Ванде хочется закричать, чтобы он выкинул этот мобильный телефон, или утопить тот, что держит в своей руке, в Гудзоне; чтобы он не смел звонить, если его первой репликой не будет «прости, я виноват во всем»; чтобы просто исчез с лица земли, по крайней мере, для нее. Перестал появляться на экранах телевизоров. Перестал боевой ракетой с размашистым STARK прилетать в ее сны.

У нее более нет права отвечать так, Ванда больше не отвечает только за себя. Телефон, по которому Стив мог бы принять звонок Тони, был передан ей не просто так. Это скорее жест, передающий ей следующий ход: Ванда долго и непонимающе смотрит в глаза Капитана, надеясь увидеть в них ответ, но и так знает его заранее. Теперь ей, несмотря на ненависть, сдавливающую внутренности, как под прессом, сжимающую ей горло, не давая выдавить хоть звук, придется поступать правильно.

Разумеется, она пойдет на встречу. Не на мировую, не в добровольную сдачу государству или его шавкам. Ванда просит подстраховать ее, быть в паре кварталов, чтобы не засветиться раньше времени, но вытащить ее в случае необходимости. Клинт настраивается на полицейскую частоту, Питер получает сотку баксов, чтобы протранжирить их в кондитерской (она все еще сурово и очень по-сестрински не разрешает ему воровать), из которой примчится ее унести по первому знаку.

Джин вообще не приходится ничего объяснять. Она знает лицо Старка, и, несомненно, видит его в мыслях подруги, поэтому сжимает крепче пальцы в тонкой ладони и молча кивает. Она способна отвлечь целый город, если это понадобится; Ванда не позволит этого, конечно же, использование ее силы было бы равноценно тому, чтобы вытолкнуть под прицел правительства со словами "забирайте". Никто не отберет у нее Джин. У нее больше никогда никого не отберут. Ведьма клялась в этом столько раз, что уверена в своей смерти в случае обратного (или в смерти всех остальных).

Идти оказывается опасным. Максимофф меняет несколько такси, заметая следы, входит в нужный район города пешком, пробираясь крошечными двориками и переулками, но очень быстро понимает, что по зазубренной накануне карте ориентироваться решительно невозможно. На ней не было и половины этих зданий, построенных едва ли не друг на друге, а в толпах шумных и суетливых здешних жителей находиться тяжело. Боже, она так сильно отвыкла от этого за годы жизни в замке, что не отдавала себе в этом отчета, пока снова не сдалась на прикрытие чужих людей. Раньше с потоком можно было слиться, прикрыв глаза на пару секунд, почувствовав его движение, неуловимое общее направление, не сопротивляясь ему, крепко сжимая в ладони огрубевшие пальцы.

Раньше они ходили вместе, постепенно ускоряя шаг, теряя в толкучке ее дешевые браслеты с барахолки и натыкаясь на людей, от которых брата приходилось оттаскивать силком. Двух подростков поймать было почти невозможно, особенно таких прытких и таких голодных, хоть иногда им и доставалось крепко от особенно расторопных прохожих. Ей больше не тринадцать, а тащить близких в город из укрытия, несмотря на их удобные способности, не хочется. Совсем.

Ванда поддергивает капюшон пониже и неловко цепляется кольцами за длинные растрепавшиеся пряди, едва не выдирая их — нервничает безумно. Первая ее встреча со Старком с момента, как он приходил в тюрьму. Между ними не будет прочного стекла, перекушенный инструментами ошейник, сдерживавший ее тогда, остался на полу в камере, и при всем этом нельзя будет просто протянуть руку и выдрать ему сердце, например. Или снова пустить корни в разуме, запереть его в клетке с умирающими родителями, раз за разом, задыхающаяся мать, истекающий кровью отец за рулем, холодные глаза Солдата...

Звон колокольчиков над открывающейся дверью саму ее пугает, Ванда тихо и не по-английски ругается, одергивая себя. Нужно было проверить, не идет ли слежка с соседних зданий, окинуть хотя бы одним оценивающим взглядом крыши, как ее учили. Знать обстановку. Запомнить  окружение, пути для отступления, людей у входа, даже если сейчас они безобидно перебирают рис. Вместо этого она задумывается, едва не врезаясь головой в низкую вывеску, и упускает нужный момент... К черту. Пусть будет, что будет.

Внутри слишком быстро закипает сдерживаемая ярость, горят ладони, готовые в любую минуту вскинуться вверх, смести стоящие вразнобой маленькие столики, добраться до Тони, остановить его прежде, чем он успеет сделать что-либо.

Ванда замирает, разглядывая серебрящиеся под тусклым светом от фонариков волосы и вечные темные круги под глазами, когда понимает, что Старк уже сделал что-то.

- Кто ты? — с ходу на родном выпаливает Ванда, не делая больше ни шага навстречу. Она замирает едва ли не в воздухе, на половине движения, наткнувшись взглядом на человека (мираж, обман, не более, чем злая шутка, очередная задумка гения, разрушившего ее жизнь, разве нет?), и не может заставить себя сдвинуться дальше. Рука ложится на спинку стула, удачно стоящего рядом, дрожат пальцы, впиваясь в обшарпанное дерево, нагревая его неровным красным отблеском. Ванда глубоко вдыхает и выдыхает через рот, борясь с желанием до крови закусить губу. Она знает, что не спит. — Призрак?

