It comes back to you
It comes back to you
All the things that you have lost
Will find their way to you
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Вэйлон читал когда-то о том, что преступников нередко ловят неподалеку от места преступления, когда те туда возвращаются. Он помнил, что закрывая посвященную этой теме статью на каком-то психологическом сайте, он задавался лишь одним вопросом: «почему?». Почему они возвращаются, даже зная о том, что могут нарваться на засаду? Он действительно не мог понять этого. Во всяком случае, тогда не мог. Сейчас же обстоятельства переменились. Нет, не было никакой засады, никто не хотел поймать и скрутить его, с целью упечь за решетку, как душегуба, да и преступником он был разве что косвенно. И, тем не менее, его руки были в крови. Он может и не был убийцей, но стал причиной чужих мучений и смерти, а в его ситуации это не такие уж и далекие понятия и пересекающая их грань крайне тонка и прозрачна.

Ступая по беззвучным, запустелым коридорам, в которых тошно пахло отсыревшей известкой и кровавой пылью, Вэйлону казалось, что он начинает понимать всех этих «сентиментальных» преступников. Кто-то из них возвращался ради злорадства над почившей жертвой, кто-то в попытке вновь почувствовать приток адреналина в кровь и ощутить охотничий азарт, а иные испытывали свою человечность, пытаясь расслышать голоса совести и морали, чтобы понять – живы ли они или издохли в тот момент, когда руки убийцы обагрились кровью. Вэйлон не был ни одним из них и в тоже время единовременно был всеми, словно амальгама, собранная из осколков разных зеркал. Он злорадствовал, он чувствовал азарт, он неосознанно прислушивался к себе, пытаясь различить хоть какой-нибудь шепоток в бездонном колодце своей сущности.

Шествуя по этим коридорам, мимо рассыпанных бумаг и истлевших останков, он чувствовал двойственность – прошлое накладывалось на настоящее, играя с разумом и пугая то и дело возникающими, то тут, то там несуществующими силуэтами. В такие мгновения Вэйлон крупно вздрагивал и аккуратно, с опаской оборачивался на своего молчаливого провожатого, напоминая себе, что в этом месте нет никого, кто был бы страшнее него. Ведь кто может быть страшнее проклятого божества? Все осталось прежним, удивительно неизменным, словно бы время в этом месте застыло ровно в тот момент, когда ему удалось бежать, и ход его продолжился только теперь, когда он вернулся. Казалось, что это место встречало его, принимало вовнутрь и окутывало собою, приветствуя, как заблудшего, отбившегося от стада отрока, которому почему-то вздумалось думать, что он – исключительный. Единственный спасшийся в итоге оказался точно такой же овцой, как и все остальные. Но в отличие от остальных он хотя бы сохранил за собой жизнь.

Некогда источавшие свет мониторы рабочих компьютеров потухли, а телевизоры, транслировавшие помехи погасли или были разбиты. Лампочки судорожно перемигивались, создавая одновременно причудливую и ужасающую игру теней, иные из них были разбиты или выкручены, оставляя темные участки, едва-едва освещаемые доносящимся из-за заколоченных окон светом. Но энергия в этом месте все еще была, сохранилась каким-то чудом – Вэйлон слышал, как трещит бегущее по проводам да кабелям электричество. Сила подвальных дизельных генераторов явно не распространялась на всю лечебницу, но Вэйлон точно знал в какую именно часть Маунт-Мэссив, стекается большая часть энергии. Подземная лаборатория, с которой все началось и в которой все закончилось же. Утапливая кнопку вызова лифта в панель, он поправил сползшую лямку рюкзака, за неприметным жестом скрывая то, как нервно его передернуло в плечах. Он испытывал страх, но в тоже время чувствовал облегчение и… равнодушие? Пожалуй. Все же теперь уже он ничего не изменит – это был билет в один конец.

Чуть жмурясь на чрезмерно яркий, белый свет, отражаемый стенами тронувшегося в направлении бездны лифта, Вэйлон рассматривал спину своего провожатого, взглядом передвигаясь от одной прорехи в его куртке к другой. От одной к другой. От одной к другой. И так до бесконечности. В него стреляли, некоторые пути прошли навылет, прожигая плоть раскаленным сплавом оболочки, и прорывая куртку, которая теперь уже выглядела заношенной до крайности. Интересно, проклятые тоже вспоминают о своем прошлом? Жалеют о поступках минувших дней? Над головой послышался щелчок, лифт плавно остановился, а металлические створки разъехались в стороны, выпуская пассажиров. Коридор остался все таким же белым и все таким же зябким. Стены и покрытый тонкой инеевой пленкой пол, исписаны верами кровавых узоров, но тел нет или может он их не видит. Не так это важно, это явно не то о чем он хочет думать, не то о чем он думать сейчас должен. Прошлое нужно оставлять в прошлом, только если ты не черпаешь из источника его собственную ярость и кровожадность.

Тесная рабочая каморка выглядит все такой же жалкой, но лучше проводить свое время тут, чем в одной из изолированных камер блока С – наверняка темных и наверняка не таких уж и уютных, несмотря на мягкие стены и «милые» зарисовки кровью на них. Ему придется кое-что изменить в этой конуре, чтобы придать ей хотя бы видимость комфорта, но этим он займется потом, может быть даже сегодня, но точно не сейчас. Ногой, задвинув остатки разбитого лэптопа под железный стеллаж, Вэйлон поставил рюкзак на когда-то бывший его рабочим местом стол и, повременив в нерешительности, все же обернулся. Было бы ложью, если бы он сказал, что не надеялся на то, что хозяин этих владений ушел, предоставив его самому себе. Но нет, он все еще был рядом, пристально наблюдал глазами зверя, смотря то ли на, то ли сквозь.

― Я могу называть тебя Майлзом? ― предельно глупый, но все же не лишенный логики вопрос срывается с губ сухим, приглушенным шепотом, тихим то ли из-за нежелания нарушать покой этого места, то ли из-за страха спровоцировать стоящего напротив… человека? Зверя? Монстра худшего из кошмаров? Вэйлон бы горько усмехнулся, но не решается даже на это. Не так уж это и важно.

