Пихать сделанные Уорреном тампоны в нос – плохая идея. Это Нейтан понимает, когда сквозь самоуничижительные мысли слышит собственный голос: он гнусавит безбожно, голова от непривычных звуков, которыми он говорит, взрывается; кажется, будто остатки самоуважения (хотя, если честно, то за сегодня эта штука у Нейтана должна была уже кончиться) проваливают нахуй, громко и раздосадовано шаркая. Хотя, может быть, ему и не кажется совсем. Может быть, наконец-то он правильно интерпретировал своё состояние. Может быть. Но думать – думать сложно, чёрт возьми. Если бы мысли действительно были материальными, мысли Нейтана сейчас были бы вязкой жижей, пахнущей дерьмом. Нейтана это почему-то веселит, Нейтана сейчас многое веселит, и, он знает, после этого у него начнут трястись руки, после этого у него начнётся. И Нейтан сдерживается, бросает все свои силы – отряд смертников – на то, чтобы держать лицо. Это всё, что он в данный момент может, и, если бы он лучше ощущал своё тело, он бы обязательно заглянул в боковое зеркало, чтобы убедиться. Настолько вот он не доверяет своему отряду смертников, своим лицевым мышцам – той их части, которая после кулаков Уоррена всё ещё функционирует.
Будь Нейтан оптимистом, он бы радовался тому, что всё ещё стоит. Будь Нейтан оптимистом, он был бы уверен, что его шатает из-за идиотского ветра или из-за того, что, например, земля крутится вокруг своей оси. Но, увы, он неизбежно осознаёт, что дела плохи, что он должен был или остаться в комнате, или, как и планировал, кажется, несколькими минутами раньше, свалить отсюда нахер, а, возможно, к Марку. Да. К Марку. Нет. На юг. В Калифорнию. Даже дальше, в Мексику, в ебучую Мексику, где проще с наркотой, где никто не знает Прескоттов, где, наверное, нет ничего. Стоит только снять наличку с карты. Скинуть тачку где-нибудь в канаве, чтобы по номерам не отследили. Разбить все зеркала по пути, чтобы не видеть своего лица, чтобы попытаться забыть себя.
Нейтан привык смотреть на людей. Искать в них что-то настоящее, красивое. Искать их слабые места. Нейтан привык смотреть на людей, потому что это отвлекает его. Сейчас он вообще не уверен, что смог бы сконцентрировать взгляд хоть на чьём-то лице. На Уоррена вообще как-то не хочется смотреть. Съебался бы уже отсюда, сука. Оставил бы в покое. Но тот лапает машину (за что в любой другой, более удачный день получил бы пиздюлей) и говорит что-то, Нейтан бы заметил раньше, если бы смотрел на него, а не сквозь него невидящим, ненавидящим взглядом. В ушах кровь шумит, и смысл слов Уоррена доходит до Нейтана с запозданием. Он скорее просто-напросто угадывает, что именно Уоррен говорит, складывает звуки в голове, как в детстве складывал из кубиков слова. И так же, как в детстве, сейчас эти слова вполне могут оказаться вымышленными.
Это самое ущербное извинение, которое Нейтан слышал. Это самое нелепое извинение, которое говорили когда-либо Нейтану. И это не может быть более унизительно.
– Заткнись, – говорит Нейтан, в голове снова звенит, он остервенело вытаскивает окровавленные тампоны из носа, выбрасывает куда-то под машину, лучше захлебнуться, лучше наглотаться собственной крови, лучше чувствовать этот запах и ощущать, как кровь течёт вниз по горлу, лучше – тошнота, чем пустота, лучше хоть что-то ощущать, помимо раздражения и отката. Такого отката, какой бывает в океане, перед большой волной, когда вода уходит, чтобы вернуться, демонстрируя мощь стихии. Это всё из-за таблеток. Или из-за того, что он их не принимал несколько дней. Сейчас это не принципиально. Хреново бывает и с ними, и без них. – Засунь свой язык, блядь, себе в задницу, задрот, – выговаривает чётко и резко, с удовольствием.
