К нему никем не найдена дорога,
Равно незрим он людям и богам,
Им, чьи судьбы сомкнулись тесно там,
У алтаря Неведомого Бога.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Сны, воспоминания, грезы минувших дней обращающиеся кошмарами – обычно они бередили его и без того неспокойный сон, закладывая задушенный крик на пересохшие, слипающиеся губы и вырывая из несуществующих миров взмыленным и растерянным. Раньше он часто просыпался в холодном поту, задыхаясь и безуспешно ища рядом Лизу, но вместо нее находил лишь мертвенно холодный прямоугольник простыни своими лихорадочно горячими ладонями. Реже – ему мерещился ее ссохшийся, обгоревший труп, улыбающийся ему оскалом угольно-черных зубов, десны над которыми закоптились, а губы оползли склизкими лоскутами, ее глаза на черном от копоти лице запали в глазницы и запеклись до матово-белого, как у запеченной рыбы цвета, и все в ней беззвучно проклинало его за тот нелегкий выбор, который он когда-то сделал.

Раньше Вэйлон боялся до крика, безвольным зверем забиваясь в угол, и дрожа там до тех пор, пока наваждение не отступало. Со временем он почти привык к этому, ко всему тому ряду галлюцинаций, что охаживали его рассудок раз от раза: зрительные, слуховые и обонятельные. Его сердце все так же сжималось от шепотков в темных углах, руки дрожали при виде скользящих по стенам нечеловеческих теней, а желудок сводило спазмами всякий раз, когда он слышал запах опаленной плоти, угарного газа и гниения. Со временем, как, оказалось, привыкнуть можно было ко всему, не до конца и не полностью, но достаточно для того, чтобы не дергаться подобно пойманной в силок птице с переломанными крыльями. Время не лечило, как уверяли десятки мудрецов, но дрессировало и прививало равнодушие к собственным страхам. Он не мог не бояться, но мог научиться не обращать на это внимания.

Вэйлон не знал, спал ли он или же просто впал в продолжительную дрему. К моменту пробуждения он понимал то, что голова, как ни странно, не болела, лишь ломило немного в висках, но эта боль была настолько слабой, что едва ли действительно беспокоила его. Вэйлон лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь в какой-то далекий, тикающий звук, как, если бы он оказался внутри гигантского часового механизма. Он не питал пустых надежд даже спросонья, точно зная, что пара стаканов виски пропущенных в компании Майлза вовсе не были сном, а сам он в Маунт-Мэссив и под задницей у него скрипучая обтяжка дивана когда-то принадлежавшего его бывшему начальнику. Вэйлон не полагается на несбыточные надежды, и точно знает что увидит, когда откроет глаза. Его это не пугает и он не спешит, прислушиваясь к тому, как тянет одеревеневшие, залежавшиеся мышцы. Тиканье, доносящееся из глубин здания, становится чуть громче.

Стекло негромко дребезжит в оконной раме, а шторы хлопают под порывами рвущегося в помещение ветра, доносящего до обоняния запах влажной земли и дождя. В комнате холодно и Вэйлон чувствует, как мерзнут кончики ушей и нос. Он ежится, сжимается, подтягивая колени к груди, и плотнее заворачивается в колючую ткань тонкого, пахнущего плесенью покрывала. Он улыбается слабо и недоверчиво, проходясь пальцами по колкой материи и, думает о том, что ему, наверное, следует поблагодарить Майлза за эту трогательную заботу о его самочувствии, даже если навеяна она практичной мыслью о том, что от заболевающего человека не будет никакого проку. Тиканье в коридоре замедляется и сходит на убыль, сменяясь и сливаясь со звуком моросящего дождя, стучащегося в чудом уцелевшие окна. Возможно потом, спустя несколько часов, разразится настоящая буря, которая принесет им запах озона и прохладу, а пока что Вэйлон чувствует лишь усталость и сонливость, навеянные переменившейся погодой.

Он нехотя продирает глаза и осматривается настолько тщательно, насколько это можно сделать, не крутя головой из стороны в сторону. Пожалуй, он бы хотел обладать способностью похожей на эхо-локацию водоплавающих млекопитающих – это здорово облегчило ему жизнь, как в прошлом, так и сейчас, но он обычный человек и вместо того, чтобы мечтать о несбыточном приподнимается на локте, сонно осматриваясь по сторонам в поисках Майлза, которого в помещении просто нет. Ушел осматривать свои охотничьи владенья? Вэйлон усмехается и, накинув покрывало на плечи садится, спуская ноги на пол, растирая ладонями помятое лицо и пальцами зачесывая упавшие на лоб волосы к затылку. Вряд ли бы Вэйлон решился его беспокоить, если бы кишки не тянуло глухой, пока еще едва ощутимой голодной болью – он не помнил когда ел в последний раз и даже не знал, сколько спал, чтобы сказать это примерно.

