Нейтану всегда кажется, что он думает о последствиях. Как маленьким детям кажется, будто они взрослые и разумные существа, заслуживающие доверия и уважения. И свободы, конечно. В общем и целом, именно таким ребёнком Нейтан и является. Его уверенность в том, что он осознает последствия своих действий, что заблаговременно знает, какова будет реакция окружающего мира, эта уверенность тает медленно, слой за слоем растворяясь, пропадая, будто и не было никогда, будто эта уверенность принадлежала совсем другому человеку. Нейтану начинает казаться, будто он везде не прав и во всём виноват. Он начинает сомневаться в том, что пиздец прошедшего дня ограничивается стенами его хрупкого личного мирка. Нейтан думает о том, что, вдруг, он налажал куда больше, чем ему кажется. Нейтану практически всё равно. Перед собой ему уже настолько стыдно, что желание уебаться головой об стену становится каким-то слишком уж навязчивым. Но теперь ему начинает казаться, будто ему и перед Марком должно быть стыдно.
Нейтан теребит катетер, вставленный в его вену, и медсестра, смотрящая на него в упор, с укором качает головой. Нейтан понимает, что, наверное, стоит её послушаться, и оставить капельницу в покое, но не может оторвать рук, чешет вокруг пластыря. Он и без подобных диверсий уже порядком надоел всему персоналу больницы за последние полчаса пребывания здесь. Его, конечно, останавливает отнюдь не это. Ему просто-напросто уже осточертели все эти идиоты в белых халатах. Сначала они заставили его сдать кровь на анализы, потом они засунули его голову в жуткую машину, названия которой Нейтан знать не знает, а потом уговаривали переодеться в эту ебучую смехотворную больничную пижаму и настаивали на стационарном лечении. Нейтан, понятное дело, от стационара и халата отказался, потому что ничего бесполезнее и ужаснее вообще сложно придумать. И, понятное дело, сыну Шона Прескотта перечить никто не стал. Ему диагностировали сотрясение мозга, трещины в рёбрах, сломанный нос и нестабильное психическое состояние, ему поугрожали тем, что обязаны сообщить в полицию о том, что в его крови есть следы наркотических веществ, но вместо этого всего лишь поставили чёртову капельницу и дали успокоительное, потому что приступ паники всё никак не хотел затихать, и Нейтана трясло так, будто он собрался взрываться, а орал он так, что даже у него самого уши заложило. Но он же сын «мистера Прескотта», а врачам не нужны проблемы, а больнице нужно финансирование – Нейтан слышал перешёптывания медперсонала, когда они совещались. Всё будет так, как он захочет, Нейтану только нужно подписать отказ от лечения, чтобы снять юридическую ответственность с дежурного врача приёмного отделения больницы.
Да, наверное, хорошо, что отчасти он позволил врачам делать своё дело. Потому что Марк бы не обрадовался, если бы увидел Нейтана в таком плачевном состоянии. И вообще как-то совсем погано было бы, если бы Марк приехал – хотя приедет ли Марк Нейтан всё больше сомневается с каждой минутой, – а Нейтан тут в истерике, какой не видел ни один из многострадальных преподавателей Блэквелла.
И – да, Нейтану сейчас стремительно становится стыдно. И ещё страшновато. Всё, что произошло сегодня – позор и тлен, который непонятно как может отразиться на мнении Марка, на его отношении. Нейтан не уверен, что сможет пережить ещё один «период игнорирования». В прошлый раз он чуть было не слетел с катушек окончательно и бесповоротно. Таким одиноким и никому не нужным отбросом он себя никогда не чувствовал ни до, ни после. Хотя в тот раз – Нейтан избегает конкретики, не хочет думать ни о Рейчел, ни о её передозе, ни о том, как бросил её тело чёрт знает где, – всё-таки его вина была существенней. И он даже осознал, что действовал нерационально и поставил под угрозу всё, чем они с Марком занимаются. Сейчас ничего такого. Сейчас только тотальные неудачи Нейтана, которые вроде бы никак почти не касаются Марка. И Нейтан надеется, что Марка вся эта ситуация – все эти жалобные просьбы помощи, вся беспомощность Нейтана, да и почти полночь на часах – не будут Марка раздражать. Чрезмерно. В конце концов, всегда есть небольшая вероятность того, что в голове Нейтана окажется немного свинца, и Нейтану не хотелось бы проверять действительно ли эта вероятность такая уж небольшая. Нейтану не нужно сочувствие или утешение, ему просто нужно почувствовать себя в безопасности, и он надеется, что Марк понимает, что от него совершенно точно никто не требует одного из этих parenting moments.
