[NIC]Julio[/NIC][STA]Soli Deo gloria[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/CSgLf.png[/AVA]«…ora pro nobis, Sancta Dei Genetrix…»

Его руки сжимают небольшую рукописную книгу в темно-коричневом кожаном переплете. При тусклом факелов буквы сложнее разобрать, они кажутся бледными и расплывчатыми, словно во сне, но те строки, что произносит про себя Джулио, выцарапаны на граните его памяти, выжжены рабским клеймом прямо у него на лбу, и ему нет нужды на самом деле читать написанное в молитвеннике. Все это просто привычка, совершенно обычный бессознательный автоматизм, ставший таким же естественным, как чихание или даже моргание. 

«…ut digni efficiamur promissionibus Christi…»

Пальцы скользят вниз по шершавой пожелтевшей странице, цепляются за край и перелистывают. Взгляд изучает написанные идеальным почерком — настолько прекрасным, что от него перехватывает дыхание — слова, но смысл их неумолимо ускользает. Однако на самом деле эти священные, восхищающие своей чистотой и вызывающие благоговение строки, прочитанные мириады раз сотнями людей, и вовсе лишены всякого смысла, как и множество тех фраз, что каждодневно и без устали твердят миряне и постоянно черкают в своих произведениях поэты, писатели и философы. Чем чаще что-либо произносится, тем меньше смысла в него вкладывается, и так происходит до тех пор, пока он не исчезает совершенно.

«…oremus: Gratiam tuam quæsumus, Domine, mentibus nostris infunde; ut qui, angelo nuntiante, Christi Filii tui incarnationem cognovimus, per passionem eius et crucem, ad resurrectionis gloriam perducamur…»

Все это — полнейшая бессмыслица, фарс, представление. Тем не менее, даже осознавая это, Джулио продолжает выполнять ежедневный ритуал, будто бы кто-то — уж не Бог ли? — мог наказать за его невыполнение. Этого, впрочем, никогда не произойдет, и инквизитор это прекрасно знает, хотя и не стремится признаться в этом даже себе самому. Какая-то часть его уже давным-давно перестала верить в существование Бога или чего-то подобного, каких-то сверхъестественных существ и прочую с трудом поддающуюся объяснению живность. И не он один такой, вся Святая Инквизиция Кастильской короны состоит из таких же утративших веру. Никто из них, впрочем, не станет признаваться в этом. Им проще продолжить играть свою роль защитников католицизма, безгрешных и уверенных в собственных убеждениях, практически святых, им выгоднее так поступать. И до тех пор, пока так оно и будет, глупое и комичное представление, в котором они успешно и талантливо играют, будет продолжаться.       

«…per eumdem Christum Dominum nostrum. Amen».

Он захлопывает молитвенник и кладет его на старый деревянный стол. Еще какое-то время Джулио задумчиво смотрит на него, как будто бы пытаясь осознать смысл того действа, коим был занят еще пару минут назад. Услышав внезапно за дверью шаги, он переводит взгляд на дверь. В помещение вламываются двое инквизиторов вместе с пленницей — чудесной молодой женщиной, с нежными чертами лица, белоснежной кожей и пленяющей фигурой. Она не олицетворяет почитаемый многими идеал, но по-своему прелестна, что позволяет ей с легкостью соблазнять мужчин и не факт, что по собственной воле. Вполне оправдано обвинять ее в колдовстве уже в силу ее внешнего вида.

— А ты как всегда остра на язык, — с усмешкой отмечает Джулио, вглядываясь в лицо девушки. — Неужто это сам Сатана говорит устами юной девы? Я бы не удивился, будь это и в самом деле так. После всего того, что ты натворила, подобные проявления близких отношений с Дьяволом были бы совершенно обычным делом.

Вряд ли Алеяндра понимает, что подразумевает он под словами «то, что ты натворила». Никаких конкретных обвинений девушке не выдвигалось — такова была обычная стратегия Инквизиции. Пленники не должны были знать, за какие именно проступки их наказывали, что не позволяло им оправдать себя как-либо. Обычно формулировки обвинений инквизиторов были весьма туманными — «колдовство» или «ересь». И все же официальные перечни злодеяний, совершенных обвиняемыми, всегда были, но содержимое их всегда было известно лишь узкому кругу лиц. Для Святой Инквизиции Алеяндра — настоящая ведьма, наколдовавшая себе красивую внешность и, конечно, богатства, кои, вероятно, на самом деле были заработаны честным трудом, вот только это уже не имело ровным счетом никакого значения.