Пустой, погруженный в сумрак коридор встречает его шорохами и звуком стучащего в стены дождя. Вэйлону хочется окликнуть эту темноту именем Майлза, но он вовремя прикусывает язык, понимая, что это будет по-детски глупо и просто бессмысленно. Наверное, ему следовало бы остаться в кабинете и ждать, потому что Маунт-Мэссив достаточно велика для того, чтобы поиск одного человека превратился в проблему, но все же он делает шаг за порог, вновь чувствуя ощущение неизвестности, что углем слабо тлеет у него в затылке. Стеклянная бутылка из-под виски дребезжит и откатывается в сторону, когда он задевает ее ногой, а Вэйлон вздрагивает скорее от неожиданности и сильнее цепляется пальцами за покрывало, что прохудившимся плащом висит на плечах. Майлз, кажется, не шутил, когда с тенью радости говорил о выпивке, благо ему не нужно заботиться о своем здоровье – цирроз это не то, что сможет его убить.

Вэйлон с сомнамбулической медлительностью бредет по коридорам, сам до конца не понимая, куда стремится, а после выходит в центральный холл и замирает в тени арочного проема, смотря вперед, на регистрационную стойку. В его голове скрежещут костяные жернова, а ранее незамечаемая боль в висках усиливается и течет по хребту, перекидываясь на кости и безжалостно выкручивая мышцы. Вэйлон болезненно морщится, скрипит зубами и тяжело припадает плечом к косяку, впиваясь пальцами в волосы на своем виске, царапая кожу ногтями, словно в надежде вытащить из-под кожи этот нестерпимый, болезнетворный шум. Теперь он рад тому, что ничего не ел, иначе бы его вывернуло прямо тут. Вэйлон с трудом приподнимает голову и приоткрывает глаза, смотря на черный силуэт, грубо рисующийся на фоне распахнутых настежь дверей, за которыми клубятся тяжелые, словно свинцом налитые грозовые тучи. Ему бы, наверное, следовало сбежать отсюда как можно дальше и забиться в угол, чтобы переждать наваждение, но время отучило его от этого.

― Майлз? ― Вэйлон сам не замечает того, как оклик становится вопросом, он не понимает, почему спрашивает, но в глубине себя чувствует, что так будет правильно. Он отрывается от косяка и делает неуверенный шаг вперед, чувствуя, как боль нарастает, становясь пульсирующей, и сильнее стискивая в пальцах покрывало, словно оно способно защитить его от разрушительного влияния. Вэйлон, подобно зверю, чувствует, что что-то не так. Он не понимает, но ощущает кожей и костьми то, что ненастье разверзлось не только за стенами лечебницы, но и в глубине ее. Вэйлону страшно, но он знает, что тут нет таких углов, в которых он мог бы спрятаться – на этот раз его страх материален.

Кто из нас двоих будет первым?
Не смотри в глаза!
Я бегу назад, сдают стальные нервы,
Что ещё ты можешь мне сказать?
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Воздух ежесекундно свежеет, холодом проникая под плоть и наливаясь едким ароматом грядущего ненастья, что морскими волнами неизбежно накатывает все ближе. Ветер крепчает и буйными порывами с силой толкает в грудь, вынуждая отступать назад,  в объятия обманчиво спасительной тени, которая, как бы он не желал, все равно не станет ему непроницаемым покровом. Вэйлон не сразу понимает, что дело вовсе не в непогоде, дело не в ветре и не в отсутствии сопротивления стихии – он сам, не осознавая того отступает все дальше с осторожностью человека, что столкнулся с диким, непредсказуемым хищником на звериной тропе. Шум в голове перерастает в гул на одной ноте. Не оглушающий, но давящий на барабанные перепонки настолько, что, кажется, еще немного и они лопнут. Вэйлон никогда не переживал состояние контузии, но теперь, кажется, может предположить, как чувствует себя человек рядом с которым разорвался заряд. Ошеломление, помутнение и растерянность от дезориентации накатившей практически из ниоткуда. Его небо трещит по швам, отхаркивая красный как разорванное мясо огонь.

