Франц всё ещё помнит умоляющий взгляд Флоры. Настолько неприкрытые, искренние эмоции может проявлять лишь отчаявшаяся мать. Материнский инстинкт силён, настолько, что побуждает слепо действовать во благо ребёнка, и не подозревая, что это благо — фикция, иллюзия. Недоразумение. С чего Флора решила, что Франц сможет помочь ей?
— Я помогу тебе, — произносит он, сжимая её ладонь в своей.
С чего она решила, что их знакомство может пойти на пользу?
— Всё будет хорошо. Я позабочусь о нём.
С чего она решила, что Франц вернёт сына ей?
Когда они привозят его, Оберхаузер ещё не спит. Он не может уснуть — слишком возбуждён перед предстоящим знакомством, чтобы приминать головой подушку; лампа на столе горит по обыкновению тускло, но этого вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть переливающиеся в серебристом свете луны воды Мура. Франц выглядит напряжённым, словно его разум одолевает какая-то беспокойная мысль. Как только входит Гаррет, Оберхаузер тут же разворачивается, поднимаясь на носках, и заводит руки за спину.
— Цель доставлена, — бас начальника охраны ухает вниз, стоит Францу сделать два коротких шага навстречу.
— В целости? — почти шёпотом спрашивает он, смотря на Гаррета снизу вверх, пытливо и холодно.
— Конечно. Как и просили, — охранник опускает голову и, встречаясь взглядом с Францем, очень громко сглатывает.
— Отлично, — Оберхаузер разводит руки в стороны и выражение его лица меняется так резко, что Гаррет даже не успевает распознать момент смены; Франц улыбается так, что вокруг глаз образуются мелкие морщинки, а затем делает несколько шагов сторону окна. — Как более-менее придёт в себя...
— Он по пути уже начал просыпаться... Сейчас, я думаю, он уже в сознании, — почти нехотя признаётся Гаррет, когда Оберхаузер отходит от него на достаточное расстояние, заинтересовавшись бумагами на столе.
— Ведите, — после короткой паузы бросает Франц через плечо, замерев у стеллажа. — Аккуратно.
...
Джеффри не выглядит как человек, который пришёл в себя: голова низко опущена; вьющиеся волосы взъерошены, словно его головой недавно полировали мраморные столешницы; дыхание поверхностное и порывистое — такое, словно ему снится кошмар.
— Выпрями его, — тихо произносит Франц, чуть отклоняясь назад и пытаясь по-хорошему рассмотреть лицо своего сына. — Не запрокидывай голову, пусть так сидит.
Франц боком обходит обмякшего на стуле Джеффри, делая два вымеренных шага ближе к нему — так, чтобы мог дотянуться рукой.
— Стой за дверью, — Оберхаузер кивает охраннику, взглядом отсылая того из библиотеки. Каблуки ботинок довольно громко ударяют о мраморный пол, что оказывается очень некстати: тут, между прочим, спит ребёнок.
— О, ты проснулся, — вживаясь в новоприобретённую роль, Франц произносит это очень дружелюбно, по-отечески; когда Кью начинает шевелиться, дёргая плечами, Оберхаузер снова становится напротив него, сцепляя ладони за спиной.
— Тяжело было найти тебя. Я потратил на это почти... Шесть лет? — чёрная атласная повязка, что не слишком туго, но определенно крепко повязана на глаза Джеффри, не даёт никакой возможности проследить за тем, откуда же исходит голос говорящего: он слышен то с одной стороны, то с другой, но никаких звуков, кроме тихого и бархатного голоса, не слышно — ни ходьбы, ни шелеста одежд.
— Как ты себя чувствуешь? — Франц наклоняется к сыну, шумно вдыхая воздух; пахнет дешевым растворимым кофе и цитрусом. — Принести воды?
Время сказалось на ощущениях Оберхаузера слишком сильно: если с Бондом не было абсолютно никаких проблем в плане давления и местонахождения, то с сыном, которого он знал лишь по фотографии и скудному описанию Флоры, всё оказалось гораздо сложнее. Кто же мог знать, что он находится так близко? Чем ближе Франц подбирался к Джеймсу, тем ближе оказывался к своему сыну. Если хочешь что-то спрятать, то выстави напоказ, разве не так? Именно там Франц бы ни за что не стал его искать — если бы не понял, по какой причине он так долго гонялся за призраком.
Но сейчас он здесь. Абсолютно беззащитный, не способный освободиться без чьей-то помощи; Франц знает, чьей помощи будет ждать Джеффри — его, именно его сын, — и это знание не кажется ему хоть сколько-нибудь облегчающим, скорее наоборот: он был бы рад не догадываться о том, что будет, когда Кью поймёт, где — а, главное, с кем, — он находится в данный момент.
Франц — скептик. Франц знает, что всё, что он видит — реально. Реально и осязаемо. И именно поэтому, когда он коротко касается левой скулы сына, выдающейся чуть более, чем правая, он не хочет подтверждать его реальность. Он и так знает, что его сын реален.

Отредактировано Franz Oberhauser (2015-11-15 01:03:00)

— О, я обязательно приму это к сведению, — вовсе не насмешливо произносит Оберхаузер в ответ на упоминание о снотворном; сам Франц давно подвергает сомнению обоснованность своего консерватизма, но упрекнуть его в этом и подтвердить догадки просто некому. Его слишком сильно боятся. Кью тоже боится. Но это далеко не основная эмоция, которую он сейчас испытывает.