― Нужно понять с чего начать, ― он хмурится и прикусывает губы изнутри, никак не находя в себе сил собраться и заговорить нормально. Говоря предельно откровенно – сложно рассуждать вслух и строить теории в то время, когда рядом с тобой находится «машина смерти», чьи мотивы и настроения тебе, мягко говоря, неизвестны. Пожалуй, это именно то с чего им действительно стоит начать – со старого-нового знакомства.

There's no solution
Give me truth to my conviction
Is my own confusion
Reality or fiction
Am I out of my mind?
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Вэйлон, как и многие люди был хорошо знаком с мудрой фразой призывающей сначала думать, и только потом говорить или делать. Более того – Вэйлон не просто был с ней знаком, но даже соглашался, стараясь следовать этому навету. Только вот, что делать, если дело не в словах или действиях, а в самих твоих мыслях, зачастую неподконтрольном настроении и страхе? Наветов об этом еще никто не придумал? Нет? А жаль, Вэйлон был бы рад к ним прислушаться, глядишь, все было бы куда проще. Майлз, – то, что им было, по крайней мере, – кажется, раздражен и недоволен сложившейся политикой страха. Он огрызается и щерится, если не со звериной яростью, но с явным недовольством, видимо совершенно не подозревая о том, что своими словами пугает лишь еще больше, заставляя что-то внутри Парка испуганно сжаться и замереть в тщетной попытке стать меньше и незаметнее. И в тоже время, совсем тихо и едва заметно, что-то в нем насмехается над стоящим напротив существом, скаля зубы в ответ на агрессию и всматриваясь в чужую сущность щелочками-глазами сквозь призму глаз самого Парка. Твари, живущие в их умах достойны друг друга более чем.

Молча проглотив оскорбления, Парк отступает назад к столу и отворачивается, казалось бы, глупо подставляя спину. Раз ему пытаются навязать идею безопасности и защищенности, то ему стоит начать вести себя соответствующе – бездумно и открыто, не боясь того, что кто-то ударит в спину. Вэйлону, в сути, плевать на это. Да, смерть все еще пугает его, но теперь он знает, что она же – его избавление, билет к почившей семье, ждущей его на том свете, если он, конечно, существует. Страх – это всего лишь рудимент, последний якорь, висящий на нитях уже подрезанного троса, мертвый и бесполезный придаток, оставшийся от жизни до. Пройдет еще немного времени, и он избавится и от него, отсекая от себя окончательно и высвобождаясь ото всего. Нет, он не хочет становиться свободным, но его слишком долго убеждали в этой необходимости, ему не оставили иных путей, только вот вряд ли кто-то мог подумать о том, что маленькая трусливая собачонка влезет в логово большого и страшного хищника, прося его о помощи и поддержке. Век охотников не будет долгим, это он может обещать, теперь бы только найти точки соприкосновения со зверем и тогда все сложится так, как он и задумывал.

― Прости мне мою человечность, Майлз, ― Парк упирается ладонями в стол и прикрывает глаза, растягивая по губам тень сухой усмешки. ― Но если ты не забыл – наше с тобой знакомство состоялось в тот момент, когда ты…или он, оно, ― Вэйлон оборачивается и неопределенно взмахивает рукой, указывая на окружающий Майлза рой нанитов. Он не разбирается в механизме действия этого существа или оружия, или того чем эта херня по сути своей является, не было у него времени на то, чтобы разобраться, да и желания такого, честно говоря особо нет даже сейчас. Меньше знаешь – крепче спишь. ― В общем, состоялось оно тогда, когда ты окатил меня кровью. Кровью бывшего, между прочим, живым человека, Майлз. Ты не подумай, я не жалуюсь, спасибо за спасение, только вот это не самые лучшие воспоминания о моменте первой встречи, не находишь? ― Парк отталкивается от стола и выпрямляется, вновь оборачиваясь в сторону своего сторонника и единоличного хозяина местных владений по совместительству. Он смотрит на него без выраженных эмоций, но с подозрением, с ожиданием реакции, которой не следует. Видимо человеку, проторчавшему в лечебнице год, контроль над эмоциями поддается крайне хорошо, особенно с учетом того, что стало его симбионтом. Интересно, оно обладает собственным разумом?

― Тебе плевать, конечно, но дерьма я хлебнул столько же, сколько и ты, если не больше. Так что умом мы двинулись на пару, Майлз. Весело, не правда ли? ― смешок Вэйлона сухой и почти истеричный, механизм сдерживания явно дает осечки, раз он позволяет себе такое. Треск и гул, роящиеся в голове раскалывают череп. Он чувствует себя смертником, который добровольно идет на смерть. Только вот никакой смерти не будет – пока что они слишком нужны друг другу. Сила и разум, все по классике жанра и как обычно одно не может нормально существовать без другого. ― С машиной все в порядке, если тебя это волнует. Она за линией оцепления. Спрятана. Ну, по крайней мере, я надеюсь на то, что ее никто не найдет, ― напоследок говорит он и измотано выдыхает, вести такие переговоры это тоже то еще напряжение, игра с огнем и все такое. Весело настолько же, насколько страшно.

― Как ты тут жил? ― переведя дух, все-таки спрашивает он и роется в рюкзаке, выуживая оттуда новенький ноутбук, прихваченный из места, которое раньше было его домом. Он не втирается в доверие и, конечно же, не надеется ни на какую дружбу, потому что прекрасно осознает, что между ними отношения совершенно иного порядка, просто ему необходимо отвлечься и привести мысли в порядок. В конце концов, они пока что никуда не торопятся.