Телефон в кармане вибрирует, смска от Марка, и Нейтан печатает быстро ответ, номер палаты набирает, понимая, что ступил, не выслав его раньше – Марку не стоит светиться в регистратуре, потому как никакая прескотская фигня не спасёт от слухов. Нейтану, может быть, только кажется, что дышать становится легче, но это и не важно, потому что это приятная галлюцинация. Медсестра смотрит на часы и говорит, что Нейтану так сидеть ещё минут пятнадцать. И что хорошо бы, чтобы его кто-то забрал, потому что за руль ему нельзя после успокоительного. Она явно ждёт возмущений или пререканий, но Нейтан только кивает ей. Медсестра выходит, оставляя дверь палаты открытой, и Нейтан начинает репетировать извинения, они даже в голове звучат по-идиотски, поэтому, когда Марк появляется в дверном проёме, Нейтан молчит и смотрит виновато, будто нагадивший щенок, ему самому хочется уебать себя хорошенько, чтобы прекратить все эти мучения. И он уёбывает, ментально, но действенно. И он снова немного сомневается. Может, лучше было бы свалить-таки в Мексику.
– Только без нравоучений, хорошо? Всё равно без толку, – Нейтан усмехается и пожимает плечами. Это уже не больно из-за таблеток, которых щедро отсыпала ему медсестра, но всё равно вряд ли его мимика сейчас особо выразительна, синяки ещё больше и красочнее проявились на лице опухлостью и феерической цветовой гаммой.

Отсутствие боли играет с Нейтаном злую шутку. Притупляются инстинкты, усыпляется бдительность, от самоконтроля остаются какие-то жалкие ошмётки, за которые Нейтану даже не очень-то хочется хвататься. Нет, серьёзно? Марк действительно думает, что угрозы могут подействовать на Нейтана? Серьёзно? На самом деле, если бы Нейтан сейчас был не так уж сильно накачан таблетками и уколами, и у него не было бы в голове странной мягкой и приятной каши, он бы испугался, он бы запаниковал, он бы обязательно разрыдался и начал думать о том, как он жалок и вообще – дерьмо. Нейтан бы сам убился, если бы пребывал в своём привычном состоянии. Убился бы из-за того, что разочаровал Марка, расстроил и огорчил его. Из-за того, что всё повторяется, вся эта история доверия и его потери, вся эта хуета с признанием и одобрением. Нейтан постоянно разочаровывает людей, ничего нового, но этот раз, этот очередной раз мог бы стать последним, наверное. Если бы не лекарства, если бы не похуизм, внезапно одолевший Нейтана, если бы не диазепам, текущий по венам, смешавшийся с кровью. И если бы Нейтан не успел себе напомнить о том, что он, мать его, Нейтан Прескотт, а Прескотты имеют всё и всех, то он бы вообще остался сидеть неподвижной отмороженной статуей. Нейтан не успевает испугаться или хотя бы проникнуться моментом в достаточной степени, он заторможен и дезориентирован, но ему это ничуть не мешает считать себя чёртовым полноценным человеком, способным на ебучие подвиги.
Нейтан разворачивается лицом к Марку, лицом к стволу Марка, и Нейтан был бы рад, если бы это была идиотская фаллического характера метафора. Но металлический ствол в самом буквальном смысле упирается Нейтану в лоб, холодит неприятно, пот выступает не только на лице, но и на спине, рубашка липнет к телу – это безусловная какая-то реакция, будто организм Нейтана соображает куда лучше самого Нейтана. Нейтан смотрит на Марка снизу-вверх, его лицо вроде бы ничем не отличается от того, к которому Нейтан привык, но неуловимо другое. И Нейтану приятно осознавать, что это выражение лица для него. На своих «моделей» Марк смотрит совсем по-другому. Сейчас нет той завораживающей одержимости, нет увлечённости, сейчас всё не так, как обычно. Даже не учитывая то, что пистолет приставлен к голове Нейтана. Конечно, чего стоит лицо Нейтана? Ничего, конечно. Его можно портить, не нужно старательно сохранять его красоту. Нейтану обидно, по-детски, он бы разозлился, но у него не получается, поток мыслей глохнет, вязнет, и Нейтан облизывает губы, смотрит на Марка, пистоле несколько мешает обзору, Нейтану хочется запечатлеть этот ракурс на плёнку.