Он говорит это не потому что ему посрать на извинения – этого он не говорит и не собирается говорить. Это потому что нехуй тут воздух колыхать, и так сносит от малейшего изменения ветра. Нейтану странно вообще-то, что Уоррен извиняется. Нейтан не меряет ситуацию такими категориями, как «заслужил» или «не заслужил». И, тем более, ему странно, что Уоррен распинается о том, что его волнует, якобы волнует, всё ли у Нейтана в порядке. В голове Нейтана эти слова звучат тоном саркастичного ведущего, почему-то с британским акцентом, а на фоне – какой-то абстракционизм в стиле кокаиновый вечерних шоу. Нейтан знает, что слова Уоррена – пиздёж. Если сделать сейчас снимок, то на нём будет отчётливо видно лицемерие. Нейтан бросает взгляд на заднее сиденье машины – там лежит фотоаппарат, но порыв умирает, так и не сформировавшись до конца, потому что сил на это нет. Ни моральных, ни физических. Ну, и ещё потому что это как-то глупо, наверное.
– Тебе стоит доломать мне рёбра, чтобы отсрочить собственную мучительную смерть, – кстати вот о рёбрах Уоррен, скорее всего, прав. Что печалит больше именно из-за правоты Уоррена, а не из-за сломанных рёбер. Дышать сложно, выпрямиться невозможно, грудная клетка болит так, что хочется в Мексику. Или к Виктории. А, может быть, всё-таки к Марку. В конце концов, мотать в Мексику, когда обещаешь кому-то отомстить как-то не комильфо вообще.
Нейтан дёргает дверь автомобиля, открывает со стороны водительского сиденья, падает на него тяжело, выдох больше похож на стон или свист, Нейтану не хочется думать о том, как жалко он выглядит, но у него не получается не. Он шарит по карманам брюк, куртки, медленно, руки слушаются через раз, пальцы мелко дрожат то ли от холода, то ли от жары, то ли от перенапряжения, хер пойми, и это совершенно не то, что нужно, чтобы успокоиться. Ключей нет, и Нейтан хмурится, от этого разбитая рожа ноет во всех местах, включая те, о которых он раньше как-то не догадывался. Он прокручивает в памяти, как выходил из комнаты, ключи точно были у него; он замечает пакет с лекарствами на капоте, и снова смотрит на Уоррена, который, по мнению Нейтана, уже должен был слиться с горизонтом, но, к счастью, всё ещё стоит здесь, странно дёргая руками.
– Ключи отдай, урод, – и это почти звучит как «пожалуйста», потому что сейчас Нейтан даже без тампонов в носу вообще и в принципе так звучит. Это его добивает, это убивает, так не должно быть. В голове всплывают обрывки старых воспоминаний, голос отца Нейтан слышит, будто тот за спиной у него – Нейтан даже рефлекторно, почти испуганно оборачивается, как может в своём состоянии, чтобы убедиться в том, что соседнее сиденье – пустое. Ничтожество. Пожалуйста, выключите кто-нибудь это идиотское радиовещание позора в голове. Пожалуйста. Нейтан хватается за голову, сжимает виски, будто хочет сдержать грядущий взрыв черепной коробки, ерошит волосы, будто это поможет прийти в себя или выйти из себя подальше, смотрит на Уоррена, фокусирует взгляд, и чувствует себя ёбанным дешёвым фотоаппаратом, который тужится, чтобы распознать на фото улыбку, мигает квадратиком и всё время теряет фокус. Он думает о том, что Уоррен вообще нихуя не понимает, каково это, когда сносит крышу, когда теряешь контроль, когда дерьмо из головы – наружу, Нейтан думает, что почти завидует Уоррену. Быть нормальным подростком и подчиняться гормонам, ну, или из-за чего там нормальные люди бьют ногами других людей? Нейтан кусает губы, чтобы убедиться в том, что думает не вслух, сцепляет руки в замок, чтобы убедиться в том, что всё ещё сидит на жопе ровно и не делает хуйни, которую хочется сделать. Врезать Уоррену, например. Или хотя бы упасть в попытке. Падать-то невысоко. Он и так уже на грёбанном дне.