За прошедшие сутки Уилл уже десять раз пожалел о своем поступке и пару раз даже раскаялся – и плевать, что оба раза молча, – но это нисколько не меняло того факта, что все в Институте ополчились на него и косились с неприкрытым, мягко говоря, неодобрением. Казалось, что даже старцы на писанных маслом картинах и те, с безмолвным укором смотрят на него из-под кустистых бровей, коря за ту вопиющую «шалость», какую он позволил себе в ифритовом притоне. Уиллу, впрочем, – что очевидно, – на всеобщее неодобрение плевать хотелось, ну, или, по крайней мере, он очень старался делать такой вид, словно бы ему действительно было все равно. За пять долгих лет проведенных под крышей Института, неодобрение окружающих стало для него делом привычным, но кое-чего он не мог взять в толк до сих пор.

Скажем, эта вот неприятно ноющая ссадина на его скуле – откуда она? И почему он не может вспомнить такую мелочь даже при учете того, что часть его шеи чернят линии мнемозины? Неизвестность злила его, а серебряный туман вместо воспоминаний той злополучной ночи – раздражал. И все же это были мелочи, кроме которых было еще кое-что куда более важное и пугающее. Кое-что личное. Джем. Единственный человек, которому он мог бы открыться. Больше чем просто брат, больше чем кровь. Вторая часть его, голос совести и душа. Почему он избегает его, отводя глаза, и поджимает губы, так жестко и обижено? Уиллу от этого тошно, его это задевает и ему это совершенно не нравится. Ведь даже тогда, когда все отворачивались от него, Джем все равно оставался рядом, утешая и поддерживая, но теперь отвернулся даже он и Уиллу оттого больнее всего. Уиллу, кажется, что это неправильно и нечестно, но он все равно молчит, удерживая у своего лица надтреснутую маску обременительного равнодушия.

Этот колючий холод в глазах цвета ртути и серебра колол острее любой из шпаг и жег сильнее самого едкого ихора. Уиллу до боли хочется заступить своему паработай дорогу, впиться пальцами в разлет его широких плеч и если потребуется – вытрясти правду, какой бы она не была. Но всякий раз, пересекаясь с этим льдистым, едва ли не презрительным взглядом, он будто цепенеет и теряется, испуганно отводя глаза и не решаясь сделать шагу ближе. Душа у них с Джемом одна на двоих и кому как не Уиллу знать, что часть ее – вторая, светлая, принадлежащая Джему, – поросла морозной, обжигающей пальцы холодом корочкой. Всякий раз, чувствуя это, Уилл ужасается, ощущая себя неполноценным и разбитым, как проклятое колдовское зеркало. Этот холод сжигает его изнутри белым пламенем, и с каждым разом он все сильнее чувствует страх пред абсолютным одиночеством к которому, кажется, Джем собрался приговорить его с неумолимостью конклавского Инквизитора.

Ночью в Институте особенно тихо, как в древнем, неухоженном склепе. Раньше Уилл и не замечал этого, не обращал внимания занятый какими-то своими делами, но теперь, когда хандра и непонимание накинули на его шею свою тугую удавку он начал сосредотачиваться даже на тех мелочах, которым раньше не придавал никакого значения. Башенная комната, раньше казавшаяся ему нерушимой крепостью и крепчайшим оплотом, теперь же мнилась тесной ловушкой, в которой он – всего лишь раненный зверек, только и ждущий охотника, который придет и заживо сдерет с него симпатичную, смольную шкурку. Каменные стены и потолок давили, будто напирая и грозясь раздавить его, превращая тело в бесформенную массу. До сих пор не убранные ведра из-под святой воды, казались низкорослыми, металлическими уродцами, что ждут момента для удачного нападения. Трещины на потолке грезились бесформенными ниточками-руками, жаждущими удушить его.

Уилл, подобно покойному сложив руки на груди, прикрыл горящие болезненным пламенем глаза, думая о том, что чувствует себя беднягой Дантесом, которого бесчестный Вильфор сослал в замок Иф. «Он остался один, среди тишины и мрака, немой, угрюмый, как своды подземелья, мертвящий холод которых он чувствовал на своем пылающем челе» ― услужливо подсказала его вечная память, вынуждая неприязненно поморщиться и перевернуться на другой бок. Отвратительно, но даже кровать, с которой они пять лет прожили душа в душу, теперь казалась неудобной и какой-то колючей, словно бы перина была набита не пухом, а сотней игл, впивающихся то в локоть, то в ребро. Тихо взвыв в подушку от бессилия, Уилл перевернулся и рывком принял сидячее положение, после поднимаясь на ноги, собираясь на скорую руку и сбегая из угнетающей его комнаты. Случайно наступив на мечущийся по полу шнурок, и едва не упав, Уилл остановился посреди одного из длинных коридоров, тяжело припадая плечом и головой к холодной стене и прикрывая глаза.

Растерянность и страх душили его, заполняя легкие и все его тело вязкой, липкой жижей отвращения, что ежесекундно холодила потроха. Он жадно ловил губами воздух и чувствовал, как вновь начинает ныть в висках тупой болью – последствия минувшей ночи все еще давали о себе знать. Выпрямившись, Уилл задумался о том, чтобы наплевав на осуждение вновь сбежать из Института – на гнетущие улицы серого города или к Магнусу, неважно, лишь бы быть как можно дальше от этих стен – но пройдя вперед, до ближайшего поворота тускло освещенного бело-золотистым светом ведьминого огня, замер, пристально вслушиваясь в тишину что, как оказалось, была полна самыми разными звуками.