– Я тебя понял, Марк, – говорит Нейтан и улыбается. – Как думаешь, после моей смерти или пропажи, как скоро эта ебучая дыра наполнится прессой и полицией штата? Может, даже грёбанным ФБР, мой мудаёбский папочка позаботится о том, чтобы меня искали. Мои счета будут проверять, имущество семьи будут обыскивать. Ты успеешь съебаться из своего гнезда до того, как там окажутся копы? Успеешь исчезнуть до того, как на тебя выйдут? Как скоро ты найдёшь настолько же безопасное место, чтобы продолжить заниматься тем, что делает тебя – тобой? – он ждёт, почти надеется на то, что Марк нажмёт на курок. Нейтана так заебало всё это, заебало быть ничтожным идиотом, который только и может, что прятаться за спиной своего папаши, за его деньгами, Нейтану кажется, что будет даже лучше – просто умереть. Тогда ему станет легче, правда ведь? Всем станет легче. Ему кажется, что умирать не страшно. А вот жить – до пиздеца, до дрожи. Хотя, на самом деле, ему сейчас всё это абсолютно безразлично, ему посрать, что будет дальше, он не способен серьёзно оценивать ситуацию, не способен даже реагировать адекватно. Марк, конечно, нашёл блядь время для этой сцены. Нейтан не может её оценить по достоинству.
– Или ты уже собрался покинуть Аркадию? – Нейтан проводит руками по коленям, жест медленный, будто отображающий его потуги думать, попытки найти в себе отголоски эмоций. Эти уколы делают из него овоща, эти уколы должны уравновешиваться другими таблетками, он это знает, но врачи говорили что-то о слишком возбуждённом состоянии. Ну, конечно, у него же был приступ паники, когда он сюда пришёл. А сейчас – откат и, естественно, сам Нейтан этого не понимает, только надеется, что вот-вот сейчас он найдёт в себе хоть что-то, кроме безразличия. – Мы могли бы расстаться, – во всех возможных смыслах, – куда более мирным путём. Ты же знаешь, что я никому не расскажу о наших грязных секретах? – Нейтан задирает голову, проводит языком по металлическому стволу, он на вкус, как кровь, но от этого вкуса не тошнит так, как тошнило его от его собственной крови. Нет, Нейтан не торгуется за свою жизнь, ему просто нужно как-то скоротать время между невыносимым «сейчас» и тем, как пуля вылетит из ствола и проебёт ему черепушку, вынесет мозги на белоснежные больничные простыни. Это тоже был бы хороший кадр, не в стиле Марка, зато в стиле Нейтана, и вряд ли Марк сделает Нейтану такое одолжение, как пара снимков его мозгов. – Тебе здесь всё надоело? – спрашивает Нейтан и обводит дуло языком, присасывается к нему губами, губы болят, когда касаются дула, ссадины, замазанные какими-то средствами, не открываются, и это уже хорошо. Хотя Нейтан уверен, что они снова начнут кровоточить при малейшем на них давлении. Этого не должно происходить, наверное, это как-то слишком и чересчур, но все эти мысли о том, как он сам выглядит сейчас, как бы смотрелись капли крови на пистолете, на руках Марка, это заводит его.

Нейтан думает, что у него и не было-то мозгов этих пресловутых, раз он оказался в такой невъебенно прекрасной ситуации. И он не о дуле пистолета во рту – это не кажется страшным или странным сейчас. Он о том, что все люди, которые ему дороги, ненавидят его, или будут ненавидеть в ближайшем будущем, если вообще живы. Он думает об этом отстранённо, потому как иначе у него и не получилось бы. Он настолько далёк от того, что происходит, насколько это вообще возможно. Он будто заперт в собственной голове и только может наблюдать за собой, за своими нелепыми действиями и слушать свои же идиотские совершенно слова. И единственное, что ему сейчас нравится, единственное, что не так уж паршиво в данной ситуации, это эстетическая сторона происходящего. В извращённом мире Нейтана есть только красивые кадры, завораживающие и просто-таки обязанные быть на огромных холстах, а не в его воображении. Нейтану даже жаль, что воодушевление он чувствует только отдалённо, ему кажется, что это могло бы захватить его куда больше. Он думает, отвлекаясь и неоднократно предпринимая попытки сосредоточиться на голосе Марка, но вместо этого только больше внимания уделяет тому, как ощущается дуло во рту, к металлическому привкусу прибавляется что-то едкое, гадкое, вязкое, Нейтан не большой специалист в оружии, но склоняется к тому, что это смазка или масло, или ещё-то что-то такое… Несъедобное. Только на уровне ощущений Нейтан понимает, что Марк говорит в точности, как отец Нейтана, интонации и звуки – Нейтан слышал их тысячи раз, ему это не нравится, и он заставляет себя не реагировать на это, вытесняет эти ассоциации и прикрывает глаза, ещё раз обводя языком металл глушителя, чтобы не смотреть на Марка. Нейтан чувствует, как пистолет проворачивается во рту, чуть шире открывает рот, чтобы зубами не проезжаться по металлу.
