Все улочки, затопленные нищетой, на самом деле похожи. Одинаково кособокие, серые днем и темные так, что не видно собственного пути, ночью, они почти всегда забиты людьми, сменяются только лица - возрастает степень обреченности и ввырождения, заключенной в их чертах. Ма всегда говорила ему держаться подальше от тех, кто выходит на улицы ночью, но бояться этих людей? Сейчас? Криденсу слишком хорошо известно, что этих людей можно лишь жалеть.

Они бедны, беден весь Ист-Энд, забившийся по другую сторону от богатого, подмигивающего с противоположного берега яркими огнями района. Две стороны жизни Лондона, и к первой, светлой и почти волшебной, не смотря на отсутствие тех людей, Криденс прикоснулся за эти два месяца всего раз. Это не похоже на подсматривание в замочную скважину, нет, намного больше на многочисленные провинности Модести, которая вечно забывалась и останавливалась на улицах у больших витрин. Сласти, игрушки или богатые платья - ей было неважно, рука с пачкой листовок неизменно падала, едва не выпуская все ценное содержимое, а громкие лозунги стихали. Тогда его сестре неизменно доставалось жесткой ладонью по приоткрытым от восхищения губам, и, если достаточно зажмуриться, крики старшей Бэрбоун все еще стоят в его ушах так, будто она еще жива. В любой момент завернет в переулок, по которому Криденс бредет каждое утро, по привычке вжимая голову в плечи, и начнет справедливо отчитывать его за содеянное, до побелевших пальцев сжимая свою Библию.

Криденс знает, как много ему еще каяться за все это, каждое утро во время молитвы он вспоминает и Ма, и Модести, и разбежавшихся теперь, должно быть, братьев и сестер, и просит у их бессмертных душ прощения. Не вслух, конечно, его соседи по крошечной комнатке на последнем этаже не молятся никогда и неприятно косятся на него каждый раз, как он становится на колени у своей кровати. Обычно это бывает еще засветло, и Криденс чувствует спиной, что к нему прикованы взгляды людей, разбуженных скрипом или шорохами, и не тревожит их еще и горячечным шепотом. Молиться в мыслях в последнее время сложнее, но Криденс делает вид, что не слышит голосов, как не видит краем глаза сопровождающей его живой тени.

Он не ищет более в молитвах спасения, зато находит его в работе. Почти всегда она для Бэрбоуна разная, все, что принесет ему несколько долларов за неделю, пока хозяйка дома не придумает для них что-нибудь еще. В "Новом Салеме" он делал почти все из того, что теперь его гонят делать на улицы, от продажи мелкой утвари до вручения очередных листовок, привычно ложащихся в руку. Сменились только картинки и лозунги на мятых бумажках, которые Криденс вручает каждому прохожему, не имеющему достаточно времени, чтобы оттолкнуть его с пути. Разве что зазывать у него сейчас получается слишком плохо, слова не выталкиваются из горла, даже когда миссис Грэй со сдержанной улыбкой спрашивает его об ужине и протягивает широкую мозолистую, почти неженскую ладонь, чтобы забрать за еду половину заработанного за день. Он кусает бледные губы за каждую оброненную фразу и вздыхает с облегчением, когда не происходит ничего страшного.

Гораздо легче и смиреннее с его стороны выполнять свои обязанности и изредка смотреть в сторону Лондона, этой большой яркой витрины, у которой он всегда по ту, бедную сторону. Криденс слишком осмотрителен теперь с каждым своим действием, звуком, неосторожно проскальзывающей мыслью, что где-то на другом берегу сейчас прячется совсем другой мир, тот, в который ему нет входа. В особенно тяжелые ночи ему кажется, что места нет нигде, ни среди людей, не со своей отравой, разъедающей его изнутри. Криденсу страшно выпускать демонов, и в очередном кошмаре они рвутся на свободу, к укоризненно поглядывающим соседям и грубым прохожим на улице, выходят из тела даже через холодный пот, липнущий к простыне.

- Эй, малец, сколько там тебе?

По этим улицам ходят торопливые люди, с размашистыми шагами и, на удачу Криденса, почти всегда очень грязными от
пыли ботинками. Уже вторую неделю он ждет дельцов, бегающих между своими заводами, на своем месте в паре кварталов от жилища, и общается с ними жестами: пара пенсов за простую чистку жесткой щеткой, еще один - за резко пахнущую ваксу, от которой руки Криденса всегда черные по запястья. Появись он так хоть раз на пороге дома в Нью-Йорке, Ма перекрыла бы все эти следы новыми, алыми, за его жуткую неряшливость. Теперь на пороге никто не осматривает его придирчиво, особенно, если сразу отдать почти все свои деньги за очередной скупой ужин. В остальном Бэрбоун почти никому не интересен. За все время его пребывания здесь, кроме соседей, в комнату входило только два посторонних человека: женщина, от запаха духов которой у Криденса на глазах выступили слезы (пришлось бежать на улицу, что, как потом выяснилось, спасло его от пары жутких воспоминаний) и мистер Скамандер. Всего однажды, всего с одним предложением, на которое пришлось ответить отказом.