Вэйлону, кажется, что воздух тяжелеет, пропитываясь кровянистым запахом, терпким и густым настолько, что острым привкусом наполняет рот. Ветер больше не пахнет землей, от его порывов веет пеплом, прогоревшими костьми и расслоившейся плотью. Где-то за стенами прозрачными плетьми грешную землю хлещет дождь, но ему кажется, что там бушует пламя, то самое в котором сгорела подожженная кем-то часовня. Он не слышит ветер, не слышит шорохов и звуков, в своей голове он слышит нестерпимое гудение сотен глоток так похожих на гул взбешенного роя шершней. Ему мнится (или же нет), что он слышит надрывный шепот тех, кто сгинул тут когда-то, одновременно так давно и вместе с тем недавно. Они зовут его, просят уйти, проклинают, хрустят раздробленными костьми и щелкают челюстями – свернутыми и обожженными. Тьма это место, где у тебя нет собственной тени, место, где ты не можешь доверять никому. Тьма скапливалась не в углах, не в закоулках, казалось, что она тянулась, стекаясь к тому, кто стоит напротив. Кто же? Глаза блестят пронзительной платиной золота. Невыразительной, пустой, пугающей.

Не Майлз. Он. Причина всей боли и сумасшествия.
Монстр. Оружие. Демон. Бог.

Его голос – голос Майлза, но словно раздробленный на тысячи мельчайших частиц, попадающих в тело вместе с медленным дыханием, очерняющих и без того гнилую кровь. В его голосе нет симпатии, интереса, настороженности и даже угрозы и той нет. Он невыразителен, и Вэйлон даже не может назвать его пустым сосудом. У сосуда помимо содержания есть форма, форма есть у всего в этом мире. У него – нет. Что-то совершенно новое, искусственное и прикормленное рукой человека безумного в своей гениальности. Вэйлону совершенно не кажется, что Он безопасен. Вэйлон не совсем уверен в том, что поводок контроля натянут достаточно сильно. Это беспокоит. Ему страшно лишь отчасти, больше – странно. Странно от того, что он все еще не валяется разорванным на кровоточащие ошметки. Лучше бы он остался в кабинете начальника, зарылся бы под колючий плед и слушал бы это тихое тиканье в коридорах. Лучше бы он не видел этого, не слышал этого, то нарастающего, то спадающего гула в голове, будто объятой раскаленным обручем. В некоторых ситуациях слепота куда лучше прозрения, но у тебя постоянно слишком мало времени на то, чтобы понять это достаточно отчетливо.

Боль режет руки тупым лезвием, выкручивает суставы пальцев и отрезвляет. Побелевшие ногти с силой врезаются в бескровную плоть, продавливая ее до самых сухожилий. Вэйлон вздрагивает и расслабляет судорожную хватку, он чувствует медный привкус на корне языка, прокушенная губа саднит от тупой боли, скрывавшейся за плотной адреналиновой завесой. Еще один шаг назад – будто это действительно его спасет. Он чувствует себя человеком, оказавшимся у подножья Везувия в момент его пробуждения – лава уже близко, опаляет кожу, и ты понимаешь, что бежать бесполезно, но все человеческое кричит в тебе требуя бежать как можно быстрее, надеяться и спасать свою жизнь ради чего-то неведомого, но высшего. В Вэйлоне слишком мало того самого человеческого и он чувствует, как его ноги прирастают к земле, каменея. Не от страха. От простого понимания бесполезности сопротивления. Он все еще спокоен, не проявляя ни агрессии, ни доброжелательности. То ли Ему действительно все равно, то ли Вэйлон слишком туп для того, чтобы уловить тончайшее переплетение эмоций.

Он едва-едва улыбается на его слова. Улыбается неожиданно сухо и холодно.
Да, он знает. О таком не забывают.