«Конец света». Сознание само цепляется за эти слова, и Нейтан искренне недоумевает. Какой к чертям конец света? Какие события? У Нейтана вот реальный конец света, а вокруг вроде всё такое же, каким было в Аркадии месяц назад, год назад и, скорее всего, и сотню лет назад. Здесь застывает не только время, здесь природа застывает, кроме тех редких ураганов, которые немного вносят разнообразие в жизнь местных обывателей. Нейтан бы спросил у Марка, что он имеет в виду, но Марк не даёт ему такой возможности, и Нейтан ему за это даже благодарен. Нейтану так проще. Проще, потому что Марк лишает его возможности выбирать, что ему делать, а что – нет, говорить ему или не стоит открывать рот. Нейтан терпеть не может, когда решения принимаются за него, но при этом зачастую он не способен ничего решить сам. Сказать, что это его расстраивает – ничего не сказать. Он подавлен, он не может ничего делать самостоятельно, от этого он падает ещё глубже на дно депрессии, и это ебучий замкнутый круг, из которого он никогда не сможет вырваться. Пистолет упирается в нёбо, Нейтан ведёт головой, уходя от неприятных ощущений, дышит носом и чувствует, как из уголка рта начинает стекать слюна. Ему так не хватает зеркала в этой чёртовой палате. Он хочет это увидеть, хочет знать, как выглядит последний кадр его жизни, но в этом удовольствии мироздание ему отказывает категорически. Обычно Нейтан в такие моменты просто заглядывает в стёкла очков Марка, но и этого сейчас не сделать. И он ещё называл лузером Уоррена. Ха. По зубам Нейтан всё же получает, кривится, не чувствует особой боли, потому что обезболивающее всё ещё прекрасно действует, ровно как и успокоительное, которое остаётся последним рубежом между Нейтаном и истерикой.
И снова, снова Марк делает больно, только теперь обезболивающие не помогают. Он делает больно, и знает об этом. Нейтану нравится это в Марке. Он никогда не делает ничего случайно, ненамеренно. Это совершенно не отменяет того факта, что само по себе дерьмо, которое Марк говорит, Нейтану совершенно не нравится. И ещё ему не нравится думать, что отец бы его убил, если бы не был так слаб. Но слабость, по всей видимости, у Прескоттов в крови. Нейтан ненавидит Марка сейчас больше, чем когда-либо раньше, это читается в его взгляде наравне с обожанием и благодарностью. И Нейтану хочется продемонстрировать это Марку, дать отпор, но порывы такие тщедушные, что остаётся только смириться пока что и постараться прийти в себя, найти силы на сопротивление, найти силы снова быть собой, но победить чёртовы успокоительные у него не получается. На кой хуй он вообще приехал в эту больницу, какого хера позволил им себя накачать?
