Милосердие – это если бы он мог сказать, что сомневался. Колебания сделали бы его человеком, живым и сострадающим существом. Они давили бы на его совесть, пока она бы ни сдалась под их напором, брызнув ядом, отравляя каждую мысль, связывающую его с происходящим. Однако секунды бездушно медленно, неумолимо последовательно маршировали одна за другой, отмеряя время как ни в чём не бывало.

Тик-так.

Тик-так.

Он бы с удовольствием направил всю скопившуюся и застывшую в его мышцах энергию на злобу, на борьбу и мольбы, лишь бы только реальность его пощадила. Это было бы унизительно, но куда больше липкого смердящего позора несло внимание к чужому шёпоту.

Тик.

Убийство – единственно верный исход. Оно решит всё, что можно решить, и устранит то, что было обречено с первых мгновений своего существования.

Так.

Восприятие окружающего пространства и всего, что оно в себе заключало, шествовало под знаменем двоякого характера. Уилл видел фигуру, ещё миг назад стоящую перед ним на коленях, дрожащую и готовую на всё ради сохранения собственной жизни, а теперь с задушенными всхлипами уткнувшуюся в грязный пол конюшни, глотая воздух судорожно и жадно. Думал ли когда-нибудь спасенный, что запах второго шанса, запах великодушия будет иметь привкус старого сена, крови и навоза?

Уилл действительно видел фигуру, но ему не удалось рассмотреть в ней человека.

И у него не тряслись руки, он был готов положить свою жизнь на это. Пульсация ткани мироздания несла ответственность за каждую шероховатость и мнимое проявление нестабильности, об этом говорили и чужие прикосновения, имеющие больше общего с покушением на внимание, чем с нарушением границ личного пространства, которого нет и не может быть в присутствии и в опиумном экстазе Наблюдателя. Уилл неотрывно рассматривал выражение чужого лица, установившегося всего в нескольких сантиметрах от его собственного, как если бы склонился над наглядно иллюстрированной брошюрой об опасной зависимости от джанка. Предсказуемыми стали бы мысли о том, что он потеряет первым, найди Ганнибал его своевольство необходимым наказать.

Что это будет, доктор Лектер? Мой болтливый язык? Сующийся не в своё дело нос? Губы?

Куда разумнее уверенность во временных привилегиях. Значение имела не степень вседозволенности, а сила веры в неё, притом веры как собственной, так и чужой, конкретной и едва ли имеющей место.

Время, вопреки убеждению любителей искать отзыв каждому слову и каждому принятому решению, не остановилось.

У него отняли револьвер. Отняли право властвовать над чужой жизнью. Отняли возможность искупить один порок. Всё было в его руках, всё складывалось как нельзя лучше. Месть за жертву чужих игр, за «товарища по несчастью» была близка, Грэм до сих пор не хотел отпускать от себя мысль, что момент не безнадежно упущен, хотя спокойная улыбка, оказывающая на него гипнотически-паралитический эффект, выглядела более чем убедительной.

Ты хороший мальчик, Уилл. Глупый, конечно, но хороший.

Объяснять что-либо совершенно не хотелось. Совесть, если она ещё оставалась на своём законном месте, помалкивала, соблюдал с ней солидарность и внутренний голос – в сознании царствовал полный штиль. Со стороны, возможно, могло показаться, что мужчина был близок к анабиозу, что действительно звучало заманчиво, если бы не простой факт – ему не позволят.

Шаг назад.

Всё кончено. Никто не узнает о том, что здесь произошло. Свидетели невменяемы, свидетелям никто не поверит, свидетелей никто не станет слушать. Он знает это на собственном опыте, знает, что всё, что происходит в присутствии Лектера, имеет сакральный смысл, становится секретом, приобретает свойство быть невидимым у всех на виду.

Шаг назад.

– Это ничего не меняет, – не то предупреждает, не то всего-навсего наглядно демонстрирует способности связно мыслить Уилл, и затравленный его взгляд медленно движется от глаз Ганнибала к некой точке, расположенной за его правым плечом. Он хотел бы уйти отсюда прямо сейчас, ни разу не обернувшись и не замедлив шаг, оставив доктора объясняться с Джеком и его сворой. Он был готов идти до самого дома пешком, если бы не хватило наглости позаимствовать автомобиль у своего спутника. Он был готов ночевать близ шоссе, если бы не хватило сил идти всю ночь. Но он не мог оставить Питера и «мистера Ингрэма» на попечение человека, вставшего между ним и простой, доступной целью, потому что ревность вкупе с паранойей твердили об одном: Ганнибал закончит начатое, но не остановится на этом, а пойдёт дальше, потому что в этом заключалась вся его сущность – быть на шаг, два, три впереди, доказывать и носить с гордостью своё превосходство.

Выбираться из цепкой хватки надо осторожно – это только со стороны может показаться, что руки лежат расслабленно, являя собой дружеский жест. В повисшей тишине хруст свернутой шеи прозвучит как короткий этюд, разогрев перед настоящим произведением, зрителей у которого будет значительно больше. Наваждение, тягучее и приторное, как патока, изживает себя, оставляя напоследок неясную тревогу, как если бы он чудом избежал чего-то непоправимого. Довольно ироничное чувство, учитывая текущие обстоятельства.

Ещё шаг.

– Единичный случай нельзя рассматривать как доказательство или исключение, пока не будешь уверен наверняка, что при изменении отдельных незначительных деталей исход останется прежним, – он говорит это в повисшую тишину конюшни, в холодный воздух, что собирает каждое слово в клуб пара. Уилл знает, что каждое его слово не пропадёт даром.