Конечно, как могло быть иначе? Он удивлён. Тем, как с ним обращаются — любой другой пленник, оказавшийся в цепких щупальцах спрута, выглядел бы куда менее презентабельно, чем сидящий на стуле Джеффри. И тем, как нестандартно действует похититель, ведь не каждый вместо резкого удара под дых предлагает стакан воды. И тем, о чём именно с ним говорят и о чём не спрашивают.
И, конечно же, тем, что искали именно его.
Франц прицокивает. Он отходит чуть вбок, ближе в двери, и громко щёлкает пальцами. Дверь поскрипывает, медленно открываясь — достаточно, чтобы можно было увидеть лицо Гаррета. Оберхаузер поворачивает голову, более холодным и сдержанным, но всё таким же тихим голосом коротко произносит «воды», а после снова подходит ближе к Джеффри. Сын вскидывает голову, и теперь Оберхаузер во всей красе видит причину, по которой глаза охранника бегали, как у провинившейся школьницы, застуканной со шпаргалками. Только школьнице в этой ситуации повезло бы гораздо больше, чем начальнику охраны. Он действительно не в курсе, что значит слово «аккуратно».
— Не считаешь себя достойным? — по обыкновению, Франц начинает издалека: говорить прямо о своих намерениях, выкладывать все карты на стол одним махом — не его. — Я знаю, о ком ты подумал, когда тебя привезли сюда. Лондон не так далеко отсюда, но я отпущу тебя раньше, чем кто-нибудь успеет спохватиться.
Подходя практически вплотную и стараясь не задеть вытянутые вперёд ноги, Франц осматривает лоб Кью. Ссадина больше похожа на ту, что оставляет дверной косяк — она явно не от удара кулаком или тяжёлым предметом, вроде пистолета. Франц решает, что неуклюжесть иногда может травмировать и без внешнего воздействия.
— Почти целым, — не без сожаления добавляет Франц, находясь теперь гораздо ближе, чем мгновением до. Когда он выпрямляется и поворачивается в сторону двери, то уже ставшую привычной звуковую гармонию в помещении нарушает громкий стук каблуков. Даже сам Оберхаузер несколько хмурится, когда Гаррет подходит к нему со стаканом воды, и, принимая сосуд в ладонь, даже не одаривает охранника взглядом.
— Пей, — тихо говорит Франц, поднося стакан ко рту сына, когда они снова остаются одни; губы немного вздрагивают, соприкасаясь с холодным стеклом, а сам Джеффри отворачивает голову и коротко их облизывает.
— Прости, но пока только так, — шёпотом говорит Оберхаузер, свободной рукой поднимая подбородок Кью. Франц держит стакан на весу, и Джеффри выпивает половину стакана; глотки жадные и большие — скорее всего, это тоже одно из побочных действий снотворного. Франц успевает рассмотреть лицо своего сына во всех подробностях, и находит, невольно, ещё одну очень характерную, невероятно схожую черту — нос. Ему не нужно подтверждение родства, не нужно лишний раз убеждать себя в том, что это его ребёнок: он верит Флоре. И то, как Джеффри оказывается на него похожим при более ближнем рассмотрении, никак не влияет на уверенность Оберхаузера. Его просто радует то, что сын унаследовал от него хоть что-то.
— Ты, наверное, даже предположить не можешь, по какой причине я привёз тебя сюда, если не из-за Бонда, — в голосе слышится какое-то новое наполнение: слова вылетают резче и даже жёстче; нельзя не заметить, как на говорящего влияет это упоминание. — Но всё гораздо проще, чем тебе может показаться.
Слышно, с каким стуком стакан опускается на кофейный столик; после — звук более тонкий и тихий, похожий на шелест. Франц прикасается к затылку Джеффри, медленно и аккуратно развязывая не слишком плотный узел из атласной ткани. Лента плавно опускается на стол, извиваясь змеёй, и Оберхаузер освободившейся рукой снимает с себя очки Кью, водружая их на его переносицу. Поправляет за ухом, а потом, отстраняясь, с улыбкой заглядывает сыну в глаза.
— Так действительно лучше, — ласково произносит он, наклоняя голову набок. — Теперь я вижу, что глаза тоже мои.

Когда Джеффри отворачивается, озираясь по сторонам, Франц вскидывает голову. Он несколько раз быстро моргает, фокусируя зрение после того, как снял с себя очки. С ними, конечно, было лучше — Франца то, что у его сына оказались очки с практически подходящими ему линзами, не удивляет, — но глаза постепенно привыкают. Даже несмотря на тусклое освещение, Франц видит Кью достаточно хорошо: и негодование, которое на короткий миг озаряет его лицо; и несколько мерцающие от влаги веки. Пытаясь поймать его взгляд, Оберхаузер внимательно следит за тем, куда смотрит Кью, и через какое-то время понимает — сын избегает его взгляда. Боится ли он? Пожалуй, в данный момент именно Франц — последний человек, которого стоит бояться. Но Кью об этом, конечно же, не знает. Не догадывается. Он всё ещё считает, что ему нужна чья-то помощь, кто-то извне. Тот, кто спасёт его, оказавшегося в ловушке.
Бросив попытку встретиться взглядом с сыном, Оберхаузер отворачивается сам, пытаясь рассмотреть узор на одном из горящих светильников; резные грани размываются, и Франц видит лишь чёрную линию, разбивающую свет на два. Когда он перед сном снимает линзы, мир вокруг превращается в полотно. И именно ночью это ощущение не приносит дискомфорта. К тому же, на данный момент Франц разглядел всё, что хотел.