Sometimes I feel that I am dead
Distant memories haunt me
It really seems like a dream
Like a dead man's song
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Вэйлон старается унять дрожь отвращения в своих руках и чрезмерно аккуратно, раздражающе медленно раскладывает свои вещи на столе, ровняя их с неуместной и нелепой педантичностью, чтобы потянуть время. Вэйлон совершает десяток лишних движений, только лишь для того, чтобы подавить в себе желание передернуть плечами – то ли нервно, то ли раздраженно. Он ровняет книги в мягких обложках корешок к корешку и старается не думать о том, кто наблюдает за ним с ненормальной пристальностью. Вэйлон проводит пальцами по краю ноутбука и беззвучно шепчет: «если бы я только был сильным». Одна фраза вместо кредо, молитвы и сотен оправданий. Одна фраза, что неуловимо стала смыслом гребанной жизни или ее подобия – кто его разберет.

«Если бы я только был сильным», то не царапал бы пальцами пластик, а уже впился бы ими в чужое лицо.
«Если бы я только был сильным», то не глотал бы чужие слова, а уже послал бы куда подальше.
«Если бы я только был сильным», то не чувствовал бы себя загнанным зверем, чей век не будет долог.
«Если бы только…» в моей голове не было бы трупной свалки издохших надежд.

Вэйлону мерзко до дрожи, до нервного зуда в самых костях и дребезжания где-то в затылке. Вэйлону хочется зажать ладонями уши, лишь бы не слышать этих лживых слов, что слишком похожи на издевку и ранят слишком сильно и глубоко, ядовитыми осколками вороша гнойную, незажившую рану. Вэйлон не верит в то, что в тени человека, что стоит за его спиной, осталось хоть что-то человеческое и этот обман, очевидный и издевательский, вызывает в нем лишь едкое раздражение и что-то очень похожее на необузданный гнев. Вэйлон закрывает глаза и считает от одного до десяти, заранее зная, что это ему не поможет. Вэйлон представляет, как он разбивает голову безымянному парню в униформе «Меркоф» и понимает, что это его успокаивает. Кровь и кости – их будущее.

Что ты можешь знать о сожалении?
Что ты можешь знать о боли?
Что ты можешь знать об утратах?
Десятки не озвученных вопросов. Десятки неполученных ответов.

Вэйлон думает: «это все равно ни к чему не приведет». Вэйлон думает: «у боли нет эталона и потому, этот спор не имеет никакого смысла». Вэйлон думает: «если бы я только был сильным, то выдавил бы тебе глаза и вырвал бы язык из глотки». Он понимает, что ему необходимо контролировать себя, он понимает, что ему сейчас же нужно отрезвить собственный разум. Ему нужно сделать хоть что-то, чтобы не развернуться и не рявкнуть в чужое лицо, выплескивая все до одного обвинения. Ему нужно сделать хоть что-то, чтобы удержать эту кислоту в глубине своей глотки, не из страха, а из нежелания подкидывать идеи для новых потех. Он находит пальцами канцелярский нож и сжимает в ладони притупившееся лезвие, сдавливая его до тех пор, пока не чувствует, как меж пальцев течет горячее и соленое. Он чувствует, как расслаивается его кожа все глубже и глубже, слой за слоем. Боль горячая и острая жжет ладонь, но он не может разжать сведенных судорогой пальцев.

Белый шум в его костях.
Гул трансформатора в его затылке.
Стеклянные осколки нервного смеха в его глотке.
По кровавой корке сознания медленно ползет еще одна глубокая трещина.

Он помнит все. Он помнит каждую гребанную деталь и даже не мечтает об амнезии или забытье, которые все равно его не спасут. Ему кажется, что он будет помнить все это даже тогда, когда от него останутся только истлевшие кости и превратившаяся в пыль кровь. Он не уверен, но, кажется, все это началось с Фрэнки, с обычного придурошного парня, с придурошным именем и абсолютно придурошной любовью к широким галстукам в горошек. На самом деле Фрэнки был для него никем, одним из тех людей, которые на какое-то время появляются в твоей жизни, а после пропадают из нее без всякого предупреждения. С Фрэнки все было именно так – они временами общались перед приемом, временами зависали в баре, временами пересекались где-то в магазинах. Фрэнки нравился его сыновьям – они смеялись над его шутками и тем, как здорово он пародирует героев из каких-то мультиков. А потом Фрэнки пропал, и это было бы вполне нормально если бы спустя неделю Вэйлон не нашел окровавленный галстук в своем почтовом ящике. Совершенно нелепый белый галстук в голубой горошек. Знаете, точно такой же был у Фрэнки, когда они с ним виделись в последний раз. Голубой и белый, как цвета того сайта, куда по настоянию Джулиана Вэйлон слил информацию о «Меркоф». Когда он выкинул галстук и осмотрелся, то ему показалось, что какой-то парень на другом конце улицы медленно машет ему рукой.

Он попросил Лизу уехать к матери вместе с мальчиками. Он сказал, что психиатр посоветовал ему какое-то время побыть в одиночестве, чтобы обдумать все в тишине. Он думал, что это будет ложь во спасение, а оказалось, что он просто облегчил падальщикам задачу. «Возгорание из-за короткого замыкания. Да, это точно, мистер Парк. Да, анализ показал, что это ваша супруга. Мы сочувствуем, если вам будет от этого легче, то мы можем уверенно сказать, что ее смерть не была мучительной. Примите наши соболезнования, мистер Парк». Тогда он лишь нервно улыбался, слушая голос эксперта в телефонной трубке, и смотрел на коробку стоящую посреди обеденного стола, нижний край которой потек и запекся чем-то бурым и знакомо пахнущим. Внутри – бумага и безымянный палец его милой, дорогой Лизы. Гравировка на скользком от крови обручальном кольце: «вместе навеки». На открытке из Луизианы: «это не конец. М». Когда он сжигал эту чертову коробку на заднем дворе, ему казалось, что кто-то наблюдает за ним из окна соседнего, пустующего дома, который уже как пару дней был выставлен на продажу бывшими владельцами. Там просто по определению не могло никого быть, но Вэйлон мог поклясться чем угодно, что видел смутную тень в квадратном чердачном окне. Вэйлон начал понимать, что зря просадил столько денег на всех этих мозгоправов. Паранойя, кошмары, галлюцинации всех видов и форм – все это начало возвращаться в его жизнь.