Нейтан хочет усмехнуться в ответ на «предложение» Марка, но не может почему-то, мышцы лица не успевают подчиниться приказам мозга, зато весь Нейтан успевает подчиниться Марку, как игрушка, которую дёрнули за верёвки. И Нейтан чувствует, как кровь по венам начинает течь быстрее, ненамного, но ему становится теплее. Нейтан поднимает и вторую руку, это неожиданно сложно, будто пробиваться сквозь застывший желатин, расстёгивает пуговицы халата, он не дотягивается до верхних, поэтому тянет Марка на себя, вцепившись обеими руками в ремень его брюк, и только когда тот всё-таки делает шаг вперёд, Нейтан дотягивается до верхних пуговиц. Он вытаскивает рубашку из-под ремня, проводит руками по животу Марка, смотрит перед собой, но не видит ничего конкретного, наощупь расстёгивает ремень и молнию на брюках, и ему хорошо, спокойно и понятно. Никаких концов света, никаких обострений совести или жалости к себе, ничего, только Марк, так – спокойно. Нейтан вынимает из руки капельницу, которую ему, понятное дело, сто раз запретили вынимать, проводит внешней стороной ладони по губам, стирая мазь, в которую его чуть ли не окунули врачи, теребя подсохшие раны на губах, раздирая их снова до крови, не замечая этого даже, рукой отводит пистолет от своего лба, задаваясь вопросом, нахуя он Марку. Он не думает, не сомневается в том, что делает, просто сползает с койки на пол, заставляя Марка теперь сделать шаг назад, становится на колени перед ним, держась за его бёдра, с таким же смирением сейчас он мог бы пустить себе пулю в лоб, он это знает так же точно, как и то, что во всём этом виноваты эти таблетки, капельницы, врачи, всё это делает его безвольным настолько, что ему даже уже посрать, что он жалок, что он – Прескотт, что он – облажался, родившись. Нейтан не смотрит вверх на Марка, хотя обычно ему это нравится, обычно он вообще куда более вовлечён в процесс, но сейчас он не более чем игрушка, не более сознателен, чем «модели» Марка. Нейтан тянет брюки Марка вниз вместе с бельём, высвобождает вялый член, облизывается, всё ещё чувствуя во рту вкус пистолета или собственную кровь – он не знает и не думает. Он только наслаждается тем, что в ушах стучит кровь, а внутри отголосками настоящих эмоций бьётся что-то, похожее на возбуждение. Нейтан берёт член Марка в рот, посасывает головку, всасывает член полностью в рот, вдувая щёки, обводя языком уздечку, чувствуя, как член тяжелеет во рту, как пульсирует и наливается. Нейтан помогает себе рукой, придерживает, легко, – на самом деле изо всех сил, что у него сейчас есть, – член Марка у основания, пропускает его глубже, в глотку, ему даже усилий прилагать не приходится, он расслаблен, а все возможные рефлексы отдыхают, и он чуть не падает, когда Марк поддаёт бёдрами, и Нейтан успевает обеими руками ухватиться на его бёдра. Нейтан чувствует руку на затылке, от прикосновения – жар по телу, это будто немного приводит его в себя, может быть ненадолго, но он поднимает взгляд на Марка, одними глазами усмехается, когда Марк начинает сам двигаться, Нейтан плотнее сжимает губы, пока Марк вбивается в него. Нейтану жаль, что он сегодня – поломанная игрушка, но ему нравится то, как Марк берёт то, чего хочет. И, хоть Нейтан и обманывается бессознательно, но ему нравится, что Марк хочет его.

Хорошо, что в крови Нейтана так много волшебного зелья, которое успокаивает и приглушает не столько даже инстинкты, а скорее всего Нейтана целиком. Хорошо это, в основном, для Марка. Потому что в другое время, в другом месте и в другом состоянии Нейтан неизбежно бы отреагировал на фразу Марка про старшего Прескотта. Например, Нейтан бы стиснул челюсть. Этого было бы достаточно, чтобы выразить всё, что на этот счёт думает Нейтан. А думает он, как для сильно приторможенного и чудовищно припизженного по жизни, слишком много. Он даже, на удивление, не вязнет в мыслях о том, что думать сейчас об отце как-то вообще не очень, он даже идёт дальше всеми этими злоебучими мыслями, и, честно говоря, Прескотту старшему действительно бы понравилось. Не так, как нравится Нейтану, не с точки зрения эстетической или сексуальной (здравому человеку вообще вряд ли покажется сексуальным избитый подросток, сосущий чей-то член), нет. Нейтан уверен, что узнай его дражайший отец о гомосексуальных наклонностях Нейтана, узнай он о всём происходящем, он лишь порадуется, что оказался прав. Прав