— У тебя руки затекли? — заботливо спрашивает Оберхаузер, делая шаг вперёд и практически нависая над Кью. — Я прошу прощения, мой дорогой, но я не могу этого сделать. Как бы ни хотел.
Бежать его сыну просто некуда — Франц прекрасно это понимает; за дверью стоит охрана, две другие двери заперты. Дело вообще не в том, что Кью может сбежать: если он предпримет попытку, — а Франц абсолютно в этом уверен, — то у него наверняка не получится это сделать. Его перехватят, а если это случится, то, возможно, он отделается чем-то большим, чем ссадина на лбу. Этого Оберхаузер допустить не может. Перед тем, как развязать ему руки, дать волю, Франц должен знать, что Кью чувствует себя в безопасности и останется здесь по своей воле.
Если уж и истязать сына, то только с целью воспитательной. И только собственной рукой.
— Твоя мать верно о тебе отзывалась, — произносит Франц, опуская подбородок. — Ты умён, догадлив. Видел меня лишь на детской фотографии и сразу узнал. Забавно.
Поднимая голову, Оберхаузер немного щурится и, словно о чём-то размышляя, касается пальцами подбородка. Спустя мгновение его лицо снова меняет своё выражение, быстро и резко — так, словно его озарила какая-то очень внезапная мысль. Будто бы его осенило.
— Тебе ведь хватит ума поверить в то, что я сейчас скажу? — не сразу понятно, риторический это вопрос или на него нужно ответить, но после того, как Франц незамедлительно продолжает, сомнения развеиваются. — Я должен быть уверен в том, что ты правильно меня поймёшь. Что не решишь, будто бы это какая-то уловка.
Франц наклоняется ближе, снова чувствуя не только уже ставший привычным запах, исходящий от кожи Кью, но и практически лихорадочное тепло; когда Оберхаузер опирается ладонями о ручки стула, на лбу Джеффри проступают капли, которые стекают по вискам и поблёскивают в тусклом свете. Франц провожает их, очерчивает взглядом оправу очков, прежде чем заглянуть сыну в глаза.
— Ведь это не уловка, Джеффри, — имя он произносит гораздо тише, практически тем же шёпотом. — Я бы не стал так поступать с тобой.
Он резко одёргивает себя, плавно отстраняясь. Поправляет пиджак, оттягивая полы вниз, и смахивает невидимые пылинки с плеч.
— Когда твоя мать сказала мне об этом, я поверил ей, — голос непоколебимо ровен и спокоен, настолько, что усомниться в вере говорящего довольно тяжело. — Если бы ты общался с ней чаще, ты бы уже знал, кто твой настоящий отец.
Франц смотрит практически с упрёком. То, как яростно Флора защищала Джеффри, явно не заслуживает такого пренебрежительного отношения со стороны сына — Оберхаузер собственными глазами видел, насколько тяжело ей приходится, когда она даже не подозревает о судьбе своего ребёнка, не видит его, не может обнять и не знает, чем он живёт. Счастлив ли он. И Франц понимает это.
Но он нашёл Кью не ради Флоры. Он хочет вернуть себе то, что принадлежит ему. Он хочет вернуть своего наследника.

Оберхаузер не раздражается, когда слышит от Кью брошенные в порыве злости слова; не хочет ударить его, чтобы вспыливший щенок знал своё место и больше не пытался рявкать; не хочет платить той же монетой и оскорблять сына в ответ. Франц вздыхает, медленно мотая головой из стороны в сторону, а потом вновь устремляет взгляд, полный тихого осуждения, на Джеффри.
— Нет, что ты, я бы ни за что не стал держать Флору в заложниках. Да и ты далеко не заложник. Скорее гость, — голос Оберхаузера не сквозит ни недовольством, ни пренебрежением; взгляд тоже вскоре смягчается под полуопущенными веками.
— Мне приходится так много извиняться перед тобой, — произносит он, подходя ближе и проводя рукой по ручке стула справа от сидящего. — Мне действительно жаль того человека, которого ты называешь своим отцом, — руки Франца опускаются на плечи Кью практически невесомо, но пальцы, стягивающие кожу под свитером, ощутимо сдавливают суставы, заставляя Джеффри полностью откинуться на спинку стула. — Он погиб... В авиакатастрофе? Да, одиннадцатого сентября. Ужасная трагедия.
Шерсть приятно покалывает ладони; тепло, исходящее от тела Кью, говорит не только о разрывающем его изнутри гневе — видимо, в таком одеянии ему жарко. Франц бы с удовольствием предоставил ему возможность снять с себя тёплую одежду, но для этого ему пришлось бы освободить сына. Учитывая нынешнее несколько взвинченное состояние Джеффри, вызванное упоминанием о приёмном отце, сейчас не самый подходящий для снятия наручников момент.
— Если бы я знал... Возможно, я бы мог что-то сделать, — продолжает Оберхаузер, медленно сжимая в кистях кожу и мышцы над локтями Кью, идя снизу вверх. — Хотя нет, нет... Это ведь было не в моей компетенции.
Франц чувствует, как напрягается тело Джеффри, и движения кистей сразу становятся мягче. У Оберхаузера всегда была лёгкая рука. Многие сравнивали её с женской — аккуратная кисть с архитектурными пальцами, несколько вытянутая ладонь. Его никогда не смущал этот факт: он считал это скорее поводом для гордости. По крайней мере, преподаватели музыки всегда хвалили Франца за прекрасную, чистую игру на фортепиано, во многом осуществимую не только благодаря отличному слуху, но и такому необычному строению кисти.