Где-то там, впереди, плаксиво и гнетуще надрывалась скрипка, не поя, а будто вопя в болезнетворной агонии, подобно приговоренному к мучительной пытке. Он бы узнал голос этого инструмента из сотен и тысяч, сколько раз он слышал чистое ее пение в лучшие времена, слушал сидя рядом и прислушивался украдкой, мальчишкой стоя за дверью и мысленно дивясь чужому мастерству. Он знал, чьи тонкие пальцы давят струны несчастного инструмента и имя его, что серебряным колокольчиком прозвенело в мыслях, полоснуло по сердцу тупым ножом. Джеймс. Боль и страх ворвались в душу Уилла холодящей волной, что смела на своем пути все возможные преграды и заступы. Он не помнит того, как сорвался с места, не было тому ни причин, ни поводов, была лишь мысль о том, что этот холод облепивший душу тонкой пленкой – ужасен и он должен сделать все, чтобы, наконец, стряхнуть его. Толкая дверь и пересекая порог комнаты, он даже не вспомнил о страхе, что обуревал его секунды назад, он не думал о презрении в чужих глазах и обидах, только одно было сейчас действительно важно.

― Джем... ― голос хриплый после почти абсолютного молчания, болезненно надсадный и испуганный. В глазах цвета королевской сини – страх и непонимание, потрясение. Не оборачиваясь, он притворяет за собой дверь и делает два неуверенных шага вперед, смотря то на родное скуластое лицо, то на истерзанный инструмент, струны которого вот-вот и лопнут, крошась серебристыми нитями металла. ― Прекрати, слышишь меня? Хватит. Что случилось? ― Уилл присаживается рядом с кроватью и кладет руки на измятое покрывало совсем рядом с руками Джеймса, к которым хочет, но не решается прикоснуться. Уилл смотрит на него из-под спутанных, всклоченных после бессонных метаний волос, упавших на лицо и темных ресниц. Смотрит внимательно и пристально, словно пытаясь заглянуть в чужую душу, которую чувствует и без взглядов. Он хочет помочь, но боится допустить еще одну непоправимую ошибку.
[NIC]William Herondale[/NIC][STA]cursed crow[/STA][AVA]http://sf.uploads.ru/kSh68.png[/AVA][SGN][/SGN]

Холод – колючий, пробирающий – он весь во взгляде напротив, как стылая сердцевина надтреснутого тороса. У него глаза светлые, с искрящейся тьмой клубящейся где-то внутри, настолько глубоко, что не достать пока не позволят. У него глаза цвета штормовой пелены нагнанной из самого сердца моря, такой, какую Уилл видел лишь дома, В Уэльсе, когда был совсем еще юн и не прятал душу за пластинами ядовитой стали и частоколом неприступных стен. Теперь его дом тут, родные его тут, но они не рады ему нисколько. Белый пламень холодом жжет то, что сокрыто под костьми и кровью. То, чего, как надеялся Уилл, уже давно нет. Если чувствуешь боль – значит, ты жив, главное вовремя прервать агонию, не дав ей уничтожить тебя окончательно.

Джем держится напряженно и отстраненно, так, словно действительно хочет оттолкнуть, словно всей своей сущностью говоря: «не приближайся ко мне». Будто Уилл не понимает, что на самом деле это причиняет боль им обоим. Будто он не осознает, что не так просто вырвать из себя то, что вросло уже давно и прочно, став не дополнением, а неотделимой частью. Где-то в глубине себя Уилл уверен, что рано или поздно, но Джем простит его, вновь приняв в свою душу и отогрев. Уилл знает, что их жизни связаны тесно и неразрывно, и мало в мире такого, чтобы могло бы разорвать эту связь. Уиллу жутко от одной только мысли о том, что он может потерять Джема, особенно – из-за собственной глупости, из-за одной досадной и необдуманной промашки.

На самом деле Уилл чувствует, что там, за стеной серебристого льда нерешительно трепещет что-то теплое и ласковое, родное. То, что золотистой нитью неизбежно тянется к нему сквозь все обиды и беды. От своего парабатай нельзя утаить того, что печатью лежит на сердце и таится глубоко в душе. Они – кровь и плоть друг друга и тайн у них быть не может. Пускай Джем ненавидит его, пускай кричит и клянет недостойными уст джентльмена словами, но пока за стеной тьмы бьется свет – он простит его, сейчас или потом, через месяц или через два, но простит. И это будет лишь его решением, не подачкой выпрошенной жалостливыми васильковыми глазами и не отмашкой ради покоя души, а взвешенным и искренним решением, таким, какое оно и должно быть.

Уилл укладывает голову на кровать и прикрывает глаза, ему тяжело не улыбаться, но он сдерживается всеми силами. Джем говорит с ним впервые за прошедшие сутки и Уилл не вслушивается в его разочарованный, колючий тон, он слушает лишь слова и различает смысл. Он говорит с ним и этого почти достаточно для того, чтобы хотя бы на секунду, но почувствовать себя спокойным. А ведь он мог просто отослать его, даже без слов, просто указав рукой и взглядом на дверь, и ведь Уилл бы ушел, сбежал побитой собакой и продолжал бы украдкой наблюдать из-за углов, вновь дожидаясь подходящего момента. Уилл думает, что в любой другой ситуации обязательно бы пошутил, но сейчас приходится держать язык прикушенным, чтобы не сделать хуже. Сейчас он должен быть действительно самим собой, должен хотя бы на секунду показаться из-за возведенного собственными руками частокола.

― Ты меня... Что? ― его голос почти возмущенный, а былое спокойствие моментально сметает в сторону сильной рукой и Уилл поднимает голову, вскидывая потрясенный взгляд на Джема в надежде на то, что увидит усмешку на его лице, вроде тех, которые как бы говорят: «ты что, действительно поверил?». Только вот дело в том, что Джем не улыбается, он абсолютно серьезен. Уилл впервые за все время начинает осознавать насколько все сложно. Джем ударил его. Уилл бездумно прикасается пальцами к ноющей скуле и трогает языком трещинку на нижней губе, на которой до сих пор чувствуется медный вкус крови. Значит, это все-таки не было злым мороком, и ни на какой асфальт он не падал, его ударили. Его ударил Джем. Это откровение звучит в голове тревожным звоном. Уилл знает, что драться его парабатай умеет в любом из состояний, но он и подумать не мог, что Джем сможет поднять на него руку, это ведь так, как, если бы он ударил самого себя.