Детей ему так и не вернули. Это было довольно жестоко, но в тоже время правильно. Он не оспаривал это решение, смирившись с тем, что за ними будут присматривать люди, которые наверняка смогут их сберечь и защитить. Рядом с ним небезопасно, ему лучше держаться ото всех подальше, не показываться на улице, не видеть никого и забыть обо всем мире. В то время он мог часами и может (он уже не помнит точно, все как в тумане) даже днями сидеть в кладовке, выцарапывая на стенах: «это не конец», «это не конец», «не конец», «конец». Он думал, что все не так уж и плохо, а после хрипло смеялся, перекатывая обручальное кольцо Лизы между пальцев. Все было вполне нормально, он неплохо справлялся со всем этим. Ногти со временем обломались и стесались об стены до мяса и кровоточили, и слова: «вам осталось недолго. В» выглядели, пожалуй, даже немного жутко. Совсем, знаете, немного. Временами ему казалось, что он слышит звон цепей, или скрежет ножа о камень, или чавканье пожираемой плоти. Или, может, все сразу? Он чувствовал, как с каждым днем устает от этого все сильнее и старался думать о том на чтобы мог потратить просаженные на мозгоправов деньги. Наверное, купил бы мальчишкам новенькую игровую приставку, кучу игр, пару вертолетов на пультах управления и еще много интересных вещей. Он старался отвлекаться на сбор информации, он старался зарываться в бумаги и статьи, игнорируя навязчивые галлюцинации о призраках почивших сумасшедших Маунт-Мэссив, которые стояли за его спиной. Или ему казалось, что они там стояли, обжигая затылок смрадным дыханием. Или... Он не знал, он не знал ничего. Его жизнь – это мысли и поиск. Его жизнь – это «вам осталось недолго».

Очередной звонок телефона прозвучал для него звоночком к казни. Наверное, тогда, поднимая трубку, он знал все заранее и именно поэтому до боли прикусил язык. «Примите наши соболезнования, мистер Парк». Ему больших усилий стоило не зайтись истерическим смехом, слушая очередную историю про очередной «несчастный случай» приключившийся с его детьми. Тогда, стоя на кладбище и с непроницаемым лицом вместе с гробовщиком засыпая пару крошечных гробов рыхлой землей, он балансировал между топким отчаянием и всепоглощающей ненавистью, не зная, что ему следует выбрать. Посылок больше не было, лишь письмо – «вы – следующий». Наверное, в другое время ему бы стало жутко, но только-только похоронивший обоих сыновей он не изменился в лице даже тогда, когда в шестой раз перечитал два самых простых слова. Наверное, им следовало бы молчать, и тогда он не сделал бы того, что сделал. Он бы, наверное, сам наглотался бы таблеток, или повесился бы, или сделал бы с собой еще что-нибудь, чтобы закончить все это. Но два простых слова не сыграли «Меркоф» на руку. Забирая рюкзак из кладовки, он уцепился за: «вам осталось недолго. В» выведенное уже спекшейся кровью. Тогда Вэйлон лишь усмехнулся и понадеялся на то, что его скромное послание не оставит их равнодушными.

Белый шум в его костях.
Гул трансформатора в его затылке.
Занозы в его стесанных до крови пальцах.
Обещание прогорклой кровью горчащее на корне языка.
Память, что с каждым днем пожирает его сознание бездонной пастью.

― Как жаль, что я все... забыл. Но, знаешь, я бы обязательно рассказал тебе, правда, ― голос сухой и безэмоциональный, лишь с бледной тенью наигранного удивления. Его ложь настолько очевидна и в тоже время не очевидна вовсе, сразу не поймешь. Он путается в себе и прикрывает глаза, с трудом, но все же разжимая руку. Напитанное красной солью лезвие со звоном падает на пол, оставляя на светлом полу контрастно-алые пятна. Кровь медленно растекается меж пальцев, стекая вниз и пачкая корешки ровно уложенных книг в мягких обложках. Он чувствует разрастающуюся угрозу. Он ощущает напряжение в стылом воздухе этой бетонной коробки. Он слышит Его в своем теле – треск, скрежет, низкий гул. Он оборачивается и с трудом, но все же смотрит в холодное золото глаз напротив. С кем он говорит? Вопрос, который касается их обоих.

― Мне бы хотелось забрать кое-что из своего кабинета, ― медленно говорит он, не отводя глаз, имея ввиду то время, когда значился под числом «1-4-6-6». ― Проводи меня. И... ― он подступает на шаг ближе. Чувствует, как частицы едва ощутимо парят совсем рядом с кожей, словно пиявки тянясь к красной от крови руке. Он едва щурится, заглядывая в глаза зверя, почти что, чувствуя его слабое дыхание. ― ...расскажи, как убьешь их всех, ― тихо заканчивает он, и ломано улыбнувшись, аккуратно обходит зверя медленно ступая к выходу и оставляя на светлом полу контрастно-алые пятна лениво сочащейся из пореза крови. На самом деле они совершенно ничего не знают друг о друге, но неплохо осведомлены о тех, кто в будущем станет трупами.

Отредактировано Waylon Park (2016-04-19 02:30:36)

The beauty is
I'm learning how to face my beast
Starting now to find some peace
Set myself free
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Прикосновение к распоротой ладони не пугает Вэйлона совершенно, скорее удивляет, на секунду наводя на нелепую мысль о том, что ладони у Майлза теплее, чем он думал. Недвижимым стоя на месте, он смотрит то на глубокий, медленно стягивающийся порез, то на четыре длинных, тонких пальца окруженных будто бы угольной, постоянно движущейся дымкой. Он действительно думал, что Майлз холоднее мертвеца. Но, кажется, ошибся. Умерла душа, а тело все еще балансировало на границе смерти и существования. Интересно, какого цвета его кровь? Как у всех алая, черная как деготь или похожая на жидкое золото? Вэйлон мельком смотрит на сосредоточенное лицо и натянуто улыбается уголками губ. В худшем варианте сценария он бы, наверное, сказал, что все это чертовски странно, но мило. Но сейчас он промолчал, даже не кивнул, лишь посмотрел – быстро, цепко и с намеком на благодарность. Руку все еще тянуло фантомной болью, но кровь больше не щекотала тонкую кожу. Интересно, как это действует на внутреннем уровне?