К счастью Кью, руки можно использовать не только для воспроизведения мелодий классиков.
— Но не будем о грустном, — Франц отстраняется, когда чувствует спад напряжения по пальцами, и снова обходит Кью, но уже с другой стороны. — У меня есть то, что может тебя заинтересовать.
Он отходит к письменному столу слева от Джеффри. Шаги Франца практически не слышны, он идёт очень медленно и плавно, легко; аккуратно выуживает листок из кипы бумаг. Лист абсолютно ровный, словно прямиком из принтера. В полумраке библиотеки невозможно рассмотреть, что именно на нём написано и каким почерком. Когда Оберхуазер подходит ближе, он включает стоящий позади Кью крупный светильник на резной ножке и протягивает бумагу, держа её на весу перед глазами у Джеффри.
— Как ты можешь догадаться, это тест на отцовство, — тихо говорит Франц, наклоняя голову набок. — Знал, что просто так, без доказательств, ты мне ни за что не поверишь.
Улыбка касается лица Оберхаузера; он внимательно наблюдает за реакцией Кью, смотрящего в листок, но распознать что-либо, кроме истлевающей злости, пока не может.
— Не спрашивай, как я достал образец ДНК: если я смог поймать тебя, чего уж говорить о волосе с твоей макушки, — Франц снова улыбается так, что вокруг глаз образуются мелкие морщинки; он разворачивает листок к себе, коротко осматривая его содержимое, а потом разводит руки в стороны. — Никакой грязи, Джеффри. Я не подделал тест, если ты подумал об этом. Мне это ни к чему.

Франц мажет взглядом по мокрым от слёз скулам сына, аккуратно отодвигает краем листка ленту и кладёт на столик. Он вскидывает голову, бегло осматривая макушку Кью, а затем снова обходит стул, вставая ровно на том же месте, где до этого массировал плечи; слышно, как что-то позвякивает, а после негромкого щелчка следует ещё один. Оберхаузер держит наручники за кольцо; они всё ещё немного тёплые после соприкосновения с кожей Джеффри, и Франц сжимает их в ладони, прежде чем опустить на стол прямо поверх листка.
— Пойдём, — тихо говорит он, опуская ладонь на дальнее от него плечо вставшего на ноги гостя; сын не слишком устойчиво держится на ногах, и Оберхаузер сильнее прижимает кисть, когда Кью делает первый шаг от стула. — Я покажу.
Франц, словно забывая о том, что несколько мгновений назад и не думал об освобождении Кью, как и о дачи ему возможности спокойно стянуть со стола что-нибудь тяжёлое — торшер, например, — ударить по затылку и бежать, проходит вперёд, оставляя Джеффри за своей спиной. Оберхаузер подходит к дальней двери, противоположной той, в которую входил охранник со стаканом воды, и достаёт из верхнего кармана пиджака ту же связку ключей, на которой висел ключ от наручников. Аккуратно отворяя дверь, Франц распахивает её и вытягивает руку в пригласительном жесте, чуть склоняя голову в сторону ванной комнаты.
— Проходи, — спокойно протягивает он, плавным движением кисти приманивая Джеффри к себе. — Не стесняйся, чувствуй себя как дома.
Когда Кью несмело проходит, низко наклоняя голову, Франц, вместо того, чтобы оставить сына в одиночестве, заходит следом и чуть прикрывает дверь, оставаясь в проёме. Он мог бы уйти, мог бы закрыть дверь: бежать отсюда некуда, в весьма большой полукруглой комнате с высокими потолками нет даже окон. Чтобы добраться до вентиляции, нужно поставить как минимум пять таких же стульев, к которому ранее был прикован Кью. Да и то не факт, что выберешься: нужно снять хорошо привинченную решётку, подтянуться и постараться одновременно с этим не рухнуть на мраморный пол вместе со всей этой конструкцией. Бежать отсюда просто некуда. В принципе, как из любого помещения в этом старинном здании.
Франц, правда, не думает, что Джеффри хочет бежать теперь. Воля человека имеет свойство заглушаться при столь сильном эмоциональном потрясении. Оберхаузер был бы готов поспорить на весь этот австрийский замок, что последнее, о чём сейчас думает его сын, — это побег. Что угодно: причина, по которой его мать связалась с таким человеком; причина, по которой она в принципе решила изменить отцу; причина, по которой судьба могла так жестоко обойтись с ним; причина, по которой с ним, даже несмотря на родство, обращаются так, как не обращались ни с одним пленником в этом здании ни до него, как и с любым другим — после.
Возможно, его интересует и то, по какой причине глава СПЕКТРа провернул всю эту махинацию с похищением.
Франц уверен, что ни один из возможных вариантов, копошащихся в умных мозгах его сына, не соответствует правде ни на долю.
Оберхаузер щёлкает выключателем и, когда рассеянный свет мелких лампочек на потолке плавно загорается, упирается плечом в ребро широкого проёма. В ванной комнате пахнет смесью сандала и цитрусовых — любимых запахов Франца; он шумно втягивает носом воздух, зажмуриваясь и растягивая губы в мягкую полу-улыбку.
— Но не забывай, что в гостях, — он вскидывает брови, смотря на Джеффри в упор.

