Красный.
Рука твердо скользит по листу, кистью оставляя влажный алый шлейф. Акварель легка, полупрозрачна и при этом подвижна и своевольна, как ртуть – Грантэр ловит кисточкой разбегающиеся капли, мягко, но настойчиво водворяя их в четко очерченные границы красного фрака Анжольраса.
Черный.
Карабин в руках революционера стремительно мрачнеет, акварельные тучи сгущаются на ровном стволе смертоносного оружия. Он будет сеять смерть с верхушки баррикады, разить сине-красные мундиры королевских солдат – но это будет потом, не на этой картине. Может, однажды Грантэр даже это нарисует.
Но сейчас, на бумаге, он поймал Анжольраса – с золотыми кудрями вместо этой ужасной короткой стрижки à la Грантэр-ты-ничего-не-понимаешь-в-моде и с яркой сине-бело-красной розеткой на лацкане – в задумчивости, каким он часто наблюдает его дома или в Люксембургском саду, но никогда – в кафе «Мюзен». Там Анжольрас – воин, там обычные разговоры о политике становятся его полем боя, а в глазах горит священный огонь справедливости. Грантэр подмечает все это внимательным взглядом влюбленного художника. Он не уверен, что Анжольрас вообще замечает его присутствие там.
Удивительно, но несмотря на целую бутылку абсента, плещущуюся в нем, на кружащуюся голову, осыпающийся осколками горизонт и переломанную перспективу, у едва стоящего на ногах Этьена совсем не дрожит рука. Он должен дорисовать и спрятать картину до возвращения своего соседа. Не то, чтобы ему стыдно показывать Луи-Антуану его же портреты. Просто этих портретов скопилось неприлично много в разных альбомах и на верхней полке шкафа. Просто в этих портретах – все его неприкрытое восхищение Анжольрасом, его душа и нечаянная любовь, и Грантэр теперь прекрасно понимает Бэзила Холлуорда.
На хорошей бумаге акварель сохнет быстро, но все же не моментально. На хорошую бумагу у Этьена уже давно нет денег. Он неловко закуривает, дважды чуть не опалив себе нос – без кисточки пальцы становятся неуклюжими, начинают дрожать. Грантэр затягивается, пристально глядя на свое творение. Не шедевр. Он и сам это понимает, подмечает помарки, непрорисованный фон, плохо проработанную светотень. Хороший педагог уже давно бы ему помог избавиться от этих досадных маркеров дилетантизма, но и хорошего педагога у Этьена давно уже нет – он вылетел из Высшей школы изящных искусств с оглушительным звоном разбитых бутылок: в стенах, знавших Моне и Ренуара, не потерпели бесконечного пьянства студента, распробовавшего парижскую богемную жизнь. И уже год бедовый художник перебивался тем, что присылала из провинции так и не узнавшая об отчислении сыночка мадам Грантэр, и тем, что удавалось выручить за свои картинки возле Лувра и под Эйфелевой башней. Большей частью этот скромный доход уходил на оплату квартиры (и в этом правильный до зубовного скрежета Анжольрас оказался настоящим подспорьем) и покупку выпивки (чему Луи-Антуан настойчиво, но безуспешно пытался мешать). Оставшиеся же деньги тратились на уроки в академии Гранд Шомьер: упрекавший Грантэра в безыдейности и инертности Анжольрас почему-то совсем упускал из виду его страсть к рисованию.
И был, наверное, прав. Большая страсть Этьена была, вместе с тем, и большим разочарованием. Чем дальше он уплывал по реке истории искусств, тем отчетливее осознавал: все уже давно создано, и что бы он ни сделал, станет лишь повторением, подражанием. В искусстве не осталось ничего нерожденного. Равно как не осталось ничего нового и в жизни.
Грантэр считает глубоко бессмысленными все анжольрасовы потуги изменить мир – потому что миру некуда меняться, он уже вытащил из кладовки все свои маски, перемерил все костюмы, а новых сшить не умеет. И это стремление быть в курсе всех новостей, отличать либералов от националистов и демократов, с жаром следить за дебатами, ходить по митингам – не более чем суета. Этьен борется с ней, как может: обстреливает винными пробками, глушит стаканами виски, травит джином. И верит, что у Луи-Антуана все получится.
Оказывается, он ухитрился уснуть прямо с сигаретой в руках. Хорошо, что та успела задохнуться задолго до того, как Анжольрас бесцеремонно ворвался в прокуренную комнату – очередной лекции по пожарной безопасности Грантэр точно бы не пережил.
– А, мой кудрявый Аполлон, ты вернулся, – тянет Этьен с пьяным смешком, с трудом разлепляя глаза и отрывая чугунную голову от кушетки. Луи весь в краске, Грантэр сначала хмурится недоумевающе: даже больная на голову современная мода не смогла бы родить такой странный дизайн. Потом вспоминает, конечно, о разлитой в коридоре баночке красной краски. Краска была хорошая, он собирался собрать ее обратно и забыл. Обидно.
Растрепанный Анжольрас с художественно разбросанными по лицу и одежде алыми пятнами невероятно красив, Этьен невольно засматривается, запоминая. И тихо стонет: другой Анжольрас в красном, нарисованный, так и остался лежать на столе опасной уликой. Вот черт.
– Конечно, есть. Каждый день – уникален и неповторим. Чем не повод напиться? – легкомысленно шутит художник и с пьяной грацией поднимается с кушетки. Земля под ногами приходит в движение, словно до этого момента не знала о своем беге вокруг солнца и теперь решает наверстать упущенное. Грантэра штормит, и, как корабль, давший смертельного крена, он судорожно хватается за единственный образец стойкости в этой комнате – за Анжольраса.
– Прошу прощения, мой друг, – Этьен с неповторимой непринужденностью нетрезвого человека хлопает соседа по плечу, выпрямляется и, пошатываясь на каждом шагу, направляется к столу. – Какие сегодня успехи? Свергли Олланда? Возвели на трон Марин Ле Пен? – ухмыляется он, разглаживая рисунок. От влаги дешевая бумага пошла волнами, акварель потекла, с фрака попала на руки революционера. Красная. Как кровь.
[NIC]Grantaire[/NIC][STA]vivre a en crever[/STA][AVA]http://i66.fastpic.ru/big/2015/0214/b6/bfd7a4c36d539e1c8b2c27f8973672b6.jpg[/AVA][SGN]
[/SGN]
--