Вэйлон не злопамятен, просто ему действительно сложно забыть тех, кто когда-то пытался его убить. Особенно при учете того, что раньше этого не пытался сделать никто. Особенно при учете того, что он не давал никаких поводов. Особенно при учете того, что все произошло в один день, слишком резко и слишком неожиданно. Вэйлон тогда не позволил себе поверить в то, что все произошедшее было просто дурным сном, кошмаром или чем-то подобным. Он не верил в слова близких, не верил психиатрам. Только улыбался, вполне искренне и с благодарностью. Вэйлон не мог сказать в какой момент стал столь искусным лжецом, просто адаптировался, как и любой другой человек в трудной ситуации. Было сложно, но он пережил. Переживет и сейчас, если получится. Он смотрит на знакомый силуэт перед собой, но видит, как перед глазами рябит, словно он смотрит через угольную, удушливую поволоку пытающуюся отвести взгляд и жгущую глаза. Вэйлону не страшно, он просто хочет, чтобы все это закончилось. Он может просто уйти, хотя бы попытаться, но все равно стоит на месте до рези в глазах всматриваясь вперед немигающим взглядом. Это больше, чем просто сумасшествие. Что-то совершенно иное. У них все – это что-то иное. Вэйлон, конечно, догадывается, что все дело просто в том, что они ебанутые, но вида не подает. Лучше верить в сакральность, чем так просто врезаться в бренность.

С улицы тянет густой влажностью и холодом, которые позже – он знает – сменятся удушьем. В опустившемся, стальном небе мечутся кричащие птицы, которые не нашли себе пристанища, рискуя переломать крылья от глупости. Вэйлон не птица, но мозгов у него, видимо, столько же, сколько у них. Главное не поддаваться влиянию, не верить напускному спокойствию, за которым может скрываться что-то куда более темное и опасное, чем можно представить. Лучше чувствовать боль, чем заглушать ее, рискуя сделать все хуже и осложнить. Он все еще слишком плохо разбирается в механизмах действия, а точнее – не разбирается совсем и что-то внутри него все еще настоятельно, до хрипа умоляет уйти куда-нибудь подальше и прикинуться ветошью. Вэйлону опротивел страх, но он все еще не может не бояться за свою жизнь – веревки якорей тонки, как нити, но все еще не лопнули.

― Хочешь туда? ― Вэйлон спрашивает осторожно и без выразительности, кивая в сторону покошенного дверного проема за которым белью, серебром и серым рисуется картина непогоды. Сложно понять, что он имеет ввиду под пресловутым «туда» – щербатую лестницу, внешнюю площадь, ближайший лес или весь мир. Вэйлон усилием воли держит в уме мысль о том, что цена за игру в бога во все времена была высока, а искушение сильно. Он не будет ни богом, ни жрецом, ни рабом, но позволит себе быть ослепленным на один глаз наблюдателем. Он вспоминает наемников оцепления, их издевательский смех и шальную пулю, чиркнувшую по волосам. Вкус крови во рту становится сильнее, но Вэйлон подавляет издевательства собственного разума, настойчиво отводя от него идею мести, которая все равно не принесет ничего кроме раскрытия карт. «Ты помнишь, какова кровь на вкус?» ― незаданный вопрос дергает уголок губы в издевке, но он молчит, проглатывая слова и напоминая себе о том, что перед ним не то, чему можно доверять наверняка. Вэйлон не доверяет никому и тем более тому, что чуждо этому миру.

Боль стихает и отступает, постепенно и медленно она растворяется в крови, становясь не дополнением, а естественным, притупившимся продолжением. «Боли не существует. Это иллюзия. Пси-хо-со-ма-ти-ка» – в его голове голос оставленного в прошлом лечащего врача, того милого мальчика, который действительно верил в то, что избавление существует даже для таких, как мистер Парк. В его голове мелодичный баритон лечащего врача, а перед глазами оживший страшный сон. Что-то подсказывает Вэйлону, что тот мальчик основательно заблуждался в своих весьма убедительных грезах. Избавления не существует, только забвение, только смерть и вовсе не факт, что заколоченная крышка гроба хоть сколько-то спасет его от внутренних демонов. Кто сказал, что после смерти будет лишь тьма? Кто возвращался из-за черты? Вот то-то и оно.

Вэйлон сказал бы, что Он выглядит заинтересованным, но он не совсем уверен в том, что какие-либо человеческие эмоции вообще присущи этому существу. Неуверенность – это вообще его агрегатное состояние, как бы то ни было печально. Вэйлон понятия не имеет о том, какие эмоции должен сейчас переживать. Судя по сердечному ритму и расширившимся зрачкам – страх и смятение. Судя по внутреннему состоянию и поведению – равнодушие и безразличие. Диссонанс дрожью растекается под его кожей, въедаясь в плоть и кости. Ему страшно, но ему интересно. Он чувствует опасность и в тоже время ощущает непроницаемое спокойствие. Вэйлон сильнее стискивает в пальцах грубую ткань и кутается в нее в попытке укрыться от прямого, изучающего взгляда, который, кажется, препарирует его заживо. Если у подозрительности есть запах, то сейчас он, должно быть, очень острый.