Отредактировано Franz Oberhauser (2015-11-18 02:28:57)

Кью, несмотря на пристальный взгляд Франца, умело прячет глаза; Оберхаузер медленно склоняет голову, изучая носки собственных ботинок. Ему не столь важно поддерживать зрительный контакт с собеседником: Франц редко удостаивает кого бы то ни было прямым, заинтересованным взглядом — это скорее можно назвать трофеем, привилегией. Знак того, что вас заметили. Правда, это не стоит считать поводом для радости: временами это последнее, что запечатлевает жертва в своей памяти, прежде чем навсегда погрузиться в темноту. В случае с Джеффри, конечно, столь сильную и подогреваемую с каждым новым проявлением заинтересованность можно расценивать положительно. Только, естественно, сам Кью воспринимает это внимание с противоположной точки зрения — Францу не нужно лишнее тому подтверждение: он прекрасно видит, как реагирует сын. Сложно прочесть человека, которого ты знаешь не слишком долго, даже при излишней наблюдательности; сложно понять мотивы, а обнаружить болезненные темы и задеть правильные струны — подавно. Франц за несколько минут пребывания рядом с Джеффри смог довести его до настолько сильного эмоционального напряжения, что оно, прорвав прочную стену до этого непробиваемой хладнокровности, излилось слезами. И дело даже не в том, что у Оберхаузера есть богатый жизненный опыт, знание психологии поведения и факты, сухие факты, касающиеся личности его отпрыска — Франц прекрасно умеет применять всё это, настолько филигранно, что даже твердолобый Кью постепенно попадает под его влияние.
Когда он заботливо подносит умывшемуся Джеффри тёплое белоснежное полотенце, то становится сбоку, совсем близко — так, что снова может чувствовать несколько перебивающий ароматы ванной запах офисного работника. Но Франц не морщится, не отворачивается — никак не показывает своего недовольства относительно исходящего от сына амбре; стоит Кью потянуть свитер за ворот, внимание Оберхаузера тут же приковывают выглядывающие из-под рукава алые полосы, оставленные наручниками и сильно контрастирующие с бледной кожей Джеффри. Франц улыбается собственным мыслям, взглядом цепляя выглядывающий из-под задравшейся рубашки участок тела; кожа Кью по-аристократичному бледная и по-детски нежная, настолько, что даже сравнительно недолгое трение железных колец о неё вызывает незамедлительную реакцию, гиперемию и, как следствие, сильное покраснение. Оберхаузер хорошо знает, что это такое — его кожа несколько загрубела в силу возраста, но детские воспоминания о быстро проявляющихся ожогах и синяках живы как никогда. Даже если Франц не ищет никаких дополнительных подтверждений их родства, то они сами настолько сильно бросаются в глаза, что игнорировать их просто невозможно. Конечно, есть вероятность, что он подсознательно подстраивает все эти факты под уже сложившуюся картину, но... Зачем ему это? Для того, чтобы установить родство, достаточно было лишь теста — всё, что Оберхаузер узнаёт после, подтверждает именно сходство.
Принимая из напряжённых рук Кью его свитер, Франц на мгновение замирает, снова пытаясь заглянуть сыну в глаза. Просьбу он решает выполнить незамедлительно: молча кивает, легко улыбнувшись уголком рта, разворачивается и выходит, прикрывая за собой дверь. Он поднимает руки, держащие одежду, чуть выше, и, втягивая носом воздух, несколько хмурится: настоящий запах Кью гораздо приятнее, чем грубый аромат растворимого кофе.
Приоткрывая входную дверь, Франц встречается взглядом с охранником.
— Скажите, чтобы подали ужин в столовую, — шёпотом произносит он, смотря на Гаррета снизу вверх. — Минут через двадцать.
Выражение лица начальника охраны сильно меняется, но возникший вопрос он так и не озвучивает: Оберхаузер не любит, когда ему задают встречные вопросы.
Кью выходит именно в тот момент, когда Франц возвращается к двери санузла; он выглядит несколько растерянным и Оберхаузер отчётливо видит в его позе, в его движениях и взгляде немой вопрос, какое-то сомнение. Но размышления относительно внешнего вида сына резко прерывает новый, ещё не наводнявший эту комнату, но определённо знакомый Францу звук. Он разворачивается навстречу своему любимцу, растягивая губы в мягкую, — такую же, которой одаривал Кью, — улыбку; правда, она гаснет так сразу, как только пушистый комок пробегает мимо, устремляясь к гостю. Оберхаузер провожает кота удивлённым, даже ошарашенным взглядом — настолько эмоции, поглощающие его в этот момент, оказываются запредельными.
— Хель, — протягивает Франц, плавно разворачиваясь и убирая руки за спину. — Светлый по-немецки.
Переводя взгляд с кота на сына и обратно, Оберхаузер чуть прищуривается, облизывая пересохшие губы. Хель — чистокровный персидский кот с потрясающей воображение мутацией; Франц, как эстет, мимо такого прелестного питомца с голубым и карим глазом, пройти был не в состоянии. Единственные руки, которые не расцарапаны когтями Хеля, — руки Франца.
Видимо, они были единственными до сего момента.
— У меня двое котов, — говорит Франц, делая несколько коротких шагов в сторону присевшего около кота сына; улыбка, озаряющая лицо Джеффри в этот момент, оказывается для Оберхаузера вторым за последнюю минуту потрясением: он даже замирает на мгновение, пытаясь запечатлеть этот момент в своей памяти. — Думаю, со вторым ты тоже познакомишься сегодня: скоро подадут ужин и нам нужно будет идти.