Вскинутые два пальца, два звенящих пенса и не более минуты на каждого клиента, чтобы успеть принять побольше: Криденс повторяет это почти молитвой про себя, заглушая иные, подкидываемые сознанием, мысли. Перед уходом мистер Скамандер (о, Ньют, просто Ньют, ты ведь помнишь, я представлялся тебе? Конечно же, Криденс, ты был тогда немного не в себе, но это совсем не беда, я уже видел подобное) успел дать ему несколько наставлений, и беспрекословное следование для него в привычке. Что-то родное, что-то успокаивающее есть в том, что другой человек старается подтолкнуть Криденса в нужную сторону, и одновременно - что-то неприятное, будто дыра, зияющая внутри него, вся эта темнота сопротивляется любой воле, чужой или его собственной. Он только не пускает ее наружу и не смотрит в глаза людям, останавливающимся на его углу улицы, для их же безопасности. Он уже видел пустоту, которую способен оставить за собой.

- Пошевеливайся! - человек вклинивается посреди его порядка, заведенной в голове полумолитвы, полуинструкции, но Криденс сбивается совсем не из-за грубого голоса или неприятного взгляда сверху вниз. Ему снова мерещится одно и то же, в каждом длиннополом пальто, из своего положения на корточках он видит лишь полы, но и этого - достаточно. Один образ во сне и наяву, которого не должно быть, который Бэрбоун с упорством грешника, избегающего исповеди, гонит из себя. Он расправляется c заданием и стискивает зубы, когда приходится ловить монеты случайно оцарапанной ладонью: щетина острее бритвы, когда соскальзывает с носа ботинка. Ему нужно быть более внимательным и перестать, перестать ждать от толпы чего-то большего, чем похожих друг на друга и на его прошлое людей.

На холодной брусчатке сидеть вредно и грязно, но Криденс не выдерживает, опускается всего на секунду, откидывается к каменной стене начавшим неровно зарастать затылком. То, что ему чудится, опасно, желанно и совершенно невозможно, для него этого человека не существует, и несоответствие путает мысли, подкидывает новые обманы: Криденс готов поклясться, что действительно видит мелькнувшее только что, на самом краю улицы напротив, знакомое пальто. Дорогое, причудливое, не как у не-магов. Он почти забывает о том, что окружен людьми, что где-то на горизонте маячит его будущий заработок, и молитва сама кривит губы, просится успокоением, обещанием того, что это Бэрбоун всего лишь обознался.

Он давно уже не замечает, что молится без креста, тонкая и дешевая цепочка которого лопнула два месяца (целую вечность) назад, и так и не была показана матери из страха побоев. Пальцы Криденса сжимаются на треугольнике, почти до боли погружают острые края в ладонь, будто это поможет проснуться.
[AVA]http://i.imgur.com/uGo10Y5.gif[/AVA] [STA]don't look back[/STA] [SGN]
follow me down[/SGN][NIC]Credence Barebone[/NIC]

Отредактировано Wanda Maximoff (2016-12-01 02:03:14)

Может быть, он и чувствовал это в первые месяцы. Только всепоглощающий страх, опасный, лишающий его воли, отбирающий последние крупицы здравого смысла, те шаткие стенки внутри, за которыми Криденс так старался сохранить свою тайну. Страх, порождаемый любым человеком, приближающимся к нему. До сих пор в его памяти всплывает лишь пара лиц, не исказившихся со временем, не обернувшихся вместо выражений сочувствия и внимания отвратительными гримасами. Оба этих человека не смогли ему помочь, впрочем, когда Криденса поймали под сводами станции.

Женщина, которая должна была заменить ему утраченных родителей и так радовалась возможности вырастить сына, перестала смотреть на него радостно уже спустя несколько дней. Распорядительница детского дома мельком оглядывала исполосованные свежими следами ладони и молчала, молчала до тех пор, пока маленький Бэрбоун не перестал приходить и просить о помощи. Высокие чины, те самые, кому народ вручал в руки власть, с кривыми от смеха лицами выгоняли их из приемных раз за разом. Даже те, другие люди, к которым он так хотел присоединиться, к миру которых так тянулся, встретили его в первый и последний раз немедленной атакой. Криденс, впрочем, знает, что причинил им зло, но тело и разум помнят только уничтожающую боль.

Нет ничего удивительного в том, что он не верит лицам, никогда не поверит больше.