― Да, Джеймс, за что ты меня ударил? ― Уилл не контролирует тон собственного голоса, и он звучит слишком жестко, а слова – с осуждением. Уилл осекается и опускает голову, упираясь лбом в край кровати. От простыней пахнет крахмалом и жженым сахаром. Уилл морщится и тяжело вздыхает, пытаясь собраться с мыслями. Тикающая боль в голове звучит в унисон с участившимся пульсом, а под веками кружат серебряные мушки. У всего есть обратная сторона, но об этом ему следовало задуматься многим раньше, до того, как он оступился, ставя самую тесную свою связь под сомнение, до того, как разочаровал всех, кто до последнего в него верил и надеялся на его благоразумие, которого ему в итоге недостало.

― Я устал, Джем. Я просто хотел забыться и забыть, ― голос сухой и тихий, сошедший на шепот. Уилл осознает насколько по-детски наивно и глупо, звучат его слова, он осознает, что это – вовсе не оправдание, но он все еще не понимает. Наверное, он слишком глуп для того, чтобы понять что-то настолько глубокое. Он чувствует себя не нефилимом, а обычным мирянином с их ограниченным сознанием и скованностью. Уилл чувствует, как злиться, не представляя, что ему необходимо сделать или сказать, какой еще совершить подвиг, что еще отдать? У него не осталось ничего. Ничего кроме дома, где ему не рады и брата, таящего на него едкую обиду. Он чувствовал себя преданным, но в тоже время осознавал, что причиной предательства стал его собственный выбор.

― Я уйду, если ты скажешь. Так, наверное, будет правильно и лучше для всех, ― еще тише, на грани слышимости, собственные слова стеклом царапают горло и губы. Говорить то, чего не хочешь – ему это привычно, для него это образ выживания, но еще никогда это не причиняло столько боли. На самом деле Уилл не уверен, что найдет в себе силы уйти, не тогда, когда отступление может стать началом аномальной зимы. Он припадает на колени и все так же не решается поднять головы, со стороны, – с его напряженной спиной и мертвенной недвижимостью – более всего, вероятно похожий на статую молящегося, что выпрашивает для себя не прощения, а хотя бы права на искупление.
[NIC]William Herondale[/NIC][STA]cursed crow[/STA][AVA]http://sf.uploads.ru/kSh68.png[/AVA][SGN][/SGN]

Уилл, пожалуй, устал. Просто устал метаться от одного своего страха к другому. Устал искать выходы и оправдания. Он чувствовал себя утопающим, в чьих легких литры воды, а на глаза медленно, но неизбежно наползает непроницаемая пелена. Он не сопротивлялся, просто погружался все глубже, отрешенно наблюдая за тем, как смыкаются над его головой черные воды. Зачем трепыхаться если ты с самого своего рождения одной ногой в трупной яме? Он не сопротивлялся, но все так же крепко цеплялся пальцами за тонкую, мерцающую призрачным светом лесу, тянущуюся откуда-то из его груди. Собственное спасение не в его власти, а в руках того, кто стоит на берегу, раз от раза протягивая ему руку помощи. Наверное, дело в том, что они оба устали от этого порочного круга, чей цикл прервать не могли и не хотели. Уилл чувствует метания Джема суетой, лежащие на сердце, но он не будет мешать ему выбирать – так будет честно.

Он никогда и ни перед кем не стоял на коленях без действительно крайне веской на то причины. В его понимании это была поза подчинения, унизительная поза – это всегда казалось ему отвратительным. Но с Джемом все было по-другому, с ним всегда все было по-другому и никак иначе. «По-другому» стало частью его жизни с того самого дня, когда Шарлотта впервые привела Джема к нему в тренировочный зал и сказала, что это болезненное и тощее недоразумение теперь будет жить с ними. Джем уже тогда, в самые первые секунды знакомства умудрился перевернуть привычный мир Уилла с ног на голову, заставив растеряться от непривычности и беспомощности. Серебряный мальчик не сбежал от его острот, как многие прочие до него, а остался рядом невозмутимым и спокойным, как какой-нибудь вековой айсберг. Уилл тогда считал его странным, впрочем, это не поменялось и сейчас, разве что определение это стало во много раз теплее и ласковей. Один ершистый Эрондейл и один рассудительный Карстейрс – это настолько привычно, что вряд ли кто-то может представить их порознь.

Уилл вздрагивает, чувствуя прикосновение теплых пальцев к руке. Он приподнимает голову и украдкой смотрит на касающиеся его запястья пальцы Джема, словно не веря, что это прикосновение правдиво, а не является искусной обманкой.

― Я не знал, что вы придете туда. Не знал, что будете искать. Обычно ведь никто не ищет, ― Уилл покорно поднял голову, смотря на Джема опасливо и настороженно, действительно не зная, что будет дальше. Он мог чувствовать, что у Джема на душе, но не предугадывать дальнейшие его действия и решения. Впрочем, Уилл чувствовал, что за стеной холода стало теплее. Перевернув руку, он коснулся пальцами ладони Джема, медленно обводя сплетение линий на ней. Уилл понимал, что его слова это вовсе не ответ на заданный вопрос, а лишь очередные оправдания тому, чему никаких оправданий быть не может, но не молчать же ему, в конце-то концов, уж что-что, а это точно будет превыше его сил. Уилл продолжает скользить подушечками пальцев по ладони Джема, а после замирает, напрягаясь всем телом и чувствуя, как слова о смерти врезаются в сознание каленым железом. Может быть, Джем и свыкся с этой мыслью, может, принял ее как должное и уже расписал свой исход по дьяволовым нотам, в которые был влюблен до беспамятства, да вот только Уилл с этим мириться не собирался. Всякий раз, когда Джем заговаривал об этом, заговаривал так спокойно и равнодушно – для Уилла это было как крепкая оплеуха, как удар под дых, выбивающий воздух из легких.