Франц подходит ближе, когда Джеффри встаёт, и, оглядев его всё ещё потрёпанный после похищения внешний вид, цепляется взглядом за уже знакомую деталь: алые кольца, опоясывающие запястья, так и не исчезли.
— Нужно кое-что сделать, — Франц прицокивает, оглядывая руки Кью, а потом разворачивается и идёт к письменному столу. — Иди за мной.
Белый бинт по цвету практически тождественен оттенку кожи Кью; в тусклом свете настольной лампы они действительно кажутся идентичными. Франц, аккуратно поддерживая кисть Джеффри за тыльную сторону, перебинтовывает запястья, не слишком сильно стягивая кожу — чтобы она дышала.
— Я никогда не задумывался о том, каким я мог быть отцом, — внезапно начинает Оберхаузер, завязывая неплотный узел на правой руке. — Мог бы я быть справедливым, внимательным. Заботливым. Таким, которому не боишься довериться, который не будет ругать, что бы ребёнок ни совершил, — он обматывает второе запястье, чувствуя, насколько пальцы Кью холодные. — Как ты думаешь, Джеффри, у меня бы получилось стать хорошим отцом?

Отредактировано Franz Oberhauser (2015-11-19 04:44:21)

Стоит Кью вскинуть голову в практически горделивом жесте, Оберхаузер замирает на мгновение, держа бинт на весу. Он медленно ведёт подбородком вправо, смотря на сына сбоку, а затем вновь устремляет взгляд на запястья Джеффри. Франц чувствует, что между ними постепенно устанавливается связь. Он, как весьма предусмотрительный тактик, не слишком надеется на быстрое завоевание доверия Кью, а определяет вероятность согласно фактам. Францу, конечно, не занимать обаяния, у него хорошо развита способность убеждать людей, подчинять их себе, своей воле, манипулировать, но он оценивает свои возможности максимально трезво, не поддаваясь ни желанию ускорить процесс «одомашнивания» (Оберхаузер слишком любит метафоры, отсылающие к животному миру), ни влиянию, которое оказывает сам Кью на своего биологического отца. Определенно, для Франца отеческие чувства по отношению к кому бы то ни было — в новинку; он пока слишком плохо понимает, где находится граница между подчинением и примирением, но, судя по всему, получается у него не так уж и бездарно.
Хотя, может быть, Джеффри и прав — это всего-лишь маска, одна из тех, которые Франц являет миру каждый день. Возможно, он просто копирует чьё-то поведение?..
— Я слишком плохо помню своего отца, чтобы делать какие-то выводы, — холодно произносит Оберхаузер; слышно, насколько резко меняется тон его голоса, когда он говорит об отце. — Меня воспитывала семья матери. Женщины в основном.
...или, скорее, он делает всё с точностью до наоборот.
Лезвия ножниц с глухим щелчком разрезают волокна марли; Франц аккуратным движением надрезает ленту бинта, а затем ровным и достаточно тугим узлом завязывает ткань на запястье сына. Он чуть отстраняется, словно оценивая проделанную работу. Франц сам не замечает, как начинает поддаваться собственным эмоциям. Смотря на своего сына, он невольно вспоминает о том времени, когда сам был ребёнком. И пусть Джеффри не настолько молод, каким был Франц, потерявший отца, именно эти воспоминания вспыхивают в сознании наиболее ярко. Оберхаузера никогда не преследовал призрак убитого им родителя, ему ни разу не снились кошмары с его участием. Со временем воспоминания о Гансе подверглись сильной деформации, искажению — такому, что сейчас даже пытливый и заточенный под запоминание деталей ум Франца вряд ли смог бы воспроизвести портрет его родителя. Дело даже не в возрасте: Оберхаузер давно не находил повода для того, чтобы вспомнить об этом. Даже погоня за Бондом больше относится именно к самому агенту два нуля, а не к ревности по отношению к отобранному вниманию покойного и, как следствие, самому покойному.
Обнаружив слабое место Кью, Франц совсем забыл о том, что для него самого эта тема является не менее болезненной и неприятной.
— Как бы я назвал своего сына? — переспрашивает Оберхаузер, выпадая из некоторого оцепенения и плавно проводя ладонью по лакированному столу. — Мне всегда нравилось имя Маркус.
Оберхаузер задерживает взгляд на Джеффри, пытаясь разгадать его реакцию, но прежде, чем тот успевает ответить, дверь натужно скрипит. Франц поворачивает голову в сторону шума, не двигаясь с места, и по одному кивку охранника понимает, что в столовой уже всё готово.
— Нам нужно идти, иначе всё остынет, — Франц идёт к столику, берёт наручники и возвращается к уже поднявшемуся с места Кью. — Прости, но мне придётся надеть их снова. Не хочу, чтобы по пути ты натворил глупостей.
Франц мягко улыбается, оставаясь на месте. Он ждёт, пока Кью подойдёт к нему сам.

На этот раз такую слабость, как проявление собственного замешательства, Франц себе не позволяет: он молча наблюдает за тем, как Кью добровольно шагает навстречу; в его лице прослеживается что-то новое, почти неуловимое, но определенно заставляющее заинтересоваться переменой, возникшей так внезапно. Оберхаузер разглядывает Джеффри с неприкрытым интересом, но не позволяет себе показать излишнего удивления — смотрит так, словно ожидает чего-то ещё. Но слова и действия Кью определённо не вяжутся с тем, что представлял себе Оберхаузер: чем ближе сын подходит, тем выше поднимается подбородок Франца. Он смотрит на сына снизу вверх, — так, как привык смотреть на подчинённых, которые ростом, как правило, гораздо выше него. Но в том взгляде, который Оберхаузер встречает сейчас, уже нет явного оттенка страха — по крайней мере, Франц этого больше не видит.