— Принесите-ка из соседней комнаты кресло для допросов. Я думаю, что сегодня оно будет просто необходимо, — бросает Джулио, обращаясь к своим соратникам.

Те послушно покидают помещение, оставляя инквизитора наедине с ведьмой. Невыносимое молчание на какое-то время повисает в помещении, но вскоре разрывается голосом святого отца:

— Я знаю, что ты грешница, отдавшаяся Сатане ради обретения колдовской силы, уже давно. Если бы это было не так, ты бы здесь не оказалась, ведьминское отродье. Мы никогда не держим в темницах людей, в чьей невиновности не уверены. Церковь — это наместничество Града Божия на земле. Мы справедливы, как и сам Бог, ибо нами руководит лишь Господь; мы — его олицетворение в человеческом мире. Тебе, впрочем, понять этого не дано — твоя душа осквернена, опорочена Сатаной, врагом божьим, потому и разум твой черен и не может осмыслить многое.

Его речь обрывается, когда мужчины возвращаются в комнату вместе с тем, что требовал принести он.

— Усадите ведьму в кресло, — говорит Джулио.

Один из инквизиторов начинает держать Алеяндру, чтобы та не имела возможности предпринять попытку сбежать, другой же принимается развязывать веревки. Покончив с ними, он раздевает ее догола; затем они оба сажают девушку в деревянное кресло, утыканное множеством маленьких, но острых шипов. Они моментально впиваются в нежную девичью кожу, уродуя ее ранами и окрашивая ее белизну багрянцем. Инквизиторы завершают свою работу тем, что привязывают руки пленницы к подлокотникам.

— Теперь оставьте нас.

Джулио и Алеяндра вновь остаются наедине, разве что теперь он не планирует позволять кому-то еще участвовать в пытках. Можно сказать, что это проявление своего рода ревности. И вправду инквизитор отличается нежеланием делить своих пленников с кем бы то ни было еще, но, стоит признать, не всегда он может справляться с ними в одиночку, тогда-то и приходится прибегать к помощи посторонних. Знал бы хоть кто-нибудь, какие адские муки приходится переживать ему, видя, как кто-то смеет прикасаться к тому, что принадлежит лично ему!

— Все, что от тебя сейчас требуется, — говорит он, подходя к креслу, — это сознаться во всех своих злодеяниях. Чистосердечное признание, конечно, не спасет тебя ни от праведного огня, который уничтожит твое нечестивое тело, ни от божьего суда, после которого ты отправишься к своему возлюбленному Сатане. Тем не менее оно может спасти тебя от долгих и мучительных пыток, на которые обычно обрекаются еретики.
[SGN]

“Videns autem Deus quod multa malitia hominum esset in terra et cuncta cogitatio cordis intenta esset ad malum omni tempore”.

[/SGN]

[NIC]Julio[/NIC][STA]Soli Deo gloria[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/CSgLf.png[/AVA]«Она не кричит», — мысль эхом проносится по разуму.

Она не кричит, лишь тихий стон вырывается из ее груди, и это больно ударяет по самолюбию Джулио. Он хочет слышать ее крики, хочет, чтобы она вопила, умоляла его о пощаде, клялась, что сделает что угодно лишь ради того, чтобы он прекратил все это, а потом осыпала проклятиями и исступленно билась в конвульсиях от невыносимой боли. Но Алеяндра молчит. Словно бы ей все нипочем. Словно бы она настолько сильна и телом, и духом, что с легкостью может выдержать даже самые страшные пытки. Это не так, и инквизитор в этом уверен.

«Вот же мерзкая девчонка», — думает он.

Мерзкая — не то слово. Гнусная. Дерзкая. Просто отвратительная. Любая бы на ее месте закричала как минимум, а эта даже виду особого не подает, что ей больно. Это чертовски раздражает. Все идет не так, как того хочет Джулио.