Вэйлон слушает предельно внимательно и рассеянно кивает головой, мельком пытаясь понять какими такими прегрешениями, заслужил все это дерьмо в своей жизни. «Олени» – едва не выдыхает он, но вовремя прикусывает язык, чтобы не перебивать и не сбивать с мысли. Вэйлон неприкрыто морщится и хмурит брови. Его коробит то, с какой простотой и непринужденностью Это говорит об убийстве. Об его – Вэйлона, – убийстве. Да, он осознает, что Это далеко от понятия человеческой морали и нормальности в целом, но и Вэйлон не каждый день слышит нечто подобное. Наверное, ему стоит начать привыкать к этому и смириться, как с печальной данностью. Но – оставим это между нами – он с большим желанием бы вскинул руки и свалил бы куда-нибудь со словами, вроде: «нахуй это дерьмо, парень, и тебя, кстати, тоже нахуй». Проблема в том, что он слишком воспитан, а Это слишком непредсказуемо. Вэйлон не хочет рисковать ради минуты сомнительной искренности, да и что-то ему подсказывает, что Майлз от подобного будет далеко не в восторге. Он интересен, нравится – святая дева Мария, какая, блять, честь.

― Запишу это в свое резюме, обещаю, ― мрачно отзывается Вэйлон и делает мелкий, аккуратный шаг вперед, безо всякого удовольствия выходя из мнительно спасительно тени. «Любопытный, милый, нравлюсь искусственно-выведенным существам» – если Вэйлон переживет все это, то действительно составит это чертово резюме, просто для того, чтобы смотреть на него и нервно посмеиваться над каждым пунктом. Интересно, а упоминание всех психических расстройств куда записывать? Еще один неуверенный шаг вперед. Со стороны он, наверное, похож на недоверчивого, присматривающегося зверька – тощего такого и немного уродливого, потому что ничего привлекательного в нем не может быть просто по факту, во всяком случае, самому Вэйлону почему-то нравится думать именно так. Он совершенно не замечает того, что шум в черепной коробке сошел на убыль, став незаметным и не раздражающим задним планом. Все это безумие постепенно проникает в него, подчиняя своей воле и трансформируя во что-то вовсе не новое, но весьма необычное.

― Я помогу ему, он – мне. Это просто. Убивать меня не имеет смысла, во мне нет... ― Вэйлон ядовито усмехается уголком губы, ― ...угрозы. ― он подходит еще чуть ближе, внимательным прищуром смотря в заволоченные черной дымкой глаза, как будто сможет рассмотреть что-то интересное на самом их дне. Пожалуй, их интерес вполне взаимен. Вэйлон догадывался, что где-то там, в глубине сознания Майлз, скорее всего, называет его ушибленным на голову отморозком, который лезет в пасть бешеной собаки голой рукой. На самом деле Вэйлон даже мог бы его понять – печально было бы сдохнуть ровно через день после приезда. Но еще печальнее было бы отсиживаться по углам в ожидании чуда и чужого пробуждения. Вэйлон старается выглядеть спокойным и не слишком пристальным, получается у него, будем честны, не так хорошо, как хотелось бы. Он не знает, что должен делать, но понимает, что не может спокойно уйти куда-нибудь и сидеть в ожидании, зная, что где-то по коридорам слоняется то, что может убить его тычком пальца или даже без него. Не очень располагающая к спокойному времяпрепровождению обстановочка.

― У тебя есть желания? Что-то, что тебе хотелось бы сделать вне зависимости от мыслей этого парня, не считая убийств, конечно, ― Вэйлон кивает в его сторону, имея в виду Майлза, которого не может назвать этим обезличивающим «Носитель». Он старается не думать о том, как должно быть дико все это звучит со стороны. Вэйлон понятия не имеет о том, что у Этого спрашивать, как-то вот не довелось обзавестись подобным опытом, да и желания, если честно, никогда не было. ― И что ты думаешь о моем предложении? Или что чувствуешь, ― Вэйлон чуть поджимает губы не зная есть ли у Волрайдера такая функция, как «личное мнение», вообще, кажется, что-то подобное было, например, тогда, когда он убивал всех без разбору, разрывая на части и устраивая кровавые фейерверки, тогда его мнение могло звучать примерно как: «вы все ублюдки и вы мне нихрена не нравитесь». Вэйлон тихо хмыкает.