Почему-то сейчас, когда Кью протягивает руку и выуживает из расслабленных пальцев Франца наручники, запах собственного парфюма чувствуется особенно сильно; Оберхаузер знает, что при повышении общей температуры тела аромат духов усиливается, особенно если они находятся непосредственно на коже, и не удивляется этому: порывистые и совершенно новые действия со стороны сына определённо заставляют несколько напрячься.
— Ты начинаешь со мной торговаться, — резюмирует Франц, улыбаясь очень мягко, ласково. — Это похвально. Ты больше не боишься, да, Джеффри?
Оберхаузеру не нужен ответ. Кью давно мог понять, что Франц оставит его в целости и сохранности — не считая, конечно, потёртых запястий и ушибленного лба. Но нет ничего удивительного в том, что он не спешил это принимать: ведь когда практически гениальный ум Джеффри признает тот факт, что здесь ему не хотят причинить вреда, тогда Кью действительно не нужно будет бежать. Если он хочет остаться здесь по своей воле, — и совершенно не важно, по какой причине — Оберхаузер сделает так, чтобы гость об этом не пожалел.
— Правильно делаешь, — произносит Франц, аккуратно, чтобы не сдвинуть бинты, накрывая второе запястье дугой наручника. — Я действительно хочу, чтобы дискомфорт, который ты испытываешь, был минимальным, — кольцо защёлкивается чуть тише, чем первое, которое Кью зафиксировал самостоятельно.
Только сейчас, когда они выходят из библиотеки под чутким контролем начальника охраны, Франц наконец-то понимает, что запах его парфюма доносится не от него самого.
...
Новые ароматы, от которых Оберхаузер постепенно отвык, чувствуются гораздо острее; Франц распознаёт лимон и лёгкий гвоздичный шлейф. На довольно длинном столе в просторной столовой с большим количеством витражных занавешенных окон покоятся блюда немногочисленные, но определённо гурманские. Мясная тарелка с маленькими рулетиками из мраморной говядины, салонный бойшель с сердцем телёнка, узорчато вырезанные кусочки запечённого картофеля и баклажана. Франц, придирчивость которого граничит с фанатизмом, выдрессировал собственного австрийского повара как цирковую собачку. Не стоит лишний раз говорить о том, как Франца Оберхаузера раздражает любое несовершенство, а его редчайшая способность различать полутона вкусов и запахов превращает его в абсолютно невыносимого идеалиста; критика, которого могли бы бояться даже самые дорогие рестораны мира, если бы только Франц опускался до того, чтобы есть в них. Оберхаузер настолько сильно зациклен на идеальности всего своего окружения, что со скрипом позволяет себе питаться где-то, кроме собственного дома (в каждой из точек, которые являются временным пристанищем Франца на том или ином месте, есть свой повар).
— Садись, — протягивает Оберхаузер, указывая Джеффри на место напротив себя; Гаррет по приказу Франца расстёгивает наручники и отодвигает стул для гостя сам, хотя сначала несколько мешкается: взгляд главы СПЕКТРа, прямой и холодный, придаёт ему решительности.
— Приятного аппетита, — произносит Франц, складывая переданные начальником охраны наручники рядом с тарелкой, и смотрит на сына. — Скажи, если тебе что-нибудь понадобится.

Любезность и проявление заботы, которые он демонстрирует собственному сыну, легко можно принять за слабость. В этом, в принципе, есть доля правды, но сейчас отеческие чувства, — в арсенале эмоций Оберхаузера они оказываются весьма интересной и воодушевляющей новинкой — недостаточно сильны для того, чтобы броситься вслед за Кью в огонь и воду, идти грудью на баррикады и вообще совершать любые поступки, противоречащие здравому смыслу, которые обычно совершают ошалелые отцы при каждой опасности, что угрожает их чаду. Однако Франц прекрасно понимает, что сохранение нового для Джеффри и чуть менее нового для самого Оберхаузера факта в тайне действительно важно — это он отрицать не будет. И важно именно для того, чтобы данное обстоятельство не перешло в категорию слабостей: найти рычаг давления хотят многие, но у Оберхаузера не так уж и много привязанностей, которые могли бы сделать его уязвимым. Точнее говоря, если очень хорошо подумать, их нет вообще: от всего можно отказаться, если того требуют обстоятельства. Пусть временами это приходится отрывать от сердца.
В Кью Оберхаузер уверен. И правда, зачем человеку, работающему в MI-6, рассказывать кому-то о своём родстве с одним из самых опасных преступников в мире? Чтобы дать усомниться в своей лояльности? Пусть сейчас для таких подозрений нет повода даже несмотря на то, что главы отдела Q и СПЕКТРа ужинают за одним столом, и первый, что удивительно, сидит даже без наручников, без охраны — ему предоставлена полная свобода действий. Это ведь странно, не так ли? Для любого другого человека, кроме самого Франца, — определённо.