― Не умрешь. Не пока я жив. И больше не говори таких глупостей, Джеймс, ― выпрямившись, жестко осекает Уилл и упрямо поджимает губы. Он помнит о данном Джеме слове, об обещании не тратить время на поиск «несуществующего лекарства», но ему не привыкать ходить окольными тропами и кружными путями, действуя через третьи руки. Бесчестно? Никто не отрицает, да вот только результат того стоит более чем. Он дергает подбородком и еще сильнее поджимает губы, слыша последние слова Джема, в выражении его лица – горечь и отсутствие всякого сопротивления. Вообще-то это был еще один заслуженный, но все равно подлый удар. Впрочем, его Уилл сносит куда терпеливей, слышать нечто подобное – страшно, но уже привычно. Джем, как и всегда точен до отвратительного, но в кое-чем заблуждается даже он. Талант – это нечто врожденное и присущее тебе с малолетства, а Уиллу пришлось взрастить в себе этот терновник вынужденно и не по своей воле. Ему пришлось заковать себя в броню и обратиться ядовитым змеем. Проблема только в том, что никто не понимает, что эта колючесть – забота и желание уберечь, а он не может никому рассказать. Никому из тех, кто действительно важен ему.

Уилл аккуратно высвобождает запястье из пальцев Джема и поднимается с колен, переворачиваясь, усаживаясь рядом с кроватью и приваливаясь к ней спиной. Он вновь находит его руку и притягивает к своему лицу, льня к теплой ладони щекой и устало прикрывая глаза, горящие как при болезни. Уилл чувствует, как мирное тиканье вен трепещет у его скулы. Он мягко и легко касается пальцами тонких шрамов на его костяшках и глубже вдыхает запах его кожи. Анис, личи, жженый сахар. Сколько Уилл помнит, от Джема никогда не пахло смертью, а ее запах, – резкий и пробивающий, – он чувствовал далеко не один раз за всю свою жизнь. Смерть преследовала его ненасытным коршуном и черной тенью стояла за спинами тех, кто ему дорог. Джем живой, теплый и дело вовсе не в серебристой пыльце, что ядовитей сотен ядов, а в нем самом, в том огоньке пускай тусклого, но все же света, который через силу бьется в чужой груди и не угасает ни на секунду. Уилл сбережет его, на то они и парабатай, чтобы присматривать друг за другом.

― Ни одно из моих объяснений не устроит тебя, Джем, но я не могу объяснить всего. Не сейчас. Ты ведь и сам знаешь, что я не хотел ранить тебя, не смог бы. Я просто... не подумал, ― Уилл улыбается горько и через силу, сильнее прижимаясь щекой к ладони Джема. Видит Ангел, как он ненавидит и вместе с тем любит его за эту чертову проницательность и точность, за то, что умеет предугадывать и знает чего ожидать. Эта тайна, которую он не может раскрыть мучает его как гнилая рыбная кость, ставшая поперек горла, а тех, кто мог бы ему помочь можно пересчитать по пальцам одной руки. Уиллу и самому не в радость все это, с каждым днем он все сильнее чувствует отвращение к самому себе, почти на физическом уровне ощущая, как прирастает к лицу древняя маска, но он ничего не может с этим поделать, но хочет того безумно. Уилл пытается поймать руками ветер и когда-нибудь он обязательно добьется своего. Оступится, разобьется почти на смерть, потеряет память или дорвется до еще каких-нибудь злоключений, но все равно добьется так или иначе, потому что в ином случае окончательно разрушит себя этой болью. Он глубоко вдыхает и, приподнявшись, усаживается на край кровати, придвигаясь к Джему ближе и заглядывая в светлые глаза.

― Ты ведь веришь мне?
[NIC]William Herondale[/NIC][STA]cursed crow[/STA][AVA]http://sf.uploads.ru/kSh68.png[/AVA][SGN][/SGN]

Как бы Уилл не хотел того отрицать, но Джеймс прав – был и будет – сейчас и потом, и до самой смерти, чья длань рано или поздно неизбежно коснется каждого из них. Его образ слишком чист, а помыслы светлы и Уилл хочет, но не может злиться на него за эту откровенную, искреннюю правду, текущую с губ водой ледяного ключа. Он не может злиться на него за правду, которую многие другие оборачивают в оболочку презрения, предпочитая не объяснять, а наказывать, даже не пытаясь присмотреться к чужой, в действительности несчастной сути. Уилл любит его хотя бы за то, что Джем пускай чувствуя многое, но все равно не зная всего, не просит и не требует у него рассказать большего, раскрывая карты. Он не пытается влезть в его разум ржавыми клещами, лишь бы сорвать ядовитую правду с обветренных морскими ветрами губ. Уилл любит его за то, что он, чтобы не случилось, стоит рядом с ним, вселяя уверенность в собственных силах.