― В административный корпус, ― ровным голосом отзывается Вэйлон и беззвучно хмыкает на то, как просто и буднично, словно бы привычно прозвучала эта фраза. Будто они старые, добрые знакомые. Будто у Вэйлона в голове перегорел какой-то крохотный предохранитель, из-за чего ему не столько все равно, сколько просто комфортно. Это ненадолго, конечно, но он все равно бы назвал это красивым словом «прогресс». Ступая за Майлзом и наблюдая за тем, как схлопываются хромированные двери лифта, он ловит себя на мысли о том, что это было похоже на прикосновение к голове дикого хищника – жесткая шерсть, расслабленный рокот, запах песка и крови, натекшей с жертвы обеденной охоты. Он почему-то вспоминает Киплинга и его книжку про маленького мальчика, воспитанного волчьей стаей. Вэйлону смешно от нелепости этого мимолетного сравнения.

Пустые, обветшалые коридоры встречают их предсказуемой тишиной и сотней пылинок, что плавно и медленно кружат в слабом свете солнца, которое с трудом пробивается внутрь. Собственные шаги кажутся оглушительно громкими, а хрустящее под подошвами стекольное крошева заставляет всякий раз досадливо морщиться. Тени ему больше не мерещатся, только одна, та, что ступает впереди, да и она вовсе не тень, а создание из плоти, крови и угольно-черных, смертоносных частиц чего-то неведомого. Шлюзовая камера перехода отвращает густой темнотой и тем, как покорежена одна из ее раздвижных дверей. Каких только тварей не бегало по этим коридорам – одна страшнее другой. Интересно, кто-нибудь, когда-нибудь снимает о них или этом месте фильм, или Инцидент сгинет в веках без лишних огласок? Вэйлон надеется на второе.

Майлз начинает говорить несколько неожиданное и Вэйлон, только-только отмахнувшийся от своих размышлений не сразу понимает, о чем он и к чему все это. Но когда, наконец, понимает, то аккуратно улыбается и сосредотачивается на низком голосе, ловя каждое слово. Откровенность – это то, чего он не слышал уже довольно давно. Это неожиданно и в чем-то даже приятно. Неважно, одолжение ли то или внезапно свалившаяся на голову откровенность – Вэйлон в любом случае благодарен. Он с мрачной веселостью хмыкает на последнюю фразу, прозвучавшую скорее как приговор, нежели как констатация факта и кивает головой.

― В безумии есть свой шарм. Во всяком случае, людей всегда тянет к ненормальному – прыжки с парашютом, наркотики, списки психических расстройств. Знаешь, кажется, ебанутым стало быть модно. Они называет отклонения красивыми словами, и надрывают глотки, пытаясь убедить окружающих в своей болезненности. В последнее время депрессия и ботулизм в моем представлении все чаще ассоциируются с сумочками из новой коллекции Prada. Каждый хочет себе неповторимый оригинал от кутюр, и каждый же готов вырвать тебе кусок глотки, когда ты замечаешь, что их «шизофренический шик» – просто подделка, пошитая желтокожими ручками азиатских детишек. Нормальные люди редко кричат о предметах роскоши в своей собственности, с ебанутыми все тоже самое – они либо молчат, либо все отрицают, ― Вэйлон усмехается тому, как гнетущая обстановка благотворно влияет на его философскую жилку. Но ведь в действительности все именно так и есть – ебнутые нормальные и нормальные ебанутые. Может книгу написать об альтернативном способе деления социума в медиа-среде? Интересная идея, конечно, но скорым смертникам, наверное, не стоит ставить перед собой столь грандиозных задач, а то потом обидно будет.

Пока Вэйлон говорит о своем, они минуют сначала один, а после и второй лестничные пролеты. Офисный коридор, обе стены которого истыканы дверьми, выглядит почти нетронутым, но смертью все равно пахнет даже здесь. Вэйлон не сразу замечает скорчившееся на диване, возле куллера бездыханное тело. Внешних повреждений не видно, все вполне аккуратно и даже чисто. Беглые психи, видимо, сюда не добрались, а люди умирали от истощения, страха или отчаяния, в хлестком силке которого вскрывали себе вены канцелярскими резаками или ножами для вскрытия почтовых конвертов. Жутко чувствовать себя единственным уцелевшим. Такое впечатление, словно судьба возложила на твои плечи миссию, о которой ты не имеешь никакого понятия.

Помедлив, Вэйлон все же шагает внутрь и осматривается по сторонам. Он крутит головой из стороны в сторону, рассматривая затертые номера кабинетов. Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь. Вэйлон останавливается напротив простенькой, деревянной двери. За дверью – средних размеров помещение на четырех сотрудников. Двоих Вэйлон так и не застал, – его повысили раньше, чем «Меркоф» нашли подходящих кандидатов, – но одного он помнит достаточно хорошо для того, чтобы неприятно поморщиться даже сейчас, спустя столько времени. Бобби. Тот еще мудак с проблемной, бульдожьей рожей и маленькими, свиными глазками, удивительно приятного, зеленого цвета. Бобби считал, что все ему должны и что сарказм – это его билет в спокойную жизнь. С утверждением-то Вэйлон был согласен, но вот с сарказмом у Бобби всегда были проблемы – его ремарки вызывали лишь жалость и желание прикинуться уязвленным, чтобы хоть как-то потешить чужое самомнение. Вэйлон скользит пальцами по столам, покрытым толстым слоем вездесущей пыли и проходит вглубь кабинета, к дальнему столу, стоящему между матовой перегородкой и почему-то настежь распахнутым окном. Первое, что он делает – переворачивает пару фото-рамок. Стекла обиженно звякают, сталкиваясь с поверхностью. Лиза и мальчики – это прошлое, в которое не стоит оборачиваться.