Отредактировано Will Graham (2015-11-30 21:15:52)

Чужое удовольствие больно резало глаза, перетягивая всё внимание на себя с поразительной ревностью. Опусти он взгляд, закрой глаза, зажмурься – образ покровителя нашёл бы его и в этой персональной контролируемой тьме. Может быть, это было самовнушение, самооправдание, оставляющее за ним полное право смотреть и видеть и впредь. Самое главное – не обращать внутренний взор на себя, не браться за трактовку собственного поведения. Отрешенность медленно, но верно стремилась к абсолюту, щадя мужчину так, как не хватило бы наглости и у него самого. Оставаясь на месте, он безмолвно приходил к обоюдному соглашению о пытке без единой пролитой капли крови. А ведь как было бы славно разыграть старые карты, задаваясь вопросами, самостоятельно подумать над ответами для которых категорически не возникало никакого желания, удивиться, возмутиться! Смутиться. Уилл мог бы поинтересоваться обо всём, что его заботило или что бы он нашёл из ряда вон выходящим, но право на это было утеряно в тот же миг, когда он вытребовал для себя не только возможность приподнять завесу самой страшной тайны, тем самым предопределяя свою дальнейшую судьбу, но и проводника, который мог бы помочь ему избежать печальной участи, и осознание того, что и палач, и путеводитель, его Вергилий, представлены одним и тем же человеком, не просто не вызывало тревоги, но дарило искомую надежду.

Не лгите мне, доктор Лектер.

Отсутствие необходимости объясняться было непривычным, однако уже не слишком незнакомым.

Отсутствие потребности понапрасну пускаться в бессмысленные споры, заключающие в себе акт самообмана, усыпления мнимо посторонних мыслей – вот что свидетельство об эволюции.

Грэм не мог бы сказать наверняка, что именно всё ещё держит его на исходной позиции, даже если бы кому-то в голову пришло указать на этот необъяснимый акт полной капитуляции. Навскидку у него было несколько версий, практически равнозначных по своей справедливости. Он подыгрывал, как делал это прежде, играя на чужой слабости, как дело доходит до беспомощности и зависимости. И он выказывал доверие, в ответ стремясь заполучить ту же монету, несмотря на то, что само её существование стояло под большим вопросом. Но куда значительнее представлялась третья догадка, заключающая в себе очевидное – с каждой секундой отступление будет лишь красноречивее говорить о придаваемому значению этой близости.

Ещё один повод для восхищенной улыбки, которая лично для Уилла имела больше общего с оскалом, он не имел права себе позволить.

– Не все закономерности достойны веры. Часть из них, особенно если она связана напрямую с людьми, может быть опасна, – он тоже хочет улыбнуться, но на выходе губы кривятся лишь в подобие усмешки, зато глаза ни за что не станут врать. После недолгих колебаний, взгляд профайлера возвращается к чужому лицу как раз вовремя, чтобы найти в нём микроскопические изменения, которые ещё найдут своё отражение в действии.

Резкая боль в затылке служит тому наилучшим подтверждением.

Ему не больно по-настоящему, скорее яркие ощущения – заслуга эффекта неожиданности и уверенности, что в данных условиях, здесь и сейчас, подобное немыслимо и неуместно. Особое место среди этой свистопляски предположений и их целенаправленного уничтожения занимал предельно простой факт.

Его заряженный пистолет до сих пор находится в руках человека, который и без оружия представляет собой смертельную угрозу всему живому, находящемуся в пределах досягаемости и не только.

– Ты не похож на человека, которого можно обмануть, – «тебя и человеком-то можно спорно считать», – Или ты исключаешь себя из этого «мы»? – ответ при нём, выпад не имеет пользы, однако Грэм не может позволить молчанию воцариться. Если понадобится, он окликнет Питера, хотя тот уже наверняка убрался восвояси оплакивать утраты.

Один звонок Джеку.

Всего один звонок.

Хватка усиливается, но мужчина знает, что можно сделать и к чему могут привести его действия. Его руки свободны, он мог бы попытаться дать сдачи, даже если впоследствии пожалеет об этом. Ослабить чужой контроль, воспользоваться заминкой, возникни таковая, и вернуть себе устойчивую, надежную позицию, где есть психотерапевт и его пациент, два друга, которые через многое прошли, чтобы оказаться здесь, в этом мгновении. Где-то лежит оброненный молоток Ингрэма, за который тот схватился бы вновь, пойми преступник, что теперь для него самое время.

Хотите свободы, любезнейший? Ещё не поздно. Хотите безопасности? Перед вами стоит человек, чья смерть подарила бы её раз и навсегда. Всем нам.

Эмпат тихо выдыхает, отметая эту идею за её несостоятельностью. Провокация, проверка, подсказка – игра продолжается, и было бы опрометчиво выходить из неё из-за такого пустяка. Грубость и своевольство должны пресекаться, он принимает это. Всегда есть другие пути, позволяющие оставаться на плаву. Допускается поражение в одной незначительной битве ради сокрушительной победы в войне.

– Верните мне пистолет, доктор Лектер, – улыбка становится увереннее, хотя глаза наверняка выдают его с потрохами. Над этим ещё предстоит поработать. Не возвращаться к очкам, конечно, такой шаг назад будет перебором, но в барьерах есть толк. – Даю вам слово, что вы не пожалеете об этом решении, – единственное, чего он боится – это, как ни парадоксально, движение чужой правой руки назад, что вынудило бы его запрокинуть голову, выставляя на показ неприкрытую шею. Сдавать позиции до полной беззащитности профайлеру совсем не улыбалось.

В каждой шутке есть доля правды. Где-то её больше, где-то меньше, особой роли это не играет. Всем известна та, что говорит о трех заветных словах для любой девушки. У Уилла тоже была своя фраза, правда её посыл и значение имели больше общего с вопросом жизни и смерти, чем с обустройством счастливого будущего. Добейся он искреннего признания, можно было бы говорить о существовании какого бы то ни было будущего в принципе, что уже тянуло на нешуточную победу.

Я тебе верю.

А большего ему и не надо.

Хватка, грозившая стать персональным унижением, пропадает как раз в тот момент, когда Грэм оказывается слишком близок к тому, чтобы пойти на попятную. Он свободен, он вооружён, он получил в подарок мнимый контроль, придавать значение которому не станет ни один из них. Но если позиция Лектера предельно ясна, то ему самому ещё предстоит доказать, что при условии наличия оружия и мнимо беззащитного Ганнибала Уилл может не только угрожать объектом номер один жизни и благополучию объекта номер два.