Ее речь распаляет его еще больше. Это уже не просто раздражение, это как минимум бешенство, тем не менее священник сдерживает себя, но лицо его уже обезображено гримасой гнева, а голос становится куда громче, чем прежде.

— Церковь не может быть милосердной к тем, кто отрекся от Бога и перешел на сторону Дьявола. Ты перешла границу, и возврата нет. Ты должна была знать это еще в тот момент, когда принимала на себя столь тяжкий грех, который замолить и за тысячу лет не удастся, — говорит он, строго глядя на пленницу. — Смысл милосердия в том, что ты будешь меньше страдать. Вот и все. Или же ты любишь страдать?

Джулио берет толстую палку длиной в двадцать дюймов и наносит ею смачный удар по лицу Алеяндры. Наслаждается, когда видит, как с ее губ стекает кровь. Однако этого мало. Ему нужно больше ее крови, он жаждет видеть, как пленница захлебывается ею, как из нее хлещут нескончаемые потоки алой жизни, вытекают, навсегда покидая тленную оболочку, и застывают на холодном каменном полу, становясь своего рода украшением комнаты пыток.

Он резко хватает ее за волосы длинные мягкие, будто шелк, волосы и шепчет ей прямо в ухо, обжигая ее кожу горячим дыханием:

— Любишь страдать, грязная тварь?

Отпускает инквизитор ее также резко. Сейчас для него она именно «грязная тварь», не заслуживающая даже, чтобы к ней прикасались, но подавить внутри вожделение, усиливавшееся при взгляде на обнаженное тело Алеяндры, трудно, избавиться от него — невозможно. Единственное, что он может, — не поддаться ему и скрыть за презрением.

— Раз любишь страдания, то я позволю тебе ими насладиться в полной мере, — бросает инквизитор, небрежно кинув палку на пол.

Джулио неспешно подходит к сундуку и достает оттуда орудие для пыток. Вернувшись к Алеяндре, он приседает на корточки. На ее левую ногу он надевает крепление с металлической пластинкой, известное большинству инквизиторов как испанский сапог. Это — его истинная любовь. Джулио не так часто применяет его, считая, что сапог должен предназначаться только для особых случаев. Сейчас как раз именно такой случай. На лице инквизитора расцветает полуулыбка-полуусмешка.

— Тебе нравится? — спрашивает он, не ожидая, что она что-либо ответит. — Этот сапог, — мягко проводит рукой по металлической пластине, — превратит твою очаровательную ножку в мешочек с дроблеными костями. Тебе определенно это понравится.

Кажется, что Джулио делал нечто подобное бесчисленное количество раз. Он и сам вряд ли может припомнить, сколько точно, да и ни за что не станет этого вспоминать — слишком непосильный и бессмысленный труд. Как давно заученную молитву, произносит резко и медленно, не вдумываясь даже в смысл собственных слов:

— Признаешь ли ты свою причастность к убийству Томаза Цвеча, высокопоставленного чиновника? Признаешь ли ты, что использовала колдовские чары для того, чтобы наслать на него страшную болезнь, тем самым возвысив свою семью?
[SGN]

“Videns autem Deus quod multa malitia hominum esset in terra et cuncta cogitatio cordis intenta esset ad malum omni tempore”.

[/SGN]

[NIC]Julio[/NIC][STA]Soli Deo gloria[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/CSgLf.png[/AVA]Попытки Алеяндры нарушить душевное равновесие инквизитора становятся очевидными, слишком очевидными, чтобы Джулио не мог их не заметить. Ее стремление понятно — она не хочет проигрывать, хочет столько, сколько это возможно, держаться на плаву, с гордо поднятой головой сидеть, доминировать над собственным мучителем. Но инквизитор жаждет совсем иного — он желает сломать ее, растоптать, втоптать в грязь, разрушить изнутри и снаружи, уничтожить, не оставив от нее ничего. Ведьма оказывается слишком неподатливой, слишком сильной, ее так просто не сломить, но Джулио знает, что он способен сломить кого угодно, даже самую, казалось бы, сильную тварь, уничтожить ее и физически, и морально.