― Они прислали мне посылку. Посылку с безымянным пальцем моей жены. Дерьмовый у них вкус на праздничные подарки, знаешь ли. У «Меркоф», к слову, вообще какая-то нездоровая любовь к безымянным пальцам, ― Вэйлон косится на Майлза, а после опускает взгляд на его руки и сконфуженно поджимает губы, осознавая степень неуместности собственной «шутки». ― Прости, ― сдавленно поправляется он и обходит стол с левой стороны, присаживаясь около ящиков и шаря ладонью под крышкой стола. Секунда и Вэйлон улыбается расслабленно и самую чуточку торжествующе, попутно отдирая приклеенный на скотч ключ от нижнего ящика, в котором он в свое время хранил немало интересного. Ключ противно скрежещет в замке и Вэйлон передергивает плечами, чувствуя, как по позвоночнику к загривку пробегают мелкие мурашки.

― Когда я начал подозревать неладное, то начал собирать одну папку, ― Вэйлон вытащил из ящика какие-то сметы и, отложив их в сторону, достал железную линейку, которую подсунул под днище ящика, орудуя измерительным инструментом, как рычагом. Днище отошло с глухим щелчком. Подцепив металлическую пластину пальцами, Вэйлон выдрал ее, откладывая в сторону и доставая то, что под ней хранилось один с лишним год. Тонкая, кричащего желтого цвета папка без каких-либо опознавательных знаков, даже наклейки со штрихкодами и артикулами – и те оторвали. Выложив папку на стол, Вэйлон достал из ящика пропуск и бейдж на имя некого Генри. ― Мы общались с парнем из соседнего офиса, его тоже многое напрягало – камеры, слежка, закрытость, все эти договора о неразглашении и любовь к гребанным спискам и систематичности. Он помогал мне, много полезного сделал, а потом сгинул. Кажется, я видел его в тюремном блоке в ту ночь. Жалко парня, в общем, ― постучав бейджем по ладони, Вэйлон примолк, поджимая губы и расстроено покачивая головой, а после выкинул именую карточку через плечо, чтобы она не мозолила глаза. Выпрямившись и задвинув ногой ящик, Вэйлон пролистнул папку, пробегаясь глазами по исписанным цифрами и буквами бумагам и удовлетворенно кивнув, захлопнул ее. Он осмотрелся по сторонам, думая, чтобы такого ему бы еще прихватить – он бы, наверное, забрал фикус, если бы тот нахрен не засох за все это время. Стоит, наверное, как Крузо, кровью нарисовать рожу на каком-нибудь мячике и разговаривать с ним с утра до ночи.

Вэйлон уже было хотел двинуться к выходу, как вспомнил кое-что и, окликнув Майлза, чтобы тот не свалил без него, подошел к столу бывшего коллеги. У них же сегодня вроде как день открытых дверей и все такое – было неприлично заявляться на порог чужого «дома» без подарка. Ополовиненный блок сигарет лежал именно так, где Вэйлон видел его в последний раз. Точность и преданность привычкам были разрушительными благодетелями мудака Бобби. Распихав по карманам пакетики с растворимым кофе и пару злаковых батончиков, Вэйлон подошел к Майлзу, протягивая ему обернутые в шуршащий целлофан сигаретные пачки.

― Все что нас не убивает, то можно еще разок, ― Вэйлон натянуто усмехнулся на промелькнувший в темных глазах немой вопрос. ― Табак, ― он повел головой в опасной близости от плеча и шеи Майлза, потягивая ноздрями запахи пыли, мыла, крови и едва слышный, терпкий душок никотина, ― некурящий чувствует его особенно остро, ― он отстранился, мысленно охеревая с собственного бесстрашия, которое тесно граничило со слабоумием. ― Шоколадку будешь? Нет? Ну ладно, ― запихнув папку подмышку, Вэйлон зашуршал упаковкой, рассматривая выбитые на специальном поле цифры. ― Думаю, батончик с истекшим сроком годности будет меньшим из моих зол, ― он вышел в коридор, осматриваясь и прикидывая, куда бы им еще сунуться. Вэйлон чувствовал себя мальчишкой, попавшим на покинутую строителя стройку – можно идти туда, куда только душа пожелает.

― Кстати, потом можно было бы попробовать забраться в кабинет Блэра. У него там, помню, была бутылка отличного виски, и что-то мне подсказывает, что этот мудак вряд ли успел ее распить до того, как побежал охаживать меня своей гребанной дубинкой. Ну и еще там может найтись куча важных документов или что-то вроде того, ― Вэйлон задумчиво постучал окаменевшим батончиком по стене, и досадливо пожевав губами, все-таки выкинул его в помойное ведро, не решившись ломать зубы, которые ему еще наверняка пригодятся в дальнейшем. Все же придется питаться консервами и тем, что там отлавливает Майлз в ближайших пролесках.

― Ужасно, наверное, торчать тут в одиночестве, ― неожиданно даже для самого себя ляпнул Вэйлон, зябко поводя плечами. Он просто на секунду представил, сколько издает звуков всеми своими разглагольствованиями и подумал о том, что Майлз, наверное, после годовой тишины натурально охеревает со всей этой звуковой какофонии. Вэйлон хотел сказать еще что-то утешающее или может даже обнадеживающее, но прикусил язык, вовремя осознав, что жалость и подачки – это явно не то, что нужно человеку, который провел в почти абсолютном одиночестве почти что год. Майлз и до его появления как-то справлялся, так что, наверное, и теперь вполне спокойно обойдется без его скулежа и нахрен ненужного сочувствия.