– Никто не говорит о страсти. Страсть предполагает особое отношение, – он крепче перехватывает пистолет в руке, словно ища в нём поддержки, и, вопреки логике, здравому смыслу и собственным убеждениям, делает шаг навстречу. – Я же смею искать в себе задатки объективности, – эмпат лишает выражение своего лица любых мало-мальских зачатков иронии или даже игривости, стремясь выглядеть предельно серьезным. Ганнибал верит ему, и он не намерен обманывать это доверие, хоть речь и идёт о перспективах смерти. Да, для них это уже не ново, но мужчина отказывается впредь играть в бравого героя, разбрасывая свои угрозы и предостережения направо и налево. Это красивый, но кровавый путь, который беспощадно забирает у него слишком много. Необходима альтернатива, которая в случае чего поставит под удар минимальное количество человек. При самом удачном раскладе жертва будет всего одна.

Чего ты хочешь, Грэм? Что тебе нужно?

Какая цель будет оправдывать любые средства?

Можно ли было покорить помешательство поощрением? А одержимость взаимностью? Пробудить страх смерти в том, кто служит ей верой и правдой не первый десяток лет? Внутренний голос отрицал, едва только мысль успевала сформироваться в голове, внутренний голос умолял одуматься и отступить, уверяя, что ему это не по зубам, что ничем хорошим это не закончится, однако мужчина отказывался считаться с ним, предпочитая представлять, как в правой руке оказывается нож, с которым он в мгновение ока оказывается в опасной близости от человека, который доверяет ему больше, чем кто бы то ни было другой (мысль о том, что заслуга в повсеместном недоверии принадлежит ему же, отсекается без лишних промедлений), и наносит первый удар, после которого мир вокруг, а вместе с ним и любые ограничения, перестает существовать. Катализатор безумия больше не представляет ни интереса, ни ценности и оказывается отброшен за пределы многообещающего здесь-и-сейчас. В ход идут руки и зубы, потому что он не врал, потому что он сдержит своё слово.

Я бы сделал это голыми руками.

Таков мой замысел.

– Сегодня никто не умрёт, – он принимает риск и идёт на новое обещание, даже если это совсем не то, чего от него ждут и что было в его первоначальных (хотя скорее всё же вторичных) планах. Запал себя изжил, оставив после себя горький привкус во рту, от которого хотелось поскорее избавиться парой-тройкой глотков горячительного напитка, пока тот не претерпел метаморфозы, приобретя до боли знакомые металлические нотки, догадаться о природе которых можно без лишних раздумий. – Чего я хочу? Полагаю, я отношусь к тому числу людей, которые верят в необходимость желаний, которым никогда не воплотиться в реальность. Желания ради желаний, мечты ради мечт, – слабо улыбаясь, Уилл убирает револьвер, оказываясь в той точке невозврата, от которой можно только неторопливо шагать прочь, или досадуя на себя, или оставляя всю вину на других. – Я готов на всё, чтобы и ты это понял, – он действительно рассматривал это как дружеский жест, не имея четкого представления о том, что клубится в мыслях собеседника, или же откровенно страшась задумываться. Не считая себя трусом, Грэм предпочитал, не отдавая себе в том никакого отчета, откладывать часть своих мыслей на то время суток, когда понятие контроля растворяется окончательно, оставляя его один на один с неутешительными выводами, точными наблюдениями и планами, которым самое место в опиумном смраде царства немыслимого будущего, желавшими во что бы то ни стало следовать за человеком, сулившим воплотить каждое из них, даже не подозревая, что он являлся их настоящим творцом.

Он покидает конюшню размеренным шагом, но, оказавшись на свежем воздухе, замирает, всего на один опасный миг прикрывая глаза. Тишина. Эта тишина, естественная, знакомая, манила к себе, обещая разобраться со всеми бедами. Как печально знать, что она лгала. Как много отчаяния в побочном эффекте осознания того предельно простого факта, что бежать ему некуда. Остается лишь ждать, принимая новую партию, позволяя принять себя как равного или, во всяком случае, потенциально равного, а между тем задаваясь одними и теми же вопросами, ответы на которые с одной стороны существовали, а с другой лучше бы сгинули вместе со всем, что умещало в себя прошлое. Их прошлое.

Отредактировано Will Graham (2015-10-18 11:38:32)

Пришла усталость. Уилл встретил её с тем особым, незнакомым обычному человеку, удовольствием, с которым приговоренные к смертной казни заключенные встречают своего палача. Совсем скоро всё закончится, надо только потерпеть и делать то, чего от него ждут. К сожалению, как это часто бывает, на деле всё обстояло куда сложнее, чем на словах, которых порой намеренно произносится не слишком много, чтобы подробности не питали сомнения, не взращивали мятеж, подавить который отдельные лица смогут не просто без труда, но и получая от этого уникальное удовольствие. От него требуют не просто доказательств метаморфоз, а наглядную и необратимую эволюцию – не выступления напоказ, а начало новой жизни, требующей жертв, требующей безоговорочной преданности. Взять на себя ответственность за убийства, совершенные по его вине – одно, даже если каждое второе обвинение можно поставить под вопрос, а переступить черту, отделяющую людей от их ночных кошмаров, и открыть собственный сезон охоты – совсем другое.

Он не готов. И, вероятно, никогда не будет.

Хищник ступает тихо, но его присутствие несовместимо с покоем, и именно по исчезновению последнего, эмпат понимает, что он здесь больше не один. Передышка окончена, пришло время второго «раунда», хотя и его итог известен заранее. Может быть, Уилл устал именно от этого – от необходимости лгать, лгать так много и каждому, в том числе и самому себе, а между тем исход был ещё не близок, а, напротив, удалялся от него с каждым днём всё дальше, оставляя его без мало-мальской надежды, без самого важного из стимулов, без мотива для борьбы. Когда проблемы кажутся неразрешимыми, а их благополучное разрешение иллюзорным, разве не возникает желание остановить свой выбор на альтернативе, которая хоть и не предвещала ничего хорошего, но во всяком случае была безусловной?