в том, что его сын – дерьмо, педик, убийца, безвольное создание, которое не заслуживает не жизни, но фамилии Прескотт. Ведь фамилия – это единственное, что когда-либо волновало старшего Прескотта. Фамилия, которая влечёт за собой статус, репутацию, деньги и власть. Нейтан же – всего лишь тёмное, некрасивое пятно на всей этих благодетелях. И изувеченное лицо Нейтана, и жалкое выражение этого лица, и член во рту – всего лишь очередные доказательства отцовской правоты. Поэтому – да, старший Прескотт был бы счастлив лицезреть очередное падение Нейтана, и с чувством глубочайшего удовлетворения этот мудак вычеркнул бы Нейтана из завещания, закрыл бы его счета, отрезал бы от кормящей его руки, так сказать. Несомненно. С определённой точки зрения – это даже неплохо, Нейтан бы оказался в полной независимости от всего, что так сильно ненавидит, но не может отказаться сам, потому что слишком слаб для этого (замкнутый круг слабости семьи Прескоттов в действии). Но также Нейтан знает, что Марк не сделает ничего, чтобы мистер Прескотт узнал о своём сыне подобные интригующие детали – вряд ли из-за заботы о ком-то из Прескоттов, но наверняка из-за того, что ему нужны деньги Прескоттов. И Нейтана это злит, в глубине души, в глубине сознания, злит неимоверно, Нейтан хотел бы сжать челюсти, но только громче сопит, когда послушно насаживается ртом на член Марка, пропуская в глотку, сжимая губами, прижимаясь языком. И стонет, когда нечем дышать, когда слюна течёт по подбородку, когда пальцы не слушаются, когда руки – не слушаются, и невозможно отстранить Марка, остановить его. Это не больно – Нейтан не чувствует ничего, кроме злости, смешанной с возбуждением. Это не противно – это же Марк, Нейтан не может испытывать отвращение к тому, что тот делает. Что бы это ни было. Это всё просто-напросто обидно. И собственное состояние, и собственные мысли, и слова Марка, и его действия, его грубость. Всё это обижает Нейтана. А вот это уже отвратительно. Что он, как маленький, ну? Старший Прескотт действительно прав на все сто процентов. Ничтожество оно и есть ничтожество.
Нейтан захлёбывается собственной слюной, давится членом Марка, но всё равно не предпринимает попыток сопротивляться, ему всё ещё нравится почему-то всё это. И Нейтан не хочет думать, что именно его так греет: то, что это Марк, то, что Марку хочется этого, или то, что это извращённый способ получить наказание за свои проступки, за свою слабость и ничтожность. У него трясутся руки от того, как он пытается сильнее сжимать бёдра Марка, но это ничего не меняет – руки всё равно почти расслаблено лежат на бёдрах, безвольно. Марк кончает Нейтану на лицо, на губы, на подбородок, и хорошо, что не в глотку, а то было бы совершенно неловко и позорно сдохнуть в больнице из-за спермы профессора Джефферсона. Из состояния какого-то странного, наркоманского, идиотского транса Нейтана выводит то, что могло бы быть выстрелом в упор. Хлопок громкий, но так кажется только Нейтану, потому что выстрел слишком близко, слишком чётко бьёт осознание того, что именно это было. Отлично. Умереть со спермой Марка не во рту, но от пули в голове, выпущенной Марком, уже не так-то позорно. По крайней мере, Нейтану так хочется думать. Он смотрит на пистолет – снова, поднимает взгляд на Марка. Во взгляде совершенно точно должен быть страх, но на деле там всё, что угодно, кроме страха. Нейтан ведь даже не дёргается от смазанной череды звуков нажатого спускового крючка, щёлкающего затвора, сведенного курка, сработавшей спусковой тяги. Нейтан с трудом понимает, откуда в руке Марка пистолет, с трудом вспоминает, что пистолет там и был. Но это не важно, как и не важно, что лоб болит теперь так же свежо, как и горло. Имеет значение лишь то, что пистолет приставлен к голове Нейтана и что Марк нажал на крючок. В голове Нейтана возникает слово «осечка», и секунду он думает о том, что сейчас будет второй выстрел, сейчас Марк завершит начатое, сейчас закончатся все эти ебучие страдания Нейтана, которые он иногда осмеливается называть жизнью, сейчас всё будет хорошо, блаженное ничего захватит его и никогда больше никуда не выпустит. Но Марк отбрасывает пистолет. Нейтану снова хочется откусить ему член. И он почти хмурится, почти с ненавистью. Угрожать, но не убивать – разве это не слабость? Хотеть смерти, но не признаваться в этом даже самому себе, – точно слабость. 