― Тебя ведь что-то тут держит. Насильно, я имею в виду. Иначе бы вряд ли наемники «Меркоф» топтались на местных просторах с видом гордых индюков и громоздили бы тут свои баррикады. Ты пытался уйти? ― осторожно интересуется Вэйлон, почему-то думая, что задевает еще одно из сотен табу, которых следует касаться как можно более аккуратно, а лучше – не касаться вовсе. На самом деле у него в запасе имеется еще сотня таких вот опасных и в чем-то глупых вопросов, но он слишком хорошо помнит, как зудели и кололись под кожей нанитовые частицы роя, чтобы оглашать все их не подумав.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Вэйлон улыбается в ответ на слова Майлза и в изгибе его губ – беззлобная насмешка и понимание. Чтобы не говорили психологи и друзья, а временами алкоголь это все-таки выход. Пускай даже слишком простой и совершенно неизящный. В конце концов – кто их осудит? Кто осмелится их осудить? Петляя по узким коридорам, вновь выходя на лестничный пролет и направляясь к кабинету человека, который подписал ему смертный приговор, Вэйлон совершенно не задумывается о том, что будет, если Майлз опьянеет. Точнее говоря – он даже не допускает подобной мысли. Майлз все-таки вовсе не выглядел как мальчик, который приложившись к бутылке, может не рассчитать допустимую дозу «ядовитого счастья», а если Вэйлон все-таки не прав и ошибается на его счет... Ну что же, это, наверное, будет первый инцидент с попыткой укрощения носителя неведомой, смертоносной херни. Да и не факт, что сам Волрайдер позволит Майлзу надраться вусмерть, но Вэйлон, впрочем, слишком скудно просвещен в механизме действия этого существа, чтобы делать какие-то конкретные выводы.

Его слова об одиночестве и монстрах – столь простые, но действительно искрение – задевают что-то внутри Вэйлона, вынуждая чуть поморщиться из-за этой спокойно оглашенной правды, которую никто из них не стремиться опровергнуть. Страшен не тот, кто пребывает в блаженном неведении, а тот, кто целиком и полностью осознал и принял свою сущность, сделав ее своей частью. Майлз, может и был монстром, зверем с кроваво-красной пастью и самопровозглашенным богом прогоревшего клочка земли где-то в горах штата Колорадо, но за всем этих ворохом Вэйлон все равно видел еще кое-что. Не инструмент собственной мести, нет, хотя и его тоже, если быть честным. За болезненно белой кожей, отливающими в золото глазами и роем мельчайших частиц он видел того самого человека, который чуть меньше года назад самоотверженно ворвался в змеиное гнездо, даже не подозревая, что тем самым подписал себе не столько смертный приговор, сколько бессрочный пропуск в Чистилище. Вэйлон видел того человека в улыбке и едва уловимых жестах, он видел его в дурных привычках и эмоциях, что едва различимыми призраками проносятся в проницательном взгляде. Вэйлон допускал, что Майлз, потерян не настолько, насколько сам он хочет думать. А может все дело в слепой вере и надежде Вэйлона на лучшее. Кто его разберет.

― Тебе придется выйти из этой клетки. Нам придется это сделать. Я помогу. Должен помочь. После всей этой херни я должен хоть раз сделать что-то полезное, даже хотя бы для тебя. Особенно для тебя, ― Вэйлон отвечает задумчиво и тихо, беспокойно перебирает пальцами по папке и негромко, горько хмыкает, понимая, что вновь врет самому себе. Никто не знает, что будет, когда Майлз покинет стены своей рукотворной темницы. Никто не знает, что случится там за чертой. Никто не гарантирует, что все «будет строго по плану». Да у них и плана-то ведь никакого нет, только чистый энтузиазм пополам с жаждой крови. Только представьте, что будет, если двух хищников запустить в загон к овцам. Вот-вот, ничего хорошего. Но, наверное, равно еще задумываться об этом слишком глубоко. ― Знаешь, что меня пугает? То, что будет потом. Что будет, если у нас получится уничтожить «плохих парней» или хотя бы часть их. Я знаю, что покоя не будет. Удовлетворение – может быть, но не покой. Я не знаю, что будет потом, не знаю появится ли у меня новая цель или что-то похожее на смысл и из-за этого мне страшно. Но, скорее всего, дело в том, что я всегда всего боялся, так что в этом нет ничего странного, ― последняя фраза – с намеком на шутку, но как бы он не пытался сгладить углов, а на языке все равно горчит яд осознания простого и точного. Наверное, слишком много откровения для одного суетного дня.

Тяжелая, выбивающаяся из общей обстановки дверь кабинета возникает для него почти неожиданно, выдергивая из топкого омута в который он зачем-то решил сунуться. Вэйлон подходит ближе и дергает потертую ручку, но дверь невозмутимо продолжает оставаться на месте, не подавая ни намека на податливость. Лишь после он обращает внимание на небольшую панель электронного замка, на которую смотрит с тупым непониманием, так, словно этого черного прямоугольника не могло существовать в природе. Сначала он думает о том, что, в общем-то, мог бы попробовать взломать замок и даже обрести на этом поприще какой-то успех из-за ослабленной недостатком энергии системы, а потом вспоминает о том, как Волрайдер легко разорвал на куски далеко не самого маленького человека и с загадочной улыбкой оборачивается к Майлзу, уступчиво отступая в сторону и кивая на дверь, отделяющую их от цели. В общем, в следующий момент Вэйлон понимает, что сдержанность – это добродетель, которая не имеет к Майлзу никакого отношения. То есть вообще. Грохот на этаже стоит такой, что, кажется, что даже стены испуганно вздрагивают от оглушительного треска и скрежета.

― С размахом, ― простодушно и с тихим нервным смешком констатирует Вэйлон задерживаясь подле покореженных остатков того в чем теперь слабо угадывалась та самая дверь, которую он видел каких-то пару секунд назад, а после пробирается в темный кабинет вслед за Майлзом, чихая из-за взметнувшейся в воздух пыли. Первым делом он одергивает в стороны тяжелые занавески, позволяя солнечному свету пробиться в помещение, а после осматривается, примечая сначала застекленный шкафчик с батареей разноперых бутылок, а после кожаное кресло, к которому устремляется с мстительной улыбкой. ― Давно хотел это сделать, ― Вэйлон перемахивает через широкий рабочий стол и падает в скрипящее обивкой кресло, закидывая ноги на подлокотник и вытягиваясь с довольной улыбкой на губах. Эта вседозволенность среди руин темного прошлого приятно радует, в конце концов, не вечно же им захлебываться в гуще безумия и грызни. ― Он говорит с тобой? Рой, я имею в виду, ― Вэйлон спрашивает, не глядя, но в его голосе слышна привычная уже аккуратность. Он косится на Майлза лишь мельком, а после вытягивает руку перед собой, рассматривая зажатое между указательным и большим пальцем обручальное кольцо, отливающее платиной в тусклом солнечном свете.