– Быть может, то, что со стороны выглядит как внутренний конфликт, на самом деле лишь вопрос времени, – сам того не подозревая, профайлер открывает глаза следом за собеседником и невольно печально улыбается, с безвольной покорностью наблюдая приближение патрульных машин. Это не ловушка, он уверен в этом. Ганнибал точно знал, что всё пройдёт как по нотам – лучше переоценивать своего противника, отрицая возможность варианта, по которому тот просто не ожидал выпада со стороны своего пациента. – Каждому свой час, – частично обещание, частично угроза – в любом случае это были гарантия и отсрочка в одном флаконе.

Уилл Грэм – человек полумер.

Он послушно следует за Лектером, ведь все дела улажены без его вмешательства, которое сегодня вместо помощи едва не создало дополнительные проблемы, и здесь его больше ничто не держит – Питера отныне ждёт спокойная жизнь без угрозы извне, без постоянного страха. Будет ли он чувствовать присутствие призрака за своей спиной? Почувствует ли его ледяное дыхание на своём затылке? Уилл не знал, он мог лишь надеяться, что по крайней мере для этого человека отныне беда позади. Он, как и любой сознательный грешник, надеялся на появление при определенных условиях спасения, а потому чужой пример утешал. И хотя тот разительно отличался, был упрощён, он всё же словно говорил: «Возненавидь. Глядя в глаза своего губителя, ищи в себе гнев и отторжение, тогда будешь спасен»

Вот только Ганнибал в отличие от Ингрэма знал и активно практиковал участие и заботу, чаще всего носившую вполне себе нормальный характер. Его желание быть другом, какие бы цели попутно с этим он ни преследовал, излучало искренность, мужчина видел это. В уютном полумраке салона автомобиля Грэм позволяет себе немного расслабиться, принимаясь усиленно растирать лицо. Насколько проще и приятнее был бы этот мир, не окажись единственный человек, видевший в его персоне не просто ходячий материал для блестящей статьи в журнале по психологии, но утопающего в своих кошмарах отшельника, слишком своевольным линчевателем общества. Никаких жертв, никакой вербовки, никаких сомнений.  Лучшая версия мира, где даже такого, как он, ждёт свой счастливый конец или что-то на него отдаленно похожее. Их реальность же предполагала признание единственной радости – благодарность выжившего, которую глупцы меняли на чувство вины, ожидаемо добивавшей их.

В их реальности живые в тайне ото всех или совершенно открыто завидовали мертвым.

– Никакого чая, – голос у мужчины глухой, но не резкий, ведь его отказ – не стремление нагрубить, а скорее напоминание, причём для них обоих – уже ничто не будет как прежде. На смену группе поддержки вот-вот придёт отчётливая агитация, стоит только дать понять, что он готов выслушать предложение, готов отложить в сторону те же принципы, по которым он жил большую часть своей жизни, чтобы получить, а может и найти в самом себе что-то новое. – Кошмары больше не беспокоят меня. В больнице я соседствовал с «полуночниками». Шёпот, крики, пение – наш этаж никогда не спал. Час для угроз, час для мольбы и обещаний, ещё один для вопросов и отчаяния… Это быстро наводит на очевидную мысль – сны не идут ни в какое сравнение с тем, что происходит наяву, – он не знает, что служит главной причиной его неожиданного порыва поделиться этим опытом, но предположения находились ближе всего к располагающей обстановке, где не было видно ни лица собеседника, ни его выражения, а только смутные силуэты деревьев, мелькающие за окном. В этот мрак и тишину на фоне белого шума хотелось говорить, его хотелось наполнить, раз уж водитель отказался от идеи работающего радио.

Дом определенно подождёт.

Он понимает ошибку в тот же миг, когда тишина между ними становится осязаемой и покрывается особым узором инея, как если бы на неё дыхнуло бессмертное и такое ледяное время. Дело не в том, чего не говорит он или его непредсказуемый собеседник, а в тех первопричинах, из-за которых, несясь на всех порах навстречу смерти, своей, только своей, он делает над собой усилие и, крепко стиснув зубы, никак не выдаёт возможного отсутствия равнодушия. В какой-то момент губы Грэма невольно кривятся в улыбке – не слишком широкой, но достаточно спокойной, чтобы вызвать у случайного свидетеля опасения. Мужчина осознаёт, что сейчас его жизнь и благополучие не просто принадлежат ему в самую последнюю очередь, но он вовсе лишён какого-либо права претендовать на них.

Он вновь переступил черту и зашёл достаточно далеко, чтобы исчерпать чужое терпение, однако совсем не это заставляло его сердце биться чаще, а лицо искажаться в слабой тени той гримасы, свойственной безумцу, слепо верящему в свою теорию.

Его не убьют. Не сейчас, не сегодня. Может быть, его час пробьёт завтра, через месяц, год или даже десятилетие. Может быть, его жнец не явится за ним никогда, выбрав себе нового подопытного для своих экспериментов. Одно Уилл знал точно – показатель спидометра отражает степень чужой заинтересованности в его сохранности, в его непосредственном присутствии. Убийство оставляет на прощание образы и воспоминания, что при всей своей эстетической ценности не идёт ни в какое сравнение с реальностью. Смотрите, но руками не трогайте. Самонадеянность в расчёт брать не принято.

Критичность сложившейся ситуации постепенно сходила на нет, и оттого дышать становилось значительно легче. В том, что он видел, не находилось ничего утешительного помимо сомнительной гарантии сохранности. Эмпат дышит глубоко и второй раз за вечер закрывает глаза, подставляясь самым бессовестным образом. Слова Ганнибала настигают его не сразу, сперва сталкиваясь с пеленой и шумом в ушах – тело не желало слушать доводы рассудка, несмотря на то, что он был прав как никогда прежде. Чужому хладнокровию остается только завидовать.

Он выдерживает чужой взгляд хуже, чем полагается, обвиняя во всём необъяснимый в своём зловещем колдовстве блеск тёмных глаз.