Нейтан делает пару глубоких вдохов прежде, чем как-то совладать с собой и облизать губы, провести тыльной стороной руки, не вытирая, но размазывая сперму, собственную слюну и остатки заживляющей мази по подбородку и губам. Попытка Нейтана осесть на пол и проваляться там до конца света, которую Нейтан скромно предпринимает, проваливается на корню из-за Марка. Он тянет Нейтана вверх, сам бы Нейтан точно не поднялся. Слишком много навалилось на его истощённую, никчёмную психику, слишком много навалилось на его ослабленный организм. Вся эта грёбанная жизнь – это слишком, Нейтану уже достаточно. Может быть, лечение – это не так уж плохо. Нейтан пытается смотреть на Марка, но взгляд не фокусируется на одной точке, даже учитывая, что точка это Марк, расковыривающий раны на лице Нейтана, причиняющий боль, которую Нейтан на данном этапе не в состоянии ощущать. Лечение, лекарства, больничная койка и белый потолок. Может быть, он станет овощем, перестанет жить, может быть, это ему и нужно, раз никто не хочет смилостивиться над ним и убить уже наконец? Нейтан не знает сейчас, что подобные мысли исчезнут из него вместе с лекарствами, Нейтану не до мыслей о подобных перспективах. Марк разворачивает Нейтана к себе спиной, и Нейтан это как-то запоздало замечает, уже по факту просто понимает, что ему приходится стоять на ногах, а сзади – чужое тепло, от которого бьёт током, от которого трясёт, от которого хочется грохнуться без сил. Но только вот, если Нейтан грохнется, тепло исчезнет, и это держит его на ногах.
– В следующий раз, Марк, пусть он будет заряжен, – губы не слушаются, Нейтану еле удается составить из слов предложение, голос – бесцветный, интонации – отсутствуют, но зато он составил предложение из слов. И даже так, как хотел. Молодец. Нейтан не уверен, стоит ли расценивать губы Марка на своей шее, как подтверждение собственным излишне саркастичным мыслям, но, посомневавшись немного, всё же именно так и расценивает.
Следующее, что говорит Марк, доходит до Нейтана совсем туго (и не только из-за того, что делает Марк), он даже открывает рот, чтобы что-то спросить, но силы ушли на предыдущую фразу. Он хмурит брови, не понимает вообще, кто такой Макс, зачем ему звонить, как он может звонить, у него разве есть телефон, разве у него есть номер Макс? Что? Что от него хочет Марк и почему он не может изъясняться как-то более доходчиво?
Руки Марка кажется горячими, его прикосновения, даже несмотря на то, что Марк задевает синяки, оставленные Уорреном, кажутся нежными, и тут-то стоило бы напрячься и задуматься о том, что вообще за нахер такой происходит, но Нейтан только усерднее стоит, чтобы не лишить себя тепла, прикосновений, Марка. И Нейтану плевать на то, что Марк пытается его запугать. Вообще-то, если бы он мог, он бы уже сто раз пересрал от всего этого пиздеца в лице Марка, но Нейтан не может, а поэтому рычание Марка воспринимает чуть ли не мурчанием, и думает о том, что Марк как-то странно воспринимает метод воспитания посредством кнута и пряника. Пряник, знаете ли, очень какой-то не очень, но Нейтану и такой сгодится. Он позвонит Макс, конечно, куда он денется. Он даже вспомнил, о какой такой Макс речь идёт.
– Зачем? – спрашивает Нейтан внезапно даже для самого себя, вопрос срывается с губ сам собой, это странно для его теперешнего состояния, это странно для него вообще, и этот вопрос совершенно точно не касается того, зачем вообще звонить Макс. Нейтан, как и всегда, как будто он в сознании, хоть немного, но понимает, чего Марк хочет добиться, к чему всё идёт, хотя сейчас куда яснее понимание того, что дело идёт к тому, что придётся искать собственный телефон, а это… затруднительно. Но по факту Нейтана интересует то, зачем Марк собрался столько усилий прилагать ко всему этому процессу. Зачем все эти угрозы? Чтобы создать настроение? Чтобы запугать? Ни то, ни другое у него категорически не выходит. Нейтан не дожидается ответа, он тяжело наклоняется всем телом вперед, делая шаг, почти падая, но всё же делая шаг, он держит руку Марка при этом, вцепился в неё ещё пока стоял ровно, и пытается сейчас облокачиваться на неё, чтобы совсем уж не завалиться. Нейтан еле доходит до тумбочки у койки, только сейчас понимая, что всё ещё хреново видит из-за синяков, из-за заплывших глаз. Он промаргивается, смотрит на тумбочку, в упор не замечает телефон, лежащий прямо перед глазами. Упираясь уже обеими руками в тумбочку, он изо всех сил пытается сосредоточиться, потому как, насколько он понял, насколько позволило успокоительное ему понять Марка, от него, кажется, требуются эмоции. Что это такое, Нейтан сейчас не уверен. Когда Марк отдирает руку Нейтана от тумбочки и вкладывает в неё телефон, Нейтан всё ещё не готов к проявлению эмоций.