Это было странно настолько, насколько вообще может быть странной видимость общения с существом неопределенного вида на территории заброшенной психиатрической лечебницы. Пути неисповедимы и Вэйлон действительно никогда не задумывался о подобном повороте событий. Волрайдер напоминал ему если не ребенка, то как минимум искусственный интеллект – почти нетронутый и почти чистый, как болванка, на которую можно записать что угодно. Проблема заключалась только в том, что Это создавали для убийств, и оно не знало ничего кроме смерти. Но это было нормально, как раз в духе «Меркоф» и их яйцеголовых парней из научного отдела. Говорят, что змеи невосприимчивы к собственному яду – Вэйлон постарается разрушить эту теорию. Очень постарается. Потому что ему это действительно нужно.

Волрайдер пугал, но в тоже время и заинтересовывал своей странностью, отсутствием всего человеческого и слишком броской отстраненностью от бренного мира. Казалось, что он понимает абсолютно все и в тоже время не понимал ровным счетом ничего. Хотя честнее было бы сказать – он воспринимал все в ином свете, который вряд ли мог иметь что-то общее с человеческой философией или моралью. Вэйлон не хотел становиться той самой кошкой из одной небезызвестной присказки, но стремление к познанию мира было заложено в каждом человече с рождения, и каждому же человеку сложно было противиться искушению знаний, особенно когда они мнятся как минимум ценными. Волрайдер, скажем прямо, был не лучшим собеседником – предельно прямолинейный, честный и слишком резкий. Вэйлон внутренне содрогался от его слов, но постоянно держал в голове мысль о искусственности природы этого существа. К тому же Это вряд ли бы поняло всю тонкость сарказма или иронии, подойдя к их пониманию слишком близко и плоско.

― Эмоции человека неоднозначны, ― Вэйлон чувствует себя так, будто он молоденький лектор, который впервые читает лекцию перед настоящей публикой. Он волнуется и старается подбирать слова таким образом, чтобы их смысл был предельно ясен и без чтения между строк. ― Я боюсь. Но не за себя. Не за сохранность тела и не за то, что могу почувствовать боль, ― Вэйлон подходит к регистрационной стойке, поправляет сползающее с плеч одеяло, плотнее кутаясь в него, и опирается об стойку локтями, складывая руки перед собой и хмурясь в попытках найти предельно прямое и точное объяснение собственного страха. ― Я боюсь не успеть. Я боюсь не тебя, а того, что ты создашь проблемы для меня или моих планов, ― Вэйлон проводит рукой по стойке, собирая на пальцы пыль и грязь, которые растирает по подушечкам, а после брезгливо обтирает об край одеяла. В нем чувствуется что-то похожее на нервозность вызывную собственным косноязычием – красивые и доходчивые речи явно не были его коньком.

― Но Майлз будет спать и потом, а нам с ним предстоит долгий путь, и мы с тобой будем видеться время от времени, ― «так что убить меня ты сможешь еще очень не скоро», ― мысленно заканчивает Вэйлон и улыбается уголками губ, опуская голову и раздумывая над тем, что все это слишком сложно для просто обличения в пару-тройку слов, во всяком случае – сложно для объяснения этого Волрайдеру. ― Я учусь доверять ему, а страх в подобном деле неуместен, ― Вэйлон пожал плечами и мельком посмотрел на не_Майлза исподлобья. 

― Рогатые животные? ― Вэйлон приподнял голову, смотря на Волрайдера с сомнением. К подобному его жизнь точно не готовила. Зачем Этому вообще знать, что там были за животные? Вэйлон хмурится и совсем немного чувствует себя идиотом. Он помнит, что Майлз говорил что-то про то, что охотился на местное зверье. ― Олени, наверное. Но существует много рогатых животных. Козы, например, ― Вэйлон вытаскивает из стаканчика с канцелярскими принадлежностями давно засохшую ручку и выводит силуэты трех парнокопытных на толстом слое пыли: олень, коза и корова. Уровень его художественного мастерства стоит, кажется, на порядок ниже наскальной живописи, но минимальная схожесть все-таки угадывается. ― Но мне все-таки кажется, что это были олени, ― с тенью сомнения бубнит он, а после вновь смотрит на Волрайдера. ― У тебя же вроде должен быть доступ к знаниям Майлза, если вы, ну... ― Вэйлон выдает какой-то малопонятный жест руками, ― ...вместе.