– Эта ночь не оставляет надежды, предпочитая пустить в ход все имеющиеся ресурсы. Здесь не существует ни веры, ни завтра, ни страха, – от него хотят услышать много, больше, чем он готов пока дать. Он бы и рад компенсировать своё молчание зубоскальством, да случай не тот – он уже едва не поплатился за свою грубость. Ему определенно нужен другой подход. Провожая взглядом выходящего из автомобиля Ганнибала, Грэм думает о том, что ситуация, в которой он неожиданно обнаружил себя, обещает разрешиться не скоро. Когда мужчина возвращается в машину и устраивается позади водительского места, он с полуулыбкой приходит к выводу, что передышка окончена и новый этап игры набирает обороты.

Возможно, ему стоило бы подумать ещё несколько раз, прежде чем выбраться на негнущихся ногах из салона автомобиля на свежий морозный воздух, который разом привёл его в чувства, заставляя невольно ощущать себя выброшенной на берег рыбой – она и рада бы спастись, но свобода действий ей незнакома.

Конечно, Уилл нагло лгал себе, и эта ложь вырывалась из его лёгких облаком пара, усталым вздохом. Он мог бы сделать что угодно, действительно мог. На ближайшие мили никого, и в этот час на трассе машины проезжают лишь изредка. Выстрел никто не услышит, его последствия никто не увидит, условия для расплаты, той самой, о которой он предупреждал, сотрясая холодный дребезжащий воздух полуподвального этажа больницы-тюрьмы, идеальны.

Так почему же он медлит?

Первый шаг получается уверенным, второй же учащает пульс. Это предчувствие спасения, разрешения всех проблем? Или азарт? Он чувствует себя охотником или лишь разыгрывает свою партию? Не хотелось, думать катастрофически не хотелось. Поднимая взгляд на затаившийся мрак тёмного леса, Уилл думает, что зов, призыв бежать как можно дальше, прочь отсюда, звучит именно из зимней чащи, а не только множится эхом в пределах его головы. Мужчина буравит взглядом смутные силуэты голых деревьев, вкладывая в него всё своё сожаление.

Побег?
Только не сегодня.

Полумрак салона вновь погружает Грэма в знакомый омут с головой, когда он садится на свободное заднее сидение, и чужое тихое, совсем не слышимое дыхание в такой близости выводит из себя, выводит далеко за пределы собственноручно установленных границ.

Окончательная капитуляция выйдет даже забавной.

Пересечь разделяющее их расстояние просто, гораздо проще, чем выдержать чужой взгляд.

Не надо думать, Уилл. Хотя бы раз в жизни.

Соприкосновение губ лишено всякой, даже мало-мальской нежности и, казалось бы, смысла, однако мужчина крепко держит в голове идею атаки ради уничтожения – не всего противника, разумеется, иначе как бы быстро закончилась эта история, но немаловажной его части, отвечающей за самоконтроль, самообладание, уверенность в том, что произойдёт в ближайшем будущем. Таким образом Уилл доказывает, что Ганнибал не всегда прав, что он не мог предугадать подобного развития событий. Поэтому его действия далеки от целомудрия, только поэтому он ещё здесь, в этой точке реальности, целует человека родом из самого пекла. Он ловит и, пожалуй, наслаждается реакцией Лектера, не просто не ожидая взаимности, но веря в абсолютно обратное.

Какую сторону восприятия вы выберете теперь? Там найдётся место удивлению? А отвращению? Я буду бежать вперёд так долго, как только смогу, но ничто не запрещает мне останавливаться и оглядываться назад, на тебя. Осталось только понять, ликование это или желание обрести компанию.

Он знал, что в какой-то момент его вежливо отстранят, как сделал бы любой, кто уважает своё и чужое личное пространство. И Уилл был рад этой мысли, как может радоваться человек, который и хотел бы остановиться и отступить, но понимает, что сам сделать это не в состоянии. Это не пьянящая власть в полноценном её смысле, хотя определенно что-то особенное, что-то не поддающееся его контролю. Он не остановится, пока мрак, обступивший их со всех сторон, мерцающий в глазах напротив, знакомый ему не понаслышке, не наполнит его до краёв, погружая всё глубже в бездну, падение в которую в некотором смысле и при определённом настрое даже подобно полёту.

Отредактировано Will Graham (2015-11-07 00:31:11)

Его план определённо не рассыпается в прах, потому что грохот, звенящий в ушах мужчины, слишком оглушителен для чего-то хрупкого и ветхого. Ликование было мимолётным, секундным, и вот все ожидания, вся уверенность летят ко всем чертям. Ведь он верил, действительно верил в возмущение и удивление Ганнибала, он был готов поклясться, что на секунду он их даже прочувствовал. И что же случилось после этого? Где всё пошло наперекосяк, позволяя Грэму обнаружить себя прямо посреди той ямы, которую он с таким рвением выкапывал?

Ганнибал принял своё решение, и оно оказалось так далеко от ожиданий самого Уилла, что иметь о происходящем хоть какое-то мнение, хоть какие-то мысли невозможно, не рекомендуется, откровенно страшно. Однако этот страх… у него куда больше общего с проекцией, чем может показаться на первый взгляд.

Ведь ты же не боишься, правда? В том, что происходит, нет ничего по-настоящему страшного.

А происходило следующее: он терял контроль. Поцелуй начинался как его личная инициатива, представляя собой заманчивую возможность нанести удар и не оставить ни единого видимого следа, но, когда Грэм вновь ощутил крепкую хватку на своих волосах, этот унизительный и в то же время по-своему нежный жест, вновь вернулось паническое осознание уязвимости. На него претендовали? Или его не хотели отпускать? Мужчина старался не издавать ни звука, однако его «противник» и не нуждался в дополнительном поощрении. И всё же первый укус вырывает из него сдавленный вздох. Его грубость, его наглость были приняты и возвращены ему обратно в самой искажённой из возможных форм. Он бы и рад дать сдачи, добиться, добыть чужой крови, да только кто сможет дать ему гарантию, что эти зубы никогда не смыкались на человеческой плоти, пока в ней ещё теплилась жизнь, пока она была кем-то? Может быть, он и чувствовал себя униженным и уязвлённым, оказавшись в плену чужого безумия и собственного упрямства, но позволить Лектеру получить истинное, предопределяющее его сущность удовольствие он не мог – не для этого он переступил черту, навсегда изменив их и без того непростые отношения. Может быть, вздумай он впоследствии перевести всё в неудачную шутку, и стоило бы поднять тему возможных вариаций значения поцелуев, вот только им явно было далеко до целомудрия Иуды, да и тема предательства казалась не слишком удачной.