Джулио пытается успокоить свой гнев, зная, что если позволит ему захватить над собой власть, то проиграет хотя бы в одной, но все-таки битве против Алеяндры. Он не может этого допустить. Проиграть какой-то жалкой мирянке слишком позорно, если подобное произойдет, то это страшно ударит по самолюбию. Позволить подобное — просто недопустимо. Инквизитору до сих пор везло, ни разу он не попал в неловкое положение перед своими жертвами, чем очень горд, но, увы, Джулио прекрасно знает, что везение — не то, что сопутствует людям на протяжении всей жизни, бывают и такие моменты, когда оно покидает человека, и он, барахтаясь в омуте жизни, не знает, что и делать ему. Рассчитывать всегда лишь на удачу нельзя, нужно и самому прикладывать усилия, и это он усвоил давно, еще до того, как стал служителем Церкви. Сейчас это кажется настолько очевидным, что словно бы и быть по-другому никак не может.

— Церковь невозможно ввести в заблуждение. Она видит истину, ибо ее направляет сам Господь Бог, — тоном, не терпящим возражений, говорит Джулио.

Он не верит в собственные слова, но когда он говорит, создается совсем иное впечатление. Инквизитор как никто другой умеет пускать пыль в глаза, хитрить, изворачиваться, словно змея, таков он по своей натуре, таким его взрастили его родители, отдавшие свои жизни Церкви и получившие взамен множество благ, перечесть кои не представляется возможным. В мире можно удобно устроиться, и самое сладкое место — под эгидой Церкви.

— Не лги перед служителем Господа, ведьма, — спокойно произносит Джулио. — Я вижу тебя насквозь. Вижу всю твою ложь. От тебя смердит ложью и ненавистью к Господу.

Он не знает точно, лжет она или нет. В сущности, он ничего не знает о ней самой, лишь пара-тройка фактов об ее жизни, которые позволят обвинить ее в колдовстве, вот и все, ничего более. Однако не имеет никакого значения, лжет ли она или говорит правду. В этих стенах это никогда ничего не значило, и вряд ли это когда-либо изменится.

— Я уже говорил, — он затягивает металлическую пластинку и слышит тихий хруст костей, — тебе нужно всего лишь признаться в собственных злодеяниях. Большего от тебя не требуется.

Говорит, как заведенный, потому что повторял это столько раз, столько раз, что эти слова произносятся уже на автоматизме. Его уже, откровенно говоря, тошнит от бесконечного повторения одного и того же, но Церковь — система, единая машина, механизм, который работает только тогда, когда все его части отлажены, хорошо знают свою работу, действуют только строго по заданному алгоритму, любой отход в сторону, любая импровизация карается, одно неверное движение — и можно считать, что человек погиб. Церковь — не то место, где можно заниматься самодеятельностью. 

— Чем больше лжи будет срываться с твоих уст, тем сильнее будет затягиваться металлическая пластинка на сапоге, — «любезно» предупреждает Джулио.
[SGN]

“Videns autem Deus quod multa malitia hominum esset in terra et cuncta cogitatio cordis intenta esset ad malum omni tempore”.

[/SGN]

[NIC]Julio[/NIC][STA]Soli Deo gloria[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/CSgLf.png[/AVA]Ее слезы — чудесный призрак слабости. Джулио готов смотреть на них вечность, наслаждаясь и трепеща от восхитительного торжества. Ему уже кажется, что она вот-вот будет готова пасть ниц и умолять его о пощаде. Такой боли никто не вынесет, даже самый сильный мужчина. Это слишком тяжело. Инквизитор это прекрасно знает, поэтому и ликует, и ожидает, что вот-вот увидит, как Алеяндра, обливаясь рыданиями, кается в своих грехах, бьется в конвульсиях, ощущая боль во всем теле. О, да, именно этого и желает Джулио, именно этого он так неимоверно жаждет!

Однако ожидания не оправдываются.

«Вот же дрянная женщина, — думает он, сверля взглядом девушку. — Да она просто издевается».

Он практически уверен, что она лишь пытается его довести до белого каления, ничего другого от нее ожидать не приходится. Но какая ей выгода от этого, Джулио понять никак не мог. Она ничего не выиграет от этого, в этом инквизитор уверен на все сто процентов. Так что же тогда движет ею? Или… Неужели ей в действительности приносят такое удовольствие страдания? Он не может в это поверить.