Они нужны друг другу, и временами Уиллу кажется, что дело не только в связующих рунах на их плечах, дело не в клятвах, не в кругах святого огня и не в имени Ангела, которым они клялись. Временами Уиллу кажется, что все это куда сложнее и глубже, чем можно себе представить. Временами, когда осознание поддается, удерживаясь в разуме жалкие доли секунд, Уиллу становится действительно страшно. Что он будет делать, когда Костлявая заберет Джеймса в свои туманные угодья? Кто будет его останавливать и удерживать от безрассудства? Кто будет слушать его? О ком он будет заботиться, посвящая всего себя целиком и полностью? Кто станет для него смыслом столь же глубоким, сколь сотканный серебряными нитями юноша с болезненно белой кожей и глазами цвета звездных эдельвейсов? Всякий раз, задумываясь об этом, Уилльям чувствует, как под грудью расползается сосущая тьма, и всякий раз ему приходится напоминать самому себе, что Джем еще жив, а будущее слишком туманно, чтобы делать какие-то выводы.

Уилл знал, что нуждается в нем, в этом юноше с глазами мудрого старца. Он нуждается в его рассудительности и прохладном спокойствие, способном остудить буйную голову. Он нуждается в его музыке и улыбке, в которой таится ответов больше, чем в самом даже самом искреннем слове. И даже в слабости его он тоже нуждается, потому что именно из нее черпает собственную силу, должную поддерживать не только его, а их обоих. Временами Уиллу казалось, что выбив тогда меч из его рук, он поступил подло. Честно говоря, ему казалось, что он до сих пор поступает подло и несправедливо и никакие слова не могли разубедить его в этом точащем ощущении неправильности и бесчестья. И даже тогда, когда Уилл за ворот удерживаемый Джемом, всякий раз рвется разбить острому на язык Габриэлю его хорошенькое лицо, он думает о том, что в действительности Лайтвуд должен задавать вопрос Джему, а не ему, и именно Джема должен корить за неверный выбор побратима. «Зачем ты выбрал эту бездарность?». «Его же все ненавидят». «Он же на самом деле не стоит ничего». Уилл злится на себя за эти мысли и гонит их как можно дальше, но они возвращаются всякий раз, когда он теряет бдительность.

― Просто люблю слушать твой голос, ― чувствуя прикосновение, Уилл поднимает голову и едва дергает уголком губы, мирно прикрывая глаза. По его улыбке, сдержанной и мягкой, нельзя понять говорит ли он серьезно или шутит в своей манере. На самом деле он честен. На самом деле Джем догадался бы об этом и с закрытыми глазами. На самом деле он вкладывает в эти слова чуть больше, чем того требуется, не только истинность, но и еще кое-что, чего пока и сам не осознает в полной мере. Уилл беззвучно повторяет за Джеймсом и кивает головой, улыбаясь чуть шире и свободней. Ему интересно: поверил бы ему Джем, если бы они не были связаны клятвой и рунами? Стоял бы рядом с ним, поддерживал бы, утешал ли? Уилл не знает, но и вопроса, что зудит где-то под черепной коробкой не задает, потому что на некоторые вопросы лучше не знать ответов. Просто стоит отрицать это убийственное «если бы» и ориентировать на то, что у тебя есть здесь и сейчас. Их жизнь слишком суетна и опасна, чтобы подобно мирянам предаваться грезам и фантазиям слишком долго. Смертный мир – вода, спокойная и вечная; они – пламя, буйное, но способное потухнуть в любой момент.

Уиллу, наконец, спокойно. И дело не только в том, что ему даровали прощение, дело еще и в том, что покой наступил и в душе напротив, которую он временами, кажется, чувствовал даже лучше, чем свою собственную. Не открывая глаз, он тянется вперед и, склонив голову, легко, едва ощутимо касается губами запястья Джема в слепом порыве быть еще чуть ближе, чтобы хоть как-то заполнить тянущую пустоту, образовавшуюся под диафрагмой за последние сутки. Эта пустота пожирала его, тревожила, создавая иллюзию того, что на самом деле никакого прощения не было. Иллюзию того, что все это в любой момент может обернуться сном, очнувшись от которого Уилл вновь попадет в агрессивную реальность презрения и нетерпения окружающих. Эта одна из тех мыслей, от которой избавиться хочется, но это настолько сложно, что проще перекрыть ее мыслью другой. Или действием. Уилл приоткрывает глаза и, скользнув кончиком носа вдоль карты вен на тонком запястье, он склоняется вперед, обеими ладонями упираясь в кровать и заглядывая в лицо Джема, в который уже раз за вечер. Он смотрит в спокойные глаза внимательно и пристально, и видит, как собственное дыхание едва треплет край ночной рубашки, едва касаясь кожи. Тишина звенит, как надорванная струна, но неловкой не кажется даже сейчас.

― У тебя синяк. Тут, ― едва найдясь, что сказать, все-таки выдыхает Уилл и прикасается пальцами к крохотному кровоподтеку на шее Джема, вновь поражаясь контрастности температур их кожи. Он не чувствует себя замерзшим, но и Джем не выглядит лихорадочным. Уилл присматривается к небольшой, синевато-желтой точке на чужой шее, а после, поняв, переводит взгляд на скрипку, переключая свое внимание на инструмент и бережливо прикасаясь пальцами к изгибам инструмента. Джем всегда говорил, что если бы он только захотел, то наверняка бы прекрасно овладел игрой на фортепиано, а Уилл всегда лишь смеялся на эти его слова, никогда не думавший о том, что в нем может быть столь одухотворенное и тонкое, то, что нужно каждому музыканту – страстность чувств и острота ощущений. Хмыкнув, Уилл скидывает с ног ботинки и забирается на чужую кровать с видом настолько расслабленным и естественным, что создается впечатление будто кровать, а вместе с ней и вся комната принадлежат не Джему, а ему.