Ситуация приняла опасный оборот в тот же миг, когда Грэм задался вопросом, а собирается ли кто-то из них (по его соображениям вполне конкретное лицо) положить этому конец, пока не сделано ничего, о чём действительно можно пожалеть. Он мог бы простить и оправдать себя, свой порыв всплеском адреналина, потребностью отвлечься от тех дров, что он уже успел наломать и что грозились посыпаться на него со стороны, поставь он под сомнение свою состоятельность вновь, на этот раз уже самостоятельно и сознательно, однако последствия, продолжение… нет, исключено, об этом не могло быть и речи. Реакция Ганнибала же оставляла такую вероятность, воздуха в лёгких катастрофически не хватало, и инстинкт самосохранения уже готов взять всё в свои руки, вызываясь избавиться от мужчины – то ли кошмар, то ли единственная надежда на дружбу или чем бы оно теперь ни было – любым способом. К счастью, близость себя изживает, и доступ к кислороду вновь открыт, чем Грэм и спешит воспользоваться, сосредотачиваясь на собственном дыхании и вместе с тем удерживая себя от каких-либо новых необдуманных поступков. Не бежать. Не бить. Не касаться и не облизывать губ.

На слова, на ответ сил и непринуждённости уже не хватает – он «выключается», застывая неподвижно на своём месте и позволяя везти себя куда угодно, хоть на край света, где у него, во всяком случае, появится возможность ещё раз подумать о том, чтобы тихо и без каких-либо улик избавиться от того, что имеет наглость именовать себя его жизнью. По приезду он продолжает изображать из себя безвольную куклу, послушно следуя за хозяином дома, куда тот указывал, и, только получив вещи и оставшись в полном одиночестве, Уилл вздыхает, чертыхается и, стараясь лишний раз не осматриваться и ничего не трогать, включает душ, вставая по его горячие струи и торопливо смывая с себя посторонние запахи и накопившееся напряжение, потребность избавиться от которого была важна ничуть не меньше. Он гость в этом доме, просто поздний гость. При разумном поведении он сможет вернуться домой уже сегодня, избавляя Ганнибала от необходимости организовывать ему место для сна и прочих хлопот, а себя от смущения, имевшего место быть и грозившего стать причиной для раздражения.

Он спускается на первый этаж с чётким осознанием всей щекотливости ситуации, целенаправленно отмахиваясь от любых потуг внутреннего голоса призвать его к оценке его положения или ощущений. С Уилла вполне было достаточно и размышлений, связанных с тем, сколько воды утекло с тех пор, как он последний раз был в столь поздний час в чужом доме в чужой одежде. И меньше всего на свете ему хочется думать о тех запахах, которыми пропитана футболка, бывшая единственной деталью не по размеру. Думать о том, как удачно и почему подошло ему всё остальное, не хотелось тем более. Его одомашнили, иначе сказать нельзя. Лишь на один вечер, но это сделано, и он не может этого отрицать, даже если бы был настолько глуп, что захотел бы оспорить очевидное. Он находит Ганнибала на кухне в том виде, в каком прежде ему ещё не приходилось его заставать, но, к счастью, ступора или замешательства больше нет. С другой стороны, да, он заявлялся в этот дом ни свет ни заря, поднимая своего психотерапевта на ноги, но это было другим, он был другим, они были друг для друга чем-то иным. Сейчас же это больше расценивалось как… отступление. Опущенный мост через ров, позволяющий вступить в пределы крепости имени Ганнибала Лектера.

– «Моя кухня всегда открыта для друзей», так, доктор Лектер? – он подходит к столу, берёт чашку обещанного чая, делая глоток горячего душистого напитка, и едва не давится им, заходясь тихим, лающим смехом. Слова, которые он слышал, кажется, целую жизнь назад, неожиданно воскресли в его памяти (иронию которых он теперь мог оценить по достоинству), вынуждая против воли сопоставлять то, как он стоял на этой кухне, такой чужой, такой беспомощный, и то, каким уместным, подходящим он может показаться теперь. Но чувствовал ли мужчина свою самодостаточность? Был ли он уверен в своей реальности, выходящей за пределы привычного уклада? Сейчас, расслабившись и по-своему смакуя лёгкую усталость, Уилл не хотел бежать. С движением вперёд всё было не так однозначно. – Или мне стоит обращаться по имени? Два покушения на вашу жизнь дают мне на это право?

Отредактировано Will Graham (2015-11-29 23:38:30)

[audio]http://pleer.com/tracks/13415998mR1C[/audio]
Наверное, ему стоило бы уделять больше внимания вызываемой им реакции, чтобы останавливать себя как раз вовремя, предотвращая очередную ошибку, чреватую последствиями, которые найдут своё отражение не только для него, но и, что куда важнее, для других невольных и добровольных участников развернувшихся военных действий. Однако вся проблема заключалась в том, что он не мог и осознанно не хотел сдавать свои и без этого незавидные позиции. Часть него, та самая часть, от которой не удалось избавиться врачам, которой следовало бы сгнить в сырой камере больницы в первые же дни заключения, обитавшая в наивном пыльном углу подсознания, берегущем остаточные ощущения и смутные воспоминания, видела в хозяине дома друга. Да, по-своему эксцентричного, в ком опека и вера в необходимость определённой доли силы сочетались дичайшим и в то же время разумным образом. Единственного друга, которого он удостоился. И в противовес этой позиции неизменно существовала другая, основанная на накопленном за относительно долгую жизнь личном опыте, опыте работы в поле и подсознательном стремлении выжить во что бы то ни стало. Эта часть сознания была уверена, что тесное общение с европейским дьяволом, даже если не верить в самую возможность его существования, не приведёт ни к чему хорошему. И сейчас Уилл был согласен именно с ней, уделяя всё своё внимание чашке в своей руке и её содержимому, вкус которого хотя и оказался несказанно хорош, всё же стакан виски или банка пива на худой конец в качестве завершения долгого дня оставались в приоритете, но ни в коем случае не здесь. Все разрозненные мысли мужчины сходились в одном – на алкоголь в присутствии Ганнибала накладывалось табу, допускавшее от силы бокал вина. Обоснование нашлось на уровне «иначе произойдёт что-то непоправимое», и его ожидаемо стало достаточно.

