В разбитых зеркалах ты видишь каждый раз
Пугающий всех взгляд чужих, жестоких глаз.
Не слышен тихий пульс ни жизни, ни любви.
Всё бесполезно - все вокруг тебя мертвы.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Покинутое, нелюдимое, но все еще не забытое – это место, кажется, уже давно заросло бурьяном и горькой полынью. Неухоженное, месяц за месяцем разлагавшееся, оно до основания пропахло страхом, экскрементами и гнилым мясом. Камни его – кровь напополам с песком. Стены его – кости напополам с бетоном. Сущность его – тьма напополам с леденящим ужасом. Гротескное и уродливое, обветшалое и умытое дождями, оно пугало своими острыми углами и выбитыми окнами-глазницами даже в свете дневного, стоящего высоко в небе солнца. Вэйлону смешно почти до истерики за то, что он нарушил покой этой квинтэссенции ненормальности в столь погожий и приятный день. Вэйлону представляется, что он грешник, который ищет аудиенции не со святым отцом, но с самим божеством, чью сущность и силу кончиками пальцев чувствует даже тут, стоя за проржавевшим решетом ограды. Вэйлон смотрит на щербатые камни парадной лестницы и чувствует, как под черепной коробкой пламенеющими когтями скребутся адские гончие, и этот скрежет и вой настолько сильны, что Вэйлону хочется прочувствовать все чудеса трепанации без анестезии.

Изъетые ржой петли сопротивляются и ему приходится надавить чуть сильнее, чтобы калитка ограды поддалась, открываясь со скрипом похожим на тоскливый вой. Он стоит на самом пороге, рассматривая ту несуществующую тонкую линию, что пока еще отделяет его от этого места. Он смотрит себе под ноги, смотрит на песчаную пыль и гнилую листву и думает о том, что на самом деле мог бы уйти прямо сейчас. Он думает о том, что сдаться «Меркоф» было бы куда быстрее и проще, он думает о том, что у него, наверное, не хватит сил, и он умрет в любом случае. Человеческая жизнь, как вредная привычка – от нее ты умираешь в любом случае. Интересно, чем пахнет сомнение? Прогорклым маслом? Скисшим молоком? Еще не пролитой кровью? Вэйлон не то чтобы романтизировал, просто ему было действительно сложно преступить черту, за которую он клялся больше никогда в своей жизни не переступать. «Маунт-Мэссив» и без того опустошило его тело и разум, экзотическим зверем выцедило все соки и некогда избило и изломало со всей возможной яростью. У инцидента 2013 года не было и вряд ли когда-то будет название, но Вэйлон называет его просто и банально – Ад.

Вэйлон сомневается слишком долго и отчаянно, мнет в пальцах лямку запылившегося, испачканного рюкзака и вскидывает голову, вновь всматриваясь в окна покинутой лечебницы. В фильмах обычно говорят что-то вроде: «месть не поможет тебе воскресить умерших», что-то наподобие: «умение прощать – черта сильного». Вэйлону не хочется никого воскрешать, и он, кстати, никогда не считал себя сильным. Вэйлону не хочется умыть лицо кровью и окунуть в кровь руки, ему не хочется видеть страх в чужих глазах и слушать испуганный лепет. Просто Вэйлон считает, что человек сказавший: «плати людям той же монетой» – был действительно мудрым. А еще Вэйлону, кажется, что внутри его вен течет жидкий азот, потому что иначе он не может объяснить того, что в последнее время мало что чувствует. Только лишь временами внутри черепной коробки словно пламенеет что-то, и в треске этого пламени он отчетливо слышит шепот, что раз от раза повторяет: «убей их всех». Вэйлон бы сказал, что это опасно, он бы сказал, что это идет в разрез с правилами Соединенных Штатов и его моралью, только все дело в том, что за прошедший месяц ему стало плевать и на законы, и на мораль, и на право человека на жизнь.

Быстрый выдох, глубокий вдох. Он все же переступает эту черту. Не то чтобы Вэйлон что-то решил и урегулировал свой внутренний конфликт, просто все дело в том, что терять ему больше нечего. Все что у него было – отняли жестоко и вероломно. Все что у него могло быть – разрушили у него же на глазах. Все что у него осталось – он сам, его кошмары, воспаленный разум и тканевый рюкзак за три бакса, купленный на распродаже у соседей. Медленно и шатко идя по тропе из серого камня, он думает о том, что ушел не только из-за того, что «Меркоф» пообещали ему смерть, но еще и потому, что за последние несколько месяцев он начал испытывать чувство гнева по отношению к счастливым людям. Ему мерзко было видеть их искренние улыбки, ему отвратительно было слышать их смех и наблюдать за их тошнотворной непосредственностью. Он не чувствовал себя цельным, не чувствовал себя единым и чувствовал все меньше после каждой из пережитых смертей близких. Вэйлон прекрасно понимает, что ничего не смыслит в мести и том, как следует ее вершить, но он не знает, почему считает, что это знает бог. На самом деле он не считает его богом, не в распространенном смысле. Это сложно объяснить, правда.