– Ты заберёшь меня? Я не хочу ночевать здесь… – говорит Нейтан, и это почти не шантаж, это почти не условия, почти не торговля, почти. Он находит нужный номер, с третьей попытки нажимает нужную кнопку трясущимися руками, оседает на пол, усаживается в угол между койкой и тумбочкой, почти случайно пиная при этом ногами Марка, больничная пижама как-то не способствует комфортному ощущению на полу, но это ладно. Гудки пугают Нейтана не на шутку, каждый гудок приносит осознание того, что Макс может взять трубку, что ему придётся разговаривать с ней. Каждый губок даёт возможность подумать. С каждым гудком Нейтан всё чаще дышать начинает, часто и прерывисто вздымается грудная клетка, от чего рёбра болят и спина болит, и Нейтан хмурится, губы кривит. Что бы он хотел сказать перед смертью? Что бы он хотел оставить после себя? Может быть… Нейтана перебрасывает на голосовую почту, и ему приходится говорить. Ему страшно, потому что, если он и тут облажается, это уже будет не дном, не пиздецом, и даже не смертью.
– Макс… – Нейтан говорит так тихо, что его наверняка не слышно. – Макс, это Нейтан. Я просто хочу сказать… Мне жаль, Макс, – он задыхается, его голос хрипит, а горло саднит, и всё из-за Марка, очень естественно выходит, Макс бы, наверняка, умерла от отвращения, если бы понимала, что эти звуковые эффекты всго лишь последствия неудачного для Нейтана минета. Нейтан начинает зачем-то вставать, что даётся ему очень нелегко и он выдаёт в итоге крайне страдательный голос, он старается звучать испуганно, старается не смотреть на Марка, потому что ему кажется, что если он посмотрит, то не сможет вообще ничего подобного изобразить. – Я не хотел никому причинить вреда, – он запинается, хватается за простыню, ему почему-то становится до слёз больно, он поднимается на ноги и всё-таки смотрит на Марка, смотрит ему в глаза, и хмурится ещё сильнее. Зачем Марк ему угрожал, зачем пытался его убить? Зачем всё это? Неужели это единственный в его представлении способ добиться того, чего ему хочется? Неужели, он всего лишь хочет добиться того, что ему нужно? Нейтан и сам не знает, почему следующие слова вырываются из него, почему звучат так искренне, так удивлённо, напугано, так больно. – Все просто… использовали меня! – кто эти «все» в общем-то ясно, как день. Но особенно больно от того, что в этот список входит Марк. Больно. Страшно. Это действительно страшно. И – да, Нейтан даже находит силы повысить голос, от этого от звучит почти пискляво. Нейтан смотрит на Марка, на пистолет, на Марка, и с трудом называет его по фамилии. – Мистер Джефферсон… Он идёт за мной, – и во взгляде Нейтана легко читается «лучше бы убил», то, что сейчас случайно дошло до Нейтана, оно куда хуже. – Всё это ёбанное дерьмо скоро кончится, – Нейтан делает какой-то неясный жест рукой, почти улыбается, почти падает на кровать, локтем в колено упирается, проводит по лицу ладонью, больно, волосы ерошит и сгибается весь, скукоживается. – Будь осторожна, Макс. Ты будешь следующей, – Нейтан делает глубокий вдох, который прерывается из-за того, что рёбра сводит острой болью. – Мне так жаль… – Нейтан шмыгает носом очень убедительно, очень жалко, он вешает трубку и, прежде, чем разогнутся, он вытирает глаза поспешным жестом, будто это может остаться незамеченным. Он не хочет, чтобы Марк думал, что, отчасти, он говорил искренне, он не хочет, чтобы Марк думал, что подобные мысли способны посещать его голову.
– Доволен? – спрашивает Нейтан, когда снова поднимает взгляд на Марка. – Я. Хочу. Нахрен. Отсюда. – Нейтан звучит гораздо уверенней, чем за весь сегодняшний день. Нейтан гонит идиотские мысли из головы. Ему нравится обманываться, но это желание побеждает слишком неубедительно.