Из размышлений обратно в реальность Грэма возвращает ответ, поразительным образом перекликающийся с теми мыслями, что захватили его внимание. Ему уже доводилось слышать эту браваду – в суде под присягой Лектер уже характеризовал их отношения как вечную и нерушимую дружбу, и, может быть, стоило бы встретить подобное заявление остриём скептицизма, если бы не было доподлинно известно, что подобные слова следует воспринимать как обещание, к какому бы времени они ни относились. Что становится настоящим сюрпризом, так это слова о прощении, брошенные напоследок и оставляющие его на кухне в одиночестве и недоумении. Он провожает Ганнибала удивлённым и настороженным взглядом, ожидая нового выпада в любой миг.

Душ, неужели? А как насчёт ножа для колки льда промеж глаз или под челюсть? На кухне это было бы сделать удобнее всего, если вдруг возникнет желание утолить голод чем-то посерьезнее десерта.

Однако проходит минута, за ней следует другая, но всё остаётся без изменений. К горлу подступает тошнота, и аппетит, имей он хоть какое-то место прежде, окончательно пропадает. Отодвигая от себя тарелку с нетронутым угощением, Уилл задаётся единственным разумным вопросом в сложившейся ситуации – если Ганнибал не намерен предпринимать каких-либо действий этим вечером, то почему он всё ещё, как дурак, гоняет чаи? От нахлынувшего раздражения с оттенком презрения руки сами собой сжимаются в кулаки, появляется непреодолимое желание крушить и разрушать – смести со стола всю посуду, опрокинуть стулья и, наконец, добраться до собственной персоны, пытаясь привести себя в чувство, пытаясь вывести из себя то безымянное существо, что поселилось под хребтом, разрастаясь и вытесняя собой все внутренности. Пользуясь случаем, Грэм прикрывает глаза, призывая на помощь воображение, представляя каждое движение предельно детально, каждый удар, каждый звук. Этому далеко до чего-то настоящего, но по крайней мере он приходит в себя, насколько это, конечно, возможно. И дело даже не столько в перманентных внутренних конфликтах, сколько в том, как безотказно работали приёмы укрощения. Все гениальное просто, и это правило не обзавелось исключением в этот раз. Больше всего хочется расслабленно выдохнуть, сбросив с плеч весь мёртвый (и мёртвый именно в буквальном смысле) груз и вновь став тем, кем он когда-то был. Немыслимая роскошь.

Вернувшийся Лектер вызывает у мужчины зависть, лишь самую малость не дотягивающую до уровня скрежета зубов. Ему трудно, тяжело от того, каким лёгким и непринуждённым может выглядеть человек с его историей. Он бы и рад сказать что-то в ответ, поддержать тон разговора, но, чем ближе оказывается собеседник, тем меньше этой «радости» в нём остаётся. Надо быть идиотом, чтобы не понять мыслей, несомненно поселившихся в этой скуластой голове. Тревога поднимается против воли, но вместе с ней возникает и другое чувство, опасное и сильное. Любопытство. Ему интересно, что будет дальше и чего не произойдёт. Стезя войны была уже относительна изучена, но вот на горизонте маячит что-то новое. Он непроизвольно поджимает губы, когда взгляд Ганнибала скользит по его лицу, словно не одобряя обстановку, где слишком много света и слишком мало укромных мест, которые могут пригодиться при отступлении, не признавая временного перемирия.

Поцелуй загоняет его в тупик во всех возможных смыслах. От изумления и напряжения глаза невозможно закрыть, и Уилл видит всё – каждую морщинку, острые скулы и тёмные, совершенно чёрные глаза – близко, очень близко. Это не похоже на то, что ему когда-либо приходилось делать, потому что женщины целовались иначе, с женщинами он чувствовал себя иначе. Никакой возможности абстрагироваться, и мягкое наступление разбивает в пух и прах любую защиту, ставя перед простым выбором – отвечай или убирайся прочь. Выбирать становится сложнее, когда поясница упирается в холодный край стола, а чужая нога весьма красноречиво и однозначно выбивает из него сдавленный возмущенный вздох, словно призывая хоть к какому-то ответному действию. На самом деле выбора никогда и не существовало.

Я не хочу тебя, но у тебя есть то, что мне нужно, и если à la guerre comme à la guerre*, все средства хороши, то будет глупо отвергать оружие, вкладываемое в мои руки просто потому, что это твой подарок.

– Тогда покажи мне, – откусить бы себе язык – проглотить или поделиться? – ведь немым он, пожалуй, создавал бы ничтожное количество хлопот. Уилл дышит судорожно, найдя свои руки сжимающими плечи мужчины. Ему страшно, страшнее, чем он хотел бы показать, но, предопределив своё будущее, он был обязан нести за него соответствующую ответственность. Эта пропасть ждала его давно. – На этот вечер я готов зарыть топор войны.

Отредактировано Will Graham (2015-12-01 19:08:24)

Он подписал свой приговор, хотя вернее было бы сказать, что он только сейчас удосужился ознакомиться с текстом, под которым стояла его уверенная и неоспоримая подпись, а вместе с ней и согласие на всё, что ждало его впереди и тем более на то, что не имело ни желания, ни настроения ждать. Ситуация всё отчётливее принимает щекотливый характер, в котором главную опасность представляют уже не открытые выпады, навевающие мысли о варварстве и непростительной наглости, но возможное недопонимание, имеющее все шансы возникнуть. Казалось бы, разве чистое сопереживание не должно давать ему преимущества? Само собой, это так. Однако у каждой медали имеется оборотная сторона, и плата за столь щедрый жест рискует оказаться непростительно высокой – готов ли он потерять себя сегодня? Не принять на пороге своего дома очередного призрака с пустым взглядом, но стать одним из них, кружа вокруг смертоносного хранилища чужих секретов? На первый взгляд, перспектива безрадостная. На второй, впрочем, тоже.