«Неужели все зря? Может, стоило просто сжечь ее на костре?» — мелькает у него в мыслях.

Или же она просто хочет заставить его думать так? Джулио не может разгадать ход мыслей ведьмы, и это его нервирует до крайней степени. С таким тяжелым случаем, как этот, ему никогда не приходилось сталкиваться за все годы его работы на инквизицию. Люди слабы по своей природе и быстро ломаются под такими пытками, но Алеяндра показывала удивительную силу воли, она не желала терять самообладание и могла продолжать водить за нос своего мучителя.

— Глупая ты женщина, — усмехается Джулио, поднимается, смотрит какое-то время на пленницу, явно наслаждаясь ее видом, наклоняется к уху Алеяндры и шепчет мягко, даже немного по-отечески ей: — Ты умрешь от этих пыток. Будешь страдать до тех пор, пока не лишишься всех жизненных сил. Не все попадают на костер, некоторые сгорают в пламени собственной крови здесь, в этих комнатах. Ты не первая и не последняя. Думаешь, в тебе говорит смелость? Нет, это отчаяние. Ты не знаешь, что делать. Ты боишься. Потому и говоришь неразумные вещи.

Он не знает, чего она добивается, но решает не отходить от своей линии, которую гнул до сих пор. Отстранившись от нее, Джулио вновь приседает на корточки и затягивает металлическую пластинку теперь уже сильнее, снова наслаждается тем, как хрустят ее кости.

Но в один момент ему кажется, что этого мало.

Поднявшись, он вновь идет к сундуку и достает оттуда орудие для пыток, называемое грушей.

«Это должно подойти», — думает он, криво усмехаясь собственным мыслям.

— Я решил, что довольно с тебя мучений, надо тебя чем-то порадовать приятным, — говорит он, подходя к ней, вставляет ей во влагалище грушу и крутит винт, чтобы она расширялась. — Нравится, грязная ведьма?
[SGN]

“Videns autem Deus quod multa malitia hominum esset in terra et cuncta cogitatio cordis intenta esset ad malum omni tempore”.

[/SGN]

[NIC]Julio[/NIC][STA]Soli Deo gloria[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/CSgLf.png[/AVA]Он ощущает болезненную усталость от всего происходящего. Наслаждение от отчаянных криков его жертвы, его личной куклы на эту ночь, превращается в неясную, блеклую дымку и словно бы растворяется в небытии. Теперь уже неважно, сломается ли окончательно эта дрянная девчонка, удастся ли выжечь ее нервы полностью, без остатка, вместе с частицами ее собственного «Я», так, чтобы не осталось ничего, даже крупицы сознания, только плоть, больше ничего. Чудовищная радость от всего происходящего как-то слишком быстро переходит в откровенное уныние, скуку без конца и края. Что ее породило и что ею движет, о том Джулио может лишь догадываться. Но факт — ему откровенно претит продолжать это действо. Вовсе не потому, что в этом есть что-то непотребное, что-то мерзкое или отвратительное, просто в этом нет искры, нет того, ради чего этим действительно стоит заниматься. А ведь инквизитор делает это все только ради собственного морального удовлетворения, не более. И еще — немного ради пополнения денежных сбережений Церкви. Только и всего.

Мерзкое, едкое ощущение, что Алеяндра не будет каяться, продает внутренности Джулио, сжигает их, подобно пламени. Он чувствует это слишком ясно, слишком четко, чтобы не верить в это. И тогда — какой смысл? Какой смысл продолжать все это? Этот вопрос инквизитор настойчиво задает себе и не может найти на него ответа. Потому что ответа, в сущности, и нет. Пытки этой жалкой девчонки — теперь просто неумелая пародия на игру, зловонный источник бессмысленности и скуки. Это настолько отвратительно, что к горлу Джулио подступает комок тошноты.

«Пора заканчивать с этим», — заключает он.