Он останавливается рядом с одной из военных машин и немигающим взглядом смотрит на покосившиеся двери парадного входа. В конце концов он преодолел этот путь не для того, чтобы отступить, поддавшись страху – он и без того боялся слишком долго. Вэйлон на секунду усмехается, вспоминая лающий смех одного из наемников оцепления, который лишь из-за досадной случайности не раскроил его голову экспансивной пулей. Они, наверное, не узнали его – он и сам, если честно, уже давно перестал себя узнавать. Они, наверное, подумали, что он какой-то очередной ненормальный искатель приключений из числа тех, которым в радость залезать в опасные, запрещенные для посещения места. Они, наверное, подумали, что беспокоиться не за что – он сдохнет или тут, или на обратном пути, когда места для «досадной случайности» уже не будет, а рука того самого наемника с мерзким смехом не дрогнет. Интересно, они уже сделали ставки на его душу? Ничего личного, просто он собирается прибрать их сборы к своим рукам. Главное, кажется, уверенность, да?

Выйдя из тени теперь уже бесполезного металлического «короба», Вэйлон крадучись идет вперед, останавливаясь перед самыми ступеньками, и неуверенно ставит на первую из них ногу. Он поднимает голову и вытягивает шею, пытаясь заглянуть в клубящийся за приоткрытыми дверьми полумрак. Он словно ожидает чего-то, а чего именно – сам не знает. Вэйлон не имеет понятия о том, что делает, но он отчего-то твердо уверен в том, что в обитель божества не следует заходить без позволения самого божества, и это не столько интуиция, сколько самый обычный животный инстинкт.

Вэйлон ждет с видом настороженного зверя, и сердце стучит где-то в его глотке, а пальцы дрожат.
Ему бы хотелось верить в то, что все это – просто еще один страшный сон.

Hey buddy, you know you're never coming back
He's a god, he's a man, he's a ghost, he's a guru
They're whispering his name through this disappearing land
But hidden in his coat is a red right hand
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Мир вокруг выцветает до оттенка выстиранной в крови смирительной рубашки – грязно-серый, бурый, охристый и тошнотно-желтый, как ссохшаяся сукровица. Мир вокруг становится каким-то ирреальным, как обезумевшее Зазеркалье и неразборчивым, как идущий рябью старый фильм в оттенках грязной сепии. Мир вокруг – искалеченная реальность блаженного, просвеченная через призму абсолютного безумия. Мир – это локальный Судный День, развернувшийся в разуме уже достаточно давно, чтобы тот начал загнивать и разлагаться. Стоит присмотреться, и ты увидишь торчащие из-под земли сколотые ребра с остатками стухшего на них мяса. Совсем не факт, что ты переживешь это знание, но так всем нам будет проще.

Сожги свою Библию, мальчик, давно пора сделать это – мировой бестселлер на который ты уповаешь, написан рукой Дьявола. Крест, осеняющий твои грудь и чело – звезда Зверя, но без одного угла. Дети "божьи", ангелы – черти, что смеху ради извалялись в лебяжьих перьях. Оглянись, мальчик, потроха Эдема раскиданы повсюду, а серный смрад Бездны с самого рождения окружает тебя едким, выедающим глаза облаком. Прости, малыш, но «счастливый конец этой счастливой сказки» – конкретное наебалово для таких, как ты, я и еще семи миллиардов кретинов. Прости, но всем нам уже сшиты кровавые саваны из сухожилий и вен наших почивших предков. Это неизбежно, малыш, и сам ты уже точно знаешь – бежать поздно.

Мир вокруг – это гудение электричества из глубин трансформаторной будки. Раскатистое, низкое «бз-з-зд» на одной, медленно сводящей с ума ноте. Мир вокруг – это гудение крылышек мясных мух, и чавканье ворочающихся глубоко в кишках и желудке опарышей, что проедают свои узкие норки-проходики в сладковатом мясе, пропитанном страхом и трупной жидкостью. Мир вокруг – это помутневший до молочно-белого зрачок, на котором кроваво-желтым рисуются картины Роршаха: «бабочка», «летучая мышь», «твой страшнейший кошмар». Мир за какие-то секунды потерял свои звуки и цвета, мир замер и обмочился, как покойник, которому удавка переломила трахею. Мир, на самом деле – отвратителен, просто никто не присматривается.