Она с трудом отрывается, смотрит по сторонам, стараясь игнорировать рослую фигуру всего в нескольких шагах от себя. Размах плеч, вокруг которых она с трудом может сомкнуть руки, бледность лица, знакомого до последней черточки. Алая Ведьма не сравнивает его с реальностью, она осматривается, пытаясь понять, откуда идет эта картинка, кто подстроил ее, кто вытащил этот образ из ее воспоминаний? Может быть, у Старка есть другой телепат, как Джин? Это делает Ведьма, это делает Мститель, это делает герой в бегах. Потому, что Ванды Максимофф сейчас нет. Потому, что Ванда беззвучно кричит внутри.

Невозможно было так ошибиться.

Невозможно было не почувствовать, что он жив.

Стул угрожающе дрожит под ее рукой, глухо стуча ножками по полу, и она сама дрожит, с тяжелым молчанием ожидая ответа.

Технологии, конечно, развиты тут до пределов, которые ей не постичь никогда, но Ванда не слушает звук знакомой речи, Ванда смотрит на чуть уползающие в бок в грустной усмешке губы, на то, как видение напротив нее едва заметно прищуривает глаза, называя ее "сестренкой". Те мелочи, что не воспроизведет машина. Детали, впитавшиеся в нее саму, передававшиеся ей год за годом, так же, как ее привычки с точностью могут быть отзеркалены братом. Он стоит на месте, но Ванда могла бы угадать, как будет выглядеть его следующее движение, и сделать такое же, навстречу.

Но сил двинуться вперед нет. Как год с лишним назад, будто она снова падает на колени в храме, чувствуя раздирающую грудь боль, или лежит в в стенах еще не обжитой базы, не находя причины подняться с кровати ни утром, ни вечером. Полное оцепенение, такая резкая и оглушающая вспышка страха, после которой не остается ничего. Только вопрос "почему?", не заданный ею вслух ни разу. Ванда никогда не спрашивает, почему погибнуть должен был именно он, некому было бы держать перед ней ответ. Ей не у кого узнать и сейчас, почему она не чувствовала, почему она не знала.

Все это время, пока Алая Ведьма бегала по Нью-Йорку, играя в свою войнушку, где-то мог находиться ее брат. Живой, говорит он. И, честно говоря, ей почти наплевать, призрак ли это, порождение ее уставшего разума или чья-то злая шутка: Ванда теперь не может отвести взгляда, смотрит жадно и с ужасом одновременно, как если бы только что открыла глаза под светом после долгого блуждания в темноте. Самое ослепительное и болезнетворное зрелище, какое она могла бы себе представить.

— Этого не может быть, — глухо, как сквозь вату слыша собственный голос. «Может быть, может, глупая девчонка, конечно же, это было возможно». Их называли особенными, их называли настоящими чудесами, способными вынести большую часть того, что не пережили другие. Было только логично, что обычная смерть до них не дотянется. И ведь она не верила, много месяцев надеясь, что все изменится, что Пьетро покажется во время одной из тренировок, обгонит ее с обычным насмешливым «Что такое, сестренка? Я никому не обещал играть честно», или вдруг появится прямо посреди задания, прикрывая ей спину, как делал всегда.

Это реально, это происходит с ней сейчас. Не сон, не обман, только кошмарная, непозволительная, ее собственная ошибка, и Ванду наполняет та злость, что способна прорваться на километры, сметая все на пути; если бы не тренировки, долгие и кропотливые, если бы не с таким трудом обретенный контроль, она готова была бы жечь землю и камень, а не спинку попавшегося под руку стула. Его спинка начинает уже плавиться с тихим шипением, но Ванда не чувствует.

Она убирает руку, чтобы сцепить пальцы замком с другой, запечатать нехитрым жестом рвущуюся наружу энергию. Честно пытается сдержаться, очистить в этот момент разум, все точно по наставлениям, услышанным в Санктуме, и безбожно проваливается мимо, в собственный страх и ярость. Ни одна мантра не всплывает в мыслях, не вспоминаются самые простые пассы, как вообще можно надеяться на это, если мир в ее голове сжимается и расширяется одновременного до одного человека, до виноватого взгляда и голоса?

Ванда дико, как на зверя, смотрит на издающий звук прибор на его руке, и пропускает момент, когда Пьетро срывается с места. Бледной молнией и одним всего движением, чтобы не дать ей отвернуться, не дать ей отказаться. Возразить, что она не заслуживает даже прикоснуться к нему.

— Точно не в счет... — Ванда отвечает очень сипло, скорее по инерции, потому, что слезы начинают литься почти бесконтрольно — их нужно срочно чем-то заглушить, понести какую-нибудь чушь, уткнуться в новенькую, не успевшую толком еще пропахнуть самим Пьетро, куртку, не в силах пока сделать ничего больше. Она даже не обнимает в ответ, просто стоит, вжимаясь в брата, стоит с нервными смешками-всхлипами вместо слов о том, как она скучала. Ванда не плакала уже довольно давно, если только не считать ночных пробуждений после кошмаров, и сейчас рыдания одновременно жгут и давят на горло, не давая выдавить хотя бы слово.

Пьетро, кажется, не требует от нее никаких слов.

— Как?... — слишком много секунд спустя она собирается наконец с силами, чтобы поднять голову, заглянуть снизу вверх близнецу в лицо. Неверяще все еще провести пальцами по щеке, намного более прохладной, чем раньше. Теперь Ведьма чувствует разницу: данная им экспериментами бледность и легкая болезненность теперь будто умножена в несколько раз, Пьетро выглядит осунувшимся, с непривычно ярко вырисовывающимися под кожей у глаз венками. Ванда, впрочем, слишком в раздрае, чтобы соединить два и два, его странный вид, появление вместо Старка, странный прибор на руке.

Он просто жив, теплый и по-прежнему вдвое больше нее, загораживающий ее от остальной крошечной закусочной и недоверчивых взглядов из-за своей спины.