― Хорошо еще, что я прервал твое музицирование, а то Шарлотта бы точно нас отчитала за твои полуночные стакатто. Не хочешь сказать мне спасибо? ― Уилл, даже не думая спрашивать согласия, ложится поперек кровати и, устроив буйную, вихрастую голову на бедре Джема, снизу-вверх смотрит на него с искрой смеха и хитростью в глубоко-синих глазах, таких привычных и будничных, что становится понятно, что он отжил и начал приходить в себя. Он изучающе, словно впервые смотрит на острую линию его подбородка, на жесткие выступы высоких скул и на серебрящиеся, растрепанные волосы, которые отчего-то очень хочется поправить, укладывая на привычный манер. Джеймс Карстейрс в его видении выглядел отчего-то несчастным и потерянным, и сейчас Уилл рассмотрел это отчетливо и явно настолько, что в груди неприятно, с холодом защемило, а блеск глаз сменился матовой задумчивостью.

Он находит его руку во второй раз, и не глядя в чужое лицо, крепко и едва ли не отчаянно прижимается губами к запястью, под тонкой кожей которого, как чувствует, бьется нить жизни, гонящая кровь по льдисто-голубым венам. Он касается мягкой подушечки у основания большого пальца и ему действительно кажется, что он не делает ничего предосудительного. Он чувствует под губами выступы нитей напрягшихся сухожилий и шелково-гладкую кожу на внутренней стороне рук, местами помеченную росчерками царапин и шрамов, давних настолько, что уже и не вспомнить где и от кого они были получены. Уилл скользит дрожащими пальцами по его предплечью, и цепляется за по-юношески худое и угловатое плечо, чуть надавливая на него и приподнимаясь на локте. Уиллу, кажется, что Асмодей хищно улыбается где-то впотьмах Мира Теней. Скорее всего, потом он будет ненавидеть себя за это, но когда в истории Эрондейлы думали, прежде чем сделать?

― Тебе придется найти для меня еще немного прощения, ― смотря немигающим, змеиным, но невероятно теплым взглядом выдыхает Уилл и подается вперед прежде, чем Джеймс успевает ответить, прежде, чем он успевает сделать хоть что-нибудь, чтобы одернуть его от шага в бездну. Действия Уилла резкие и сбивчивые, но пропитанные бесконечной аккуратностью и бережливостью, и касаясь пальцами чужих плеча и шеи, касаясь губами чужих губ, он чувствует привкус жженого сахара, восточного солнца и горечь запрета, которые так любит преступать.
[NIC]William Herondale[/NIC][STA]cursed crow[/STA][AVA]http://sf.uploads.ru/kSh68.png[/AVA][SGN][/SGN]

«Секунда растянувшаяся на целую вечность». Это выражение и самые разные его вариации нередко встречались ему на страницах романов. Раньше он, пожалуй, считал, что это всего лишь приукрашенная метафора, литературный прием, которому нет места в реальности земной жизни – той, что кипит вокруг него, а не на пожелтевших со временем книжных страницах. Уилльям Эрондейл часто ошибался и сейчас, замерев и трепеща в ожидании неизбежной реакции, он понимал, что авторы и поэты ничуть не лукавили, обличая состояние столь трепетное и напряженное в четыре самых обычных слова.

Время замерло подобно скованному янтарем насекомому, а в какой-то момент Уиллу и вовсе показалось, что оно для них исчезло, растворилось, будто его и не было вовсе. Момент откровения обратился натянутой до предела струной, чей звон он слышал в своих ушах вровень со стуком сердца напротив. Момент обратился тончайшей, хрупкой слюдой отблески чьего перламутра Уилл видел под смеженными веками. Всего три года минуло с момента данной Ангелу клятвы и этого времени Уиллу хватило, чтобы изучить своего побратима достаточно тщательно для того, чтобы заранее угадывать его действия и предсказывать его решения. Сейчас – он не знал ничего из этого, и не смел даже строить предположений.

Как наяву Уилл слышал голос Джема, что испуганно, возмущенно и с непониманием отчитывал его, проводя выдержки из Кодекса, который Уилл и без того знал наизусть. Уилл тоже чувствовал эту сковывающую смущенность и неправильность, похожую на ту, какая возникает при мысли о похоронах еще живого родственника. И вместе с тем он чувствовал облегчение, будто ему, наконец, удалось вытащить из-под кожи глубоко засевшую занозу, что не болела, но ныла тупой болью, отвлекая. Уилл отчаянно думал о том, что он – Эрондейл. Он – мальчик из рода столь же взбалмошных мальчиков и девочек, гораздых дерзить открыто, и нарушать то, что только можно нарушить.

А потом Уилл ясно понял, что сейчас ему не позволят спрятаться за именем рода, ему не позволят ни отшутиться, ни сбежать, потому что омут, в который он нырнул с головой, оказался гораздо глубже и запутанней всех прочих. Действия – это механизм куда более простой в отличие от чувств, а в данный момент реальный вес имело именно второе. И все же, не взирая на смущение и смуту, он все равно не чувствовал того, что допускает ошибку. Ему, напротив, все это казалось правильным, казалось чистым и безобидным, светлым. Как Ангел может не принять любви столь тонкой и нежной, что есть абсолютная инверсия бесовского вожделения? Как небеса могут брезговать чем-то столь хрупким и искренним?

«И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло».

Библейские слова вязью жидкого железа всплывают в вечной памяти и жгут разум. Уилл не знает кто он – коварный змий или наивная мать людская, поддавшаяся тлетворному влиянию ползучего гада. Уилл лишь чувствует, как бесконечно долго тянется время и то, как тепло губ жжет его губы. Уиллу, кажется, что сердце у него замерло, а в легких образовался вакуум. Уилл думает, что через секунду тупой болью у него замоет и другая скула, а новообретенные покой и прощение сменятся хлестким презрением, исправить которое он не сможет уже никогда. И все же вера – отчаянная и всепоглощающая – в собственной невиновности не пропадает. Он знает, что не делает ничего действительно дурного, ведь в тепле души не может быть зла.

А потом он чувствует тонкие пальцы на своем плече. Чувствует тепло кожи и ощущает, как врезаются чужие губы в его собственные. Сердце ударяется о ребра, прогоняя по венам холод и жар. Он ответил. В груди, под ребрами и бренной плотью тепло до боли и вместе с тем горько до тошноты.