Well I'll tell you a story
Of whiskey and mystics and men,
And about the believers,
And how the whole thing began.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Майлз говорит о его ненормальности так, словно это было вовсе не проблемой выбивающей его из стройной массы социального строя, а неким знаком отличия, честно заработанным орденом, который нужно носить на груди, чтобы его было видно всем остальным. Майлз, впрочем, не ошибался. За последние месяцы Вэйлону здорово отшибло голову и что хуже – он признавал это и даже принимал как должное. В конце концов, за ненормальностью, как минимум было удобно прятаться – окружающие считают тебя отмороженным и понятия не имеют чего именно от тебя ожидать. Положительные стороны есть во всем, главное приложить усилия к тому, чтобы их найти. Вэйлон, например, до сих пор не мог понять, почему усложняет все происходящее вместо того, чтобы просто полоснуть бритвой вдоль вен и поставить точку в этом театре абсурда. Наверное, все дело в природной вредности, он как собака на сене – ни себе, ни людям. А может все дело в том, что ему просто нравится жить даже, несмотря на то, что «жизнь» за последнее время стала больше похожа на выживание.

Кожаная обивка кресла тихо поскрипывает в такт его покачивающейся ноге, в воздухе неспешно кружит пыль и все вокруг кажется каким-то удивительно спокойным и тихим, если, конечно, не брать в расчет мелодично звенящего бутылочным стеклом Майлза, дорвавшегося, наконец, до горячительного. Вэйлон смотрит в его сторону с тенью насмешки и пониманием, а после вновь переводит взгляд на зажатый в руке крохотный предмет. Обручальное кольцо приятно холодит подушечки пальцев, но смотря на него, Вэйлон понимает, что не чувствует ничего. Чувства и эмоции постепенно умирали в нем, изживая самих себя и превращаясь в гниль да копоть на внутренних сторонах костей. Еще каких-то несколько месяцев назад он мог бы, наверное, заплакать маленьким ребенком вспоминая былую жизнь и захлебываясь в этих воспоминаниях, как в бурных водах горной реки. Теперь – он чувствовал лишь тянущую боль где-то под сердцем, а воспоминания стали отрывчатей и проще, как быстро переключаемые кадры в диафильме. Со временем, наверное, пройдет и это, а потом он просто выкинет это кольцо в какую-нибудь сточную канаву и окончательно забудет о том, кем он был когда-то. Но пока что он все еще жив и этим, пожалуй, надо пользоваться.

Когда бутылка, а после и стаканы со стуком опускаются на стол, Вэйлон даже не вздрагивает, лишь отрывает взгляд от мягко блестящей в тусклом свете безделушки и смотрит сначала на запылившуюся бутылку, а после на Майлза, который, подобно птице взгромоздился на край стола, широкой спиной загораживая репродукцию какой-то весьма интересной картины на противоположной стене. Ладно, это просто шутка, картина Вэйлона не интересовала совершенно, искусство – это явно не то, о чем у него должна болеть голова. Молчанка и игра в гляделки затягиваются, но Вэйлон не чувствует оттого ни смущения, ни страха, вновь переключаясь на кольцо и думая о том, что Майлз больше всего похож не столько на пожар, сколько на море. Непредсказуемый в сути, прекрасный в своем штиле и неумолимый в ярости бури. Пламя – яростно всегда и даже тлеющим, может обжечь руки углями, вода же куда более многогранна – она есть и разрушение, и созидание, и спокойствие и суматоха. Вэйлон усмехается на то, как от попыток устрашить друг друга они плавно перешли к фазе комплиментов. Было в этом что-то весьма забавное и закономерное.

― «И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много», Евангелие от Марка, глава пятая, ― отрешенным голосом продекламировал Вэйлон в ответ на слова Майлза. Он улыбался, осознавая и находя в этом какую-то особенную иронию, ведь в той главе Иисус изгонял демонов из человека в Гадаре, и именно демоны назвались ему Легионом. Волрайдер не был демоном и про него не писали мировых бестселлеров, но Вэйлон не мог отрицать того, что в этом существе все же было нечто демоническое и мистическое, ужасающее своей поразительностью. Вэйлон усмехнулся еще шире, осознавая, что во всем этом сравнении он, получается, Иисус, менее эффективный, конечно, и не умеющий превращать воду в вино, но тем не менее. Кольцо Вэйлон спрятал обратно в нагрудный карман рубашки.

― Бывшей жены. Все в порядке, меня это уже не задевает так сильно, ― Вэйлон утвердительно кивает и в его голосе лишь констатирование и спокойствие, будто он вовсе не вдовец которому положено безутешно горевать, а врач «труповозки» констатировавший смерть. На самом деле ему из-за этого самую малость мерзко, но с другой стороны он в чем-то рад тому, что горе не устилает ему взор, отбивая вкус к жизни. Горе стало для него толчком, а не привязанным к ногам камнем, утаскивающим во тьму бездны. Кажется, он смог наебать мальчиков из «Меркоф» дважды и явно не собирается на этом останавливаться. Вэйлон усмехается на слова Майлза и, скинув ноги со стола, тянется к бутылке, придирчиво смотря на запылившиеся стаканы, а после, мысленно отмахиваясь – пыль это не смертельно, хотя Лиза, наверное, выдала бы ему затрещину за такое пренебрежение чистотой посуды.

― Ну раз ты просишь – я не могу отказать, хотя бы потому, что ты явно не выглядишь как тот, кому стоит отказывать, ― Вэйлон усмехается и тихо, расслабленно смеется, разливая золотящееся прозрачным янтарем виски по стаканам, после чего берет один из них в руку и смотрит на Майлза сквозь призму мутного стекла. ― За что будем пить?