— Хорошо играешь, Джеффри, — отмечает Франц, внимательно следя за тем, как сын отпивает из бокала поданное вино; рагу оказывается весьма неплохим, но Оберхаузеру кажется, что баклажаны чуть жестковаты, и он несколько дёрганым движением поправляет аккуратно заправленную за воротник салфетку. — Получается очень убедительно. Но сразу видно, как сильно ты волнуешься.
Оберхаузер отправляет в рот очередной кусок мяса; сердце телёнка практически тает на языке, а приятный молочный вкус хорошо вливается в общую палитру ощущений. Франц даже смягчается, расслабленно оседая на стуле. Он откидывается на его спинку, захватив бокал с вином, и, повторяя жест за Кью, сначала вдыхает букет, а затем подносит бокал к губам; Оберхаузер знает, что его движения по сути абсолютно идентичны тем, что совершает Джеффри, но их лёгкость и натуральность заставляет если не восхищаться, то устыдиться собственной бездарности по сравнению с этими выверенными, аристократичными жестами.
— Никак не мог, ты прав, — отвечает Франц, облизывая губы; ощущения от выпитого вина разливаются теплом где-то на уровне глотки и ухают вниз. — У меня достаточно людей для того, чтобы погнаться за всеми тремя зайцами. Но, к счастью, мне это не нужно.
Франц чуть прикрывает веки, словно задумавшись о чём-то хорошем, и снова растягивает губы в тонкую, по-кошачьи мягкую улыбку.
В том, что Бонд сам, словно мотылёк, прилетит на мерцающий вдалеке огонь, Оберхаузер даже не сомневается.
— В случае с тобой, — он снова вскидывает подбородок, выпрямляясь и подаваясь вперёд. — Нет никакой магии. Мне просто повезло.
Франц снова возвращается к своей тарелке, пригубив ещё немного вина: в этот раз его выбрал пал даже на что-то среднее между красным и белым, но не менее утончённое и, определённо, необычное — розовое вино. Он прекрасно чувствует малину, красную смородину и сливу; пожалуй, именно вино — лучшее из всего, что в этот раз подано к столу.
— Тебе нравится твоя работа? — внезапно спрашивает Оберхаузер, а потом, ловя взгляд сына, выпрямляется и очень глухо, но мелодично и легко смеётся — впервые за весь вечер. — Ты не подумай, я не собираюсь тебя разуверять в её надобности, — Франц широко улыбается, так и не обнажая зубы. — Мне просто интересно. Ты не очень-то похож на человека, которому хватило бы смелости рисковать собственной жизнью ради... Ради чего-либо.
Оберхаузер замирает, чуть вскинув брови. Он не лукавит. Лишь немного недоговаривает.

Воздух в помещении становится практически осязаемым, тяжёлым и грубым; кажется, ещё немного, — и можно будет разрезать его ножом, поделив комнату на две равные части. А, может быть, на много небольших кусков, словно тот самый штрудель, который скоро должны подать к столу — Франц чувствует его запах, но не наслаждается им, а несколько возмущённо хмурится: когда запахи основных блюд и десерта смешиваются, в этом нет ничего хорошего.
— Ты прав, Джеффри, — спокойно отвечает Франц, переводя взгляд на сына и коротко кивая. — Слов твоей матери и собственных наблюдений явно не хватит для того, чтобы по-настоящему хорошо узнать тебя.
Оберхаузер чуть склоняет голову набок, опуская взгляд в стол. Изначально такой неестественный для столь горделивого человека жест может показаться извиняющимся, словно Францу стыдно за то, что он недооценил Кью, словно он признаёт свою ошибку и таким образом показывает, что был не прав. Он выдерживает паузу, замирая в этом положении на несколько секунд, и создающееся впечатление лишь укрепляется, начинает приобретать всё ещё неоформленную, но определённо существующую почву.
Вплоть до того момента, пока он не открывает рот.
— Но я не утверждал, — Франц медленно переводит взгляд на сына, мягко улыбаясь. — Я выдвинул предположение. И ты очень интересно отреагировал.
Будь он чуть менее сдержанным, Кью бы обязательно лицезрел искрящиеся довольством глаза, чуть вздёрнутый в победоносном жесте подбородок и нагловатую улыбку; однако лицо Франца меняется незначительно: лишь вздрогнувшие уголки губ, готовых разразиться улыбкой, говорят о ликовании.
— Чай, — запоздало резюмирует Франц. — Для кофе уже слишком поздно.
Отлаженные до автоматизма действия, которые Франц совершает каждодневно, а также частые перелёты из одного места в другое, выработали в нём абсолютную толерантность к биологическим часам, которые бы могли контролировать режим его существования. Но, несмотря на действительно непредсказуемый «график», Франц прекрасно разделяет понятия «поздно», «рано» и «не вовремя» — как правило, их значение зависит исключительно от его воли, и мировые часы на них не оказывают абсолютно никакого влияния. Также, как и желание сидящего напротив Кью.
Стоит тарелке опустеть, как на её смену ставят другую; абсолютно не воспринимаемые Францем слуги настолько сильно сливаются с окружающей его действительностью, что он даже не замечает их перемещения: он всё ещё предпочитает уделять внимание гостю, а не оборачиваться каждый раз, когда ему что-нибудь необходимо.
—  Эрл Грей, — терпкий и грубоватый запах бергамота, исходящий от дымящейся фарфоровой чашки, прекрасно дополняет вишнёвый аромат десерта; Франц довольно улыбается, чуть жмурясь. — Хотя ты, скорее всего, и так в курсе.

Отредактировано Franz Oberhauser (2015-12-03 18:01:00)