Криденс замирает у темной стены, совсем неотличимой от нью-йоркских кирпичных лазов, слишком щедро называемых переулками, и боится поднять взгляд снова. Все равно он уже успевает заметить знакомое пальто, не причудилось, значит, в толпе, сколько бы он себя не успокаивал тем, что это невозможно, и крупные ладони, необычно мягкие и деликатные для рабочего человека. Привычным движением он вжимает голову в плечи, стараясь не думать о том, что помнит слишком многое, не знает, как остановить дрожь в руках, в то же мгновение зудящих несуществующими шрамами. Он успевает выхватить скудный отсвет от фонаря с улицы, высвечивающий жесткую темную щетину на щеке, невольно дергает головой в сторону — почти наяву слышится шепот над самым ухом, вкрадчивый и успокаивающий, мимолетное соприкосновение, когда этот шепот удалялся, больше похожее на собственные больные додумки Криденса. Ладони тут же неловко потеют, становятся скользкими и неверными, приходится сильнее сжать щетку, морщась от ноющих ссадин, почти не видных под черной краской.

- Я не собирался убегать, - слова выходят будто не своим голосом, более сухим, более равнодушным, хотя от одного взгляда Криденс начинает дрожать. Карие глаза внимательно следят за ним с другого конца переулка, ему чудится сочувствие и вина, и волнение, и ни следа прежней уверенности, накрывающей такой теплой волной, таким убедительным Криденс, все будет в порядке, что без него внезапно становится холодно, как от сквозняка. Так еще хуже, чем в его частых кошмарах.

Криденс смотрит в сторону снова и даже не замечает, что уже несколько секунд отчаянно мотает головой, с самым искренним внутренним "нет", нет, он больше не хочет покупаться на это.

Но и знакомые черты не вызывают, как раньше, в каждом видении, стоило ему только сомкнуть глаза, только желания бежать. Перед тем, как мистер Скамандер нашел его, Бэрбоун еще держался некоторое время: он мог сосуществовать с ужасом, как с постоянным своим спутником, и ничего бы не случилось. Другое заставило его сорваться снова по-настоящему страшно, непоправимо, так, что Криденс, просыпаясь на мокрой подушке и безмолвно перебирая губами знакомые наизусть слова, не знает больше, кому обращать свои молитвы. Точно не небу, где его не слышат - таких, как он, откажутся слышать даже в аду, ведь его демоны не оттуда. Они изнутри.

- Не нужно бояться, Криденс, ты не виноват, - без конца говорит ему мистер Скамандер, как будто беснующееся черное нечто способно его услышать. На удивление, Бэрбоун слышит сквозь накрывающую, захлестывающую его ярость. Слушается на пятый или шестой раз, когда осторожный маг подходит к нему и повторяет свои сова, бесстрашный, будто говорит не с монстром, заслуживающим уничтожения, будто видит Криденса внутри. - Твоя злость естественна, тебе просто нужна помощь, чтобы научиться справляться с ней.

Тогда он срывается совсем не от страха: Бэрбоун мечется по постели, так ясно видя во сне знакомую фигуру, что тянет к ней руку, его будит реальная боль, тонкая царапина на груди, оставленная уже почти забытым знаком, который он так и не снимает на ночь. Он выбегает на улицу под самый рассвет, темный, способный скрыть его неожиданную вспышку, не видит дороги и ежится без верхней одежды, он бродит еще почти час, шарахаясь на каждом углу от своих видений, прежде чем окончательно теряется во тьме. Тогда его спасает неожиданное появление Ньюта, и не только его, но и несколько несчастных людей, встающих на работу еще затемно, которых непременно придавило бы рушащимся домом.

Криденс не обижен больше, он безумно, почти до судороги, вдруг скручивающей его у этой проклятой стены, заставляющей привалиться к ней плечом в подранном пиджаке, в ярости.

- Я не хочу говорить с вами. Уходите, пока это еще возможно.

Мистер Грейвз тоже идет ему навстречу медленно, шаг за шагом, и Криденс отворачивается окончательно, смотрит на выход из переулка, на тускло моргающий фонарь, единственный едва ли не на три соседних улицы. Цепляется в последней надежде успокоиться за мысль о том, что там есть другие люди, такие, например, как миссис Грэй, давшая ему приют и пищу, его сосед Тэдди, одолживший несколько раз ему денег со своей скудной зарплаты, когда Криденсу пришлось отдать весь свой заработок за неделю местным хулиганам. В домах спят такие дети, как Модести, работающие с рассвета до вечера, которые сейчас, должно быть, уже забываются голодным сном. Никто из них не заслуживает оказаться на улицах, заполоненных ужасом и разрушением - его, Криденса, руками, его головой, его грехами наведенным ужасом.

Мистер Грейвз же не дал ему ничего, кроме лжи, боли, очередного подтверждения собственной никчемности - и Бэрбоун жмурится, вновь дергаясь от ярко запомнившейся пощечины. Этот человек будит в нем только злость, темную и почти неудержимую, нашептывающую ему выход, подталкивающую к тому, чтобы позволить себе разъяриться, просящую выпустить, чтобы разобраться с этим, на этот раз уже окончательно.[AVA]http://i.imgur.com/uGo10Y5.gif[/AVA] [STA]don't look back[/STA] [SGN]
follow me down[/SGN][NIC]Credence Barebone[/NIC]