Решение принято. Освобождать пленницу он, впрочем, не намерен пока что — еще ничего не закончено. Нужно внести последний штрих. Инквизитор опускается перед ведьмой на колени и пару секунд выжидающе смотрит на испанский сапог, словно бы ожидая от него ответа на свой недавний вопрос или же указаний к действию, после начинает затягивать металлическую пластинку, все туже и туже, слишком быстро, чтобы Алеяндра даже смогла привыкнуть к этой невыносимой — о, он в этом не сомневался! — боли, до тех пор, пока это только возможно. Наконец, когда нога девушки превращается в очаровательный мешочек с кашей из костей, мышц и крови, Джулио снимает с нее сапог, отставляет его в сторону, закручивает грушу и грубо вынимает из влагалища Алеяндры.

— Сейчас ты вернешься в свою темницу и погниешь немного там, — произносит он, поднимаясь на ноги.

Его взгляд источает поразительный холод и жестокость, такую, на которую способны только люди. В нем нет ни капли ненависти по отношению к Алеяндре, но в нем есть презрение, и оно порой гораздо хуже. Однако презрение не убивает, не разъедает того, в ком оно цветет, оно прекрасно во всех отношениях — способно толкать людей на поразительные поступки, пестрящие жестокостью и безумием, но, в отличие от тех, которые порождаются ненавистью, они преисполнены рассудительности, холодного и четкого расчета, в этом их прелесть. Ненависть действительно губительна для людей, и Джулио это — как священник, как человек — прекрасно знает и не позволяет чему-то подобному разрастись в собственном сердце. А ведь по отношению к ведьме он вполне мог испытывать нечто подобное, но смог воздержаться и от этого — настолько сильна его воля. Можно сказать, что она нечеловечески сильна.

— Но завтра твой кошмар продолжится, — предупреждает со слабой, издевательской улыбкой на губах, будто бы глумится над ней и ее страданиями. 

Чужие страдания не трогают, напротив, разжигают страстное пламя, распаляют. Джулио не умеет сочувствовать и слабо представляет, что это за чувство вообще, да ему оно и ни к чему — Церковь не требует от него чего-то подобного. По этой причине инквизитору до сих пор и удается со сладостным трепетом вкушать чужую боль, наслаждаться ею. Однако сегодня он, по всей видимости, насладился ею вдоволь. И все же завтра — обязательно — он продолжит свое чудеснейшее пиршество, насытится до головокружения и ощутит такой прилив счастья, что сможет вынести бесконечный поток жизни.

Приторная, но в то же время жгучая и тошнотворная улыбка расцветает на его губах, и инквизитор наклоняется к своей прекрасной пленнице, чтобы сказать последние слова — только для нее.

— Не думай, что это мой проигрыш, — шепчет он, ведь и правда, было бы неприятно, если бы эта тварь считала, что она выиграла эту битву. — Просто я сегодня милосерден. Если бы я только захотел, я мог бы пытать тебя до самого утра, пока последний вопль не сорвется с твоих губ. Но ты помни — я еще выдавлю из твоей жалкой глотки признания. Какие только захочу. И ты будешь ползать у меня в ногах, моля о пощаде.

Он отходит от Алеяндры, бросает последний — не совсем, но все говорит словно бы об этом, — взгляд на ее потухшее, опороченное, очерненное кровью и покрытое многочисленными ссадинами тело, прекрасное в некотором роде, напоминающее восхитительный силуэт королевы. Его ноги несут его к двери, она резко открывается, так, что даже стоящие в полутемном коридоре инквизиторы вздрагивают от неожиданности, и он говорит, громко и холодно, обращаясь к ним:

— Уведите эту мерзкую ведьму с глаз моих долой!

Они повинуются и рвутся отвязывать ведьму. Со странным наслаждением Джулио наблюдает за этим и мельком даже замечает разгорающееся желание в глазах своих собратьев — молодым мужчинам совершенно естественно желать юную деву, к тому же такую прекрасную, хоть и безнадежно искалеченную. Инквизитор даже думает, что они вполне могут надругаться над Алеяндрой в ее же камере, — и это тоже вполне нормально. Его, впрочем, такие вещи не занимают. Наслаждение Джулио совершенно в другом.

«Все еще только впереди».
[SGN]

“Videns autem Deus quod multa malitia hominum esset in terra et cuncta cogitatio cordis intenta esset ad malum omni tempore”.

[/SGN]