Стараясь не отрываться от чужих губ, Уилл поднялся, изворачиваясь и теперь нависая сверху. Он мягко, боясь спугнуть, коснулся локтя Джема, надавливая на него и вынуждая обнять плотнее, прижаться теснее, позволяя не слышать, а кожей чувствовать бешеный ритм собственного сердца. Невесомо коснувшись пальцами бока, очертив узкую линию бледной, обнаженной кожи Уилл крепко обнял Джема под поясницу и толкнул назад, вжимая в изголовье кровати, прижимая к себе и прижимаясь сам, грудь к груди, чувствуя жар тела даже сквозь слои одежды. Уилл целовал с отчаянной нежностью, которую носил под сердцем последние годы. Он целовал быстро и глубоко, словно у него могли отнять это, не дозволив вкусить в достатке. Ему казалось, что он не целует, а припадает к кристальной поверхности озера Лин, жадно глотая воду, свежую и холодную до ломоты в зубах, и столь же ядовитую. Чувствуя, как надрывается, лопаясь, струна напряжения он глухо, едва слышно застонал в податливые губы и дрожащими пальцами коснулся выступа высокой скулы, гладя по щеке и шее, и вкладывая в этот жест всю ту прорву тепла и ласки, что переполняли сущность его, стекая по губам сладким, отравленным соком.

Зарываясь пальцами в мягкое серебро волос, касаясь горячей кожи и целуя, Уилл чувствовал, как полынной горечью из недр груди поднималось жгучее презрение к собственной слабости, к тому, что как бы он не хотел отстраниться, все равно делал все тоже, сминая чужие губы с еще большим отчаянием. Мягко прикусывая Джема за нижнюю губу, сжимая в пальцах волосы на его затылке, Уиллу казалось, что он не тепло отдает, а опаивает смертоносным ядом, для которого нет никакого противоядия. Ему казалось, что он медленно вгоняет клинок меж ребер того, кто всецело доверился ему и стал частью его. И дело вовсе не в Законах, не в Кодексе и даже не в презрительной несправедливости Ангела. Дело – в его сути. Дело – в его дьяволовом проклятии, которое уничтожает всех тех, кому он стал дорог. Уилл клянет себя проклятиями и бранью, он чувствует, как под кожей разливается яд ненависти и презрения, но не отступает, ощущая себя висельником, который сопротивляясь, лишь сильнее затягивает удавку на своей глотке.

― Джем... ― шепот на выдохе, отчаянно-нежный, дрожащий от переизбытка душащих чувств, которыми полнится расфокусированный, пьяный взгляд. Его глаза – бездна в кайме кобальта. Недостижимая глубина, на дне которой кроется желание, проблеск тепла и немая мольба. Молчи, именем Ангела, молчи. Пальцы давят на нежную кожу с остервенением, гладят ласково, широкой ладонью обводя угловатые изломы юношеского, жилистого тела, впитывая тепло фарфоровой кожи, которого мало до дрожи. Он сочетает шелк лебяжьего пуха и остроту зеркальных осколков, отравленную воду и колдовское пламя, благословение и проклятие. Уилл подается вперед, касается красными губами щеки и линии челюсти, льнет к шее, языком касаясь трепещущей жилы и отсчитывая удары чужого пульса. ― Прости меня, прости, прости, ― шепотом под кожу, безумием под своды потолка, которые запомнят каждую из ошибок.

И не прощай никогда.
[NIC]William Herondale[/NIC][STA]cursed crow[/STA][AVA]http://sf.uploads.ru/kSh68.png[/AVA][SGN][/SGN]

Вероятно, проблема Уилла заключалась в том, что он слишком сильно укоренился в признании своего проклятия и свято уверовал в то, что хуже уже не будет. Вероятно, проблема была в том, что он слишком сильно сжился со своей ролью нарушителя всяких правил и запретов, который играючи попирал писанные, вековые догматы. Вероятно, проблема была в том, что он слишком часто пресекал свои истинные чувства и эмоции, уродуя их и намеренно трансформируя в ту червоточину, из-за которой многие не могли терпеть его общество. Вероятно, во всем этом было его спасение. Впервые за долгое время он чувствовал себя действительно свободным, впервые поддался сиюминутному импульсу, ничего не продумывая и не планируя, а просто подставляясь чувствам и отдаваясь в суждение чужой воли. Он едва ли не впервые сделал свой собственный выбор, истинный выбор который не был надиктован ни условиями, ни правилами, а исходил из самого сердца и казался единственно верным, пускай и столь порочным. Уилл не думал о правилах – он делал. Уилл не думал об Ангеле – в эту секунду он забыл о нем так, словно его не существовало вовсе. Ангелу нет дела до его судьбы и мыслей, так почему его должно обеспокоить одно крошечное в масштабе вселенной грехопадение?

Эмоции, – противоречивые и разрозненные, – заполняли его разум разогретой патокой, ввергая в презрение, в горечь и в острое удовольствие одновременно. Он мог бы представить себя демоном, мог бы корить себя за эти поцелуи, за прикосновение и то, как жадно прислушивался к жару чужой кожи, он мог бы проклинать себя за то, что не оставлял выбора, мог проклинать за то, что действовал со столь щемящей порывистостью, что ему было невозможно не поддаться. Но он не видел себя дитем Эдома, он не чувствовал в себе скверны. Демоны не прикасаются с такой заботой, не шепчут так мягко и тем более не испытывают чего-то настолько всепоглощающего к тому, кто разделил с ними поцелуй. Уилл знает, он понимает и все чувствует,  и все равно никак не может заставить себя остановиться и оторваться. Сомнение Джема ощущается под пальцами обмакнутыми в тягучий мед шипами терновника, сомнение Джема ранит и царапает по коже ржавым шилом, но каждое его прикосновение, каждый порывистый выдох и ответы тела столь искренние проходятся по кровоточащим бороздам целительным бальзамом, сглаживая острые углы запрета, которого они коснулись по своей воле.