А вот согласие воодушевляет. Ганнибал заглатывает наживку с такой лёгкостью, что Грэм разве что не вздыхает от облегчения, подавляя в себе любые потуги проявить ликование. Его подход нестандартен и отходит от первоначальных планов, но вот они – его первые и уже такие существенные результаты. Доверие и готовность сказать и показать больше, чем он мог бы добиться, приставляя к чужому виску дуло пистолета. Кроуфорд будет доволен, Лектеру до поры до времени явно не на что жаловаться, а что до самого Уилла, то он по привычке предпочёл не задумываться о своей дальнейшей части. От ставок прямо пропорционально зависели и его шансы оказаться на разделочной доске, будь то в буквальном или переносном смысле. И слова хозяина дома и этого вечера лишь вторят его мыслям – причин убить нет пока. Нет и не может быть никакой гарантии, что это не изменится уже в самом ближайшем будущем. Только не этой ночью. Сегодня его ждут метаморфозы совсем иного рода.

Грэм ступает послушно, позволяя мужчине направлять его и упиваться этой властью. Folio a deux*, если угодно, хотя в данных обстоятельствах речь идёт скорее о контроле, чем о безумии. Он видит происходящее с двух позиций, и ему это определённо нравится. Им нравится. В голову закрадывается непрошенная мысль о том, насколько одинок человек, обращающийся с ним, как с чем-то… хрупким. «Фарфоровая чашка, не иначе», – губы кривятся  в усмешке, что, благодаря воцарившемуся полумраку остаётся незамеченным. Ещё ему нравится тишина, нравится, что никто из них не опускается до отвлекающих манёвров, облечённых в красивые слова, забирающие от реальности, забирающие с поля боя, в место, которого не найти на карте и не достичь в одиночку. В темноте дома, имеющего больше общего с театральной сценой, нежели с настоящим жилищем, Уилл разрешает себе затеряться, оставляя на попечение Ганнибала человека, допускающего навязываемую властность и новое касание губ, вызывающее уже в половину меньше напряжения, чем предыдущее.  Не прогресс и не свидетельство лживости собственной природы, но поэтапная стратегически необходимая сдача относительно значимых позиций.

Спальня, подобно выстрелу, неизбежна. Пожалуй, она даже может превзойти его своей неминуемостью – конечно он сможет уйти в любой момент, как доктор мог остановить его там, в конюшне. Только не стоит ждать поблажек – если он позволил остановить себя, то от Лектера подобного ждать бессмысленно и смешно. И вновь в такт его неутешительным размышлениям Ганнибал, растопив камин, возвращается на исходную позицию, закрепляя за собой каждый пройденный шаг и продвигаясь дальше. Уилл не отталкивает, не сопротивляется, но закрывает глаза, полагаясь на многовековой опыт казни с элементом неожиданности и страха. Ирония отказа от зрения кроется в обострение остальных чувств, и тело, ведомое элементарными и понятными ему сигналами, предательски отзывается на каждое прикосновение, обмякая и делаясь податливым. Это было непривычно, но отсутствие постоянных партнёрш делало своё дело, более-менее сглаживая острые углы. В противовес ему существовали сильные мужские руки и образ стоящего перед ним человека, запечатленный на внутренней стороне век. Когда близость себя изживает, Грэм ловит себя на мысли, что грань, отделяющая бесстрастную оценку ситуации от личной заинтересованности в конкретном направлении развития событий, неумолимо истончается. Следом за ней приходит команда от внутреннего голоса – ему нельзя жертвовать инициативой, превращаясь в безвольную куклу, чувство собственного достоинства мгновенно взбрыкнёт.

Платой за «закрытый показ» оказывается футболка, которая всё равно ему не принадлежит, и он спокойно поднимает руки над головой, помогая избавиться от первой детали одежды. Думать о том, что рано или поздно следом за ней могут последовать и другие, хочется в самую последнюю очередь. Поднимая глаза на отражение, гость невольно замирает, понимая, что не может думать о чём бы то ни было в принципе. Его внимательный взгляд скользит от собственного торса и покоящихся на нём руках выше, к лицу Ганнибала, стараясь прочитать его выражение, разгадать его истинный замысел. Отчего-то ему кажется, что принять предлагаемую правду будет намного проще, чем содержимое реальности, хотя бы потому, что свои догадки у него всё-таки уже имелись. Попытка кивнуть в знак согласия проваливается с треском под аккомпанемент шумного и судорожного выдоха, служащего унизительным и красноречивым ответом на чужие действия. Уилл оставляет при себе все крепкие выражения, вертящиеся у него на языке, исключительно из-за царящей атмосферы, уничтожение которой сделает всё произошедшее и происходящее напрасным.

То, что он видит в отражении, когда ему наконец-то удаётся вновь сфокусировать взгляд, прошибает холодным потом и наотмашь бьёт по затылку, отзывающемуся фантомной болью. Против своей воли, молодой мужчина дёргается в объятьях, что дарит ему продольную царапину чуть выше пупка, однако настоящей попытки к бегству не предпринимает. Он улыбается широко и совершенно осознанно.

«Ну здравствуй, старый друг»

– Мой чай для сна, – Грэм понимающе кивает головой, словно безмозглый болванчик, каким он в известной степени и является, и считает про себя до десяти в попытке подавить рвущийся наружу смех. – Мне просто любопытно… Что это было? – его голос дрожит от сдерживаемого хохота, однако он не спешит оборачиваться, вместо этого приближаясь к зеркалу вплотную, не сводя глаз с чёрной иссохшей руки и не делая ни единой попытки прикоснуться к ней. Страха нет, да здравствует страх?