Противоречие – одно простое слово, что своей сутью сейчас описывает слишком многое, чтобы просто его игнорировать. Противоречие перед самими собой, противоречия перед друг другом. Уилл выдыхает слишком громко и теснее жмется к чужому телу, прикасаясь как в последний раз, чувствуя, как внутри что-то ломается со страшным хрустом, но без боли. Говорят, таяние ледников это зрелище насколько прекрасное, настолько и ужасающее. Уилл жадно вдыхает пряный запах его кожи и старается его запомнить, запечатлеть в памяти, слишком хорошо осознавая, что это больше никогда не повториться – он не сможет так рисковать дважды. Уилл трепещет и мелко дрожит, чувствуя, как Джем выгибается ему навстречу, он кусает собственные губы, когда осознает то, что собственные ладони скользят по гибкому телу побратима слишком естественно и легко, будто он так касается его вовсе не впервые. Это неправильно, но временами Уилл действительно позволял себе представлять нечто подобное, думать об этом: о мягкости губ, о чувствительности кожи, о том, насколько могут потемнеть эти глаза цвета ртути от вожделения или возмущения. Единственное о чем он никогда не думал и подумать даже не мог, так это о том, что однажды это станет былью. В действительности это все равно было по-другому: острее, ярче, чувственней, искренней. Это проникало под кожу, каплями раскаленного железа забивалось в мельчайшие венки и застилало разум пеленой.

Уилл подхватывает его играючи и легко и, усадив на свои бедра, крепко поддерживает под поясницу, подставляясь под прикосновения и жмурясь, как обласканный уличный кот. Слова бьют под дых и своей слишком откровенной правотой разрывают барабанные перепонки. Уилл чувствует, как тонкие пальцы путаются в его всклоченных волосах, но вместо тревоги чувствует внутри себя какое-то противоестественное умиротворение. Уилл думает, что, наверное, мог бы попросить Магнуса забрать эти воспоминания и маг бы, вероятно, даже согласился бы, но это было бы нечестно ни по отношению к Джему, ни по отношению к самому себе. Уилл не хотел забывать это. Только не это. Он пронесет это воспоминание сквозь всю свою жизнь, даже если оно будет обжигать его и изводить до бессонницы. Дороги назад нет, и никогда не было. Все выборы предрешены.

― Нет, ты не веришь в это, ― изобличающие слова срываются с губ слишком просто и звучат не мольбой и надежной, но констатацией факта, простой и ясной, обозначенной мягким шепотом и улыбкой в голосе. Уилл проводит пальцами по напряженному животу, ведет линию дальше и касается вздымающейся груди, под которой нервной птицей бьется сердце, слишком чистое и светлое, неспособное на откровенную ложь. Едва касаясь, Уилл обводит пальцами изгиб ключицы и выступ кадыка, а после кладет ладонь на подъем шеи, ровно туда, где черной линией кожа увита рисунком братской руны, столь важной, но сейчас будто бы жгущей пальцы небесным огнем. ― Я чувствую, ― он улыбается, – счастливо и вместе с тем горько, – а после податливо откидывает голову, подставляя шею под прикосновения губ, одновременно чувственных и целомудренных. Он не сможет преступить грань, он не хочет окончательно разламывать их священный союз, пуская его пеплом по ветру. Он не может взять на себя такую ответственность – не сейчас точно. Уилл закусывает губу до крови и вплетает пальцы в светлые волосы, через силу отстраняясь и касаясь ладонью щеки, ласково поглаживая ее и внимательно заглядывая в чуть потемневшие, расфокусированные глаза.

― Ты заставляешь меня жить. Не забывай об этом, Джем, никогда, ― шепот на грани слышимости, искренний и вкрадчивый, просящий и вместе с тем предельно серьезный. Он убирает серебряную прядку за ухо и едва ощутимо проводит фалангами согнутых пальцев по изящной шее, настолько аккуратно, словно его побратим действительно выточен из хрупкого льда и тончайшего китайского фарфора. Уилл подается вперед и касается губами глубокой ямки меж ключиц, а после отстраняется, укладывая Джема на кровать, и легши рядом ,прижимается лбом к его затылку, притягивая к себе и позволяя спиной чувствовать биение его сердца. Он не хотел растягивать этот момент на вечность, потому что знал, что счастье по природе и химии своей должно быть мимолетно, и вместо того, прикрыв глаза, он просто старался запомнить это как можно детальнее и отчетливее, впитывая воспоминания и напитывая ими линии мнемозины, которая не позволить ему забыть, даже если он того очень захочет. Он не захочет, ни сейчас, ни еще когда бы то ни было.

Он не перейдет черту.
Не из страха перед Ангелом, Законами или осуждением братьев и сестер.
Он не перейдет эту черту, потому что сам так решил, ради себя, ради Джема – ради их обоих.
Так будет правильно.

― Я хочу остаться сегодня. Проследить за тем, чтобы тебе не снились кошмары, в которых я мог бы сменить цвет волос или обернуться каким-нибудь ифритом. Хотя знаешь… как думаешь, мне пошел бы платиновый блонд? ― Уилл весело фыркает и сильнее зарывается носом в волосы Джема, прижимая его к себе, чтобы тот не пнул его от досады или не саданул локтем по ребрам. Все-таки он Эрондейл, а Эрондейлы всегда остаются самими собой.
[NIC]William Herondale[/NIC][STA]cursed crow[/STA][AVA]http://sf.uploads.ru/kSh68.png[/AVA][SGN][/SGN]