Гудение в голове лишь нарастает, становится все громче, невыносимей. Гудение в голосе – звук из прошлого, вибрирующий в костях и мясе, который никуда не исчезал, лишь затих на некоторое время. Вэйлону кажется, что чем громче этот звук, тем Он ближе. Он идет? Он видит? Он существует? Значит, не показалось и не померещилось, значит, это не было мороком и кошмаром наяву – от этой мысли смешно и вместе с тем панически страшно. Вэйлону, кажется, что он роет себе могилу собственными руками. Жаль, что он так и не придумал красивую эпитафию для могильного камня, которого у него, кстати, тоже не будет. Он потерял все и потеряет еще больше – это то, в чем он абсолютно уверен.

Бежать поздно – монстры уже давно научились охотиться под светом солнца.
Бежать некуда – Бог, от которого ты отмахивался, уже давно гуляет среди трупов.
Бежать бесполезно – как давно ты мертв внутри?
Все это не имеет никакого смысла.

Чем усерднее он всматривается в неровный проем покосившихся дверей, тем чернее кажется ему обитающая там тьма. Чем усерднее он присматривается, тем сильнее мутнеет в глазах. Мозг отказывается воспринимать это, мозг пытается заблокировать эту картинку и выкинуть куда-нибудь за грань разума. Инстинкт самосохранения молчит. Седативные растекаются под кожей, растекаются в крови, блокируют панику и дрожь в теле, сгрызаемом фантомными болями. В костях все громче звучит «бз-з-зд», похожее на звон рассыпанных по кафелю ланцетов, подобное звуку дробящихся под подошвой костей. Ему кажется, что вокруг тяжело пахнет паленой плотью, болотной водой и сгустившейся от яда кровью.

Был ли он готов к этой встрече? Нисколько. Нет смысла готовиться тогда, когда не знаешь чего ожидать. Нет смысла настраивать себя тогда, когда решаешь нанести визит неизвестности. Нет смысла предполагать, когда ты ощущаешь себя добровольным смертником. Он все еще жив и это уже похоже на чудо. В его голове треск электричества, звон стекла о металл и задушенные крики. В его голове чернильные узоры Роршаха, а в нос бьет запахом оплавленной оплетки проводов и душком паленых костей. Он никогда не говорил с богами, а боги никогда не говорили с ним – он не знает как реагировать. Ему кажется, что с ним говорит не существо, а само это здание, древние камни, что простояли далеко не один век. Камни, которые впитали в себя смерть и страх, и впитывают до сих пор.

Ему хочется сделать шаг назад, отпрянуть. Ему хочется оступиться, завалиться спиной назад и размозжить собственное темя о щербатые камни, об острый угол высокой ступени, изломать тело, вывернуть его и еще какое-то время смотреть на тьму, наползающую на глаза. Он жаждет забвения, но что-то в нем говорит: «убей их всех» и толкает в спину красной рукой, с которой сняли кожу и засыпали крупной морской солью. Месть, конечно, не выход, но только не для того, кому терять уже нечего. Месть – это развлечение, прикрытое словами о жажде справедливости и чести. Он не какой-нибудь супергерой и никогда не верил в сказки со счастливым концом. Счастливая смерть – наебалово для таких как ты, я и еще семи миллионов кретинов. Умирать – это всегда страшно, и не важно, что будет твоим одром: теплая койка или сточная канава в каком-нибудь провинциальном городке. Смерть – это неизвестность, а неизвестность – это страшно.

Ему страшно до судорог в кишках, страшно до дерганья в кончиках пальцев, но красная рука толкает его в спину, вынуждая сделать шаг и другой вперед, захрустеть битым стеклом, легшим под подошвы, как «красная дорожка» на премьере в каком-нибудь там Голливуде. Красный – это кровь. Черный – неизвестность. Серый и сепия – весь мир вокруг. Ты уже сжег свою Библию, мальчик? Там не найдется нужных слов, поверь – сейчас нужных слов нет нигде, потому что в твоей голове электричество и крики.

― За тобой, ― голос тихий и охрипший от многодневного молчания, он почти неразборчив и похож на помехи в трубке древнего, дискового телефона. Ветер подхватывает его слова и насмешливо разносит по пустым коридорам. Трупы улыбаются ему из глубин, они бы смеялись, если бы их голосовые связки были целы.

― Мне... ― ему страшно, но он уперто смотрит вперед и не отводит взгляда даже тогда, когда внутри сердца начинает неприятно холодеть и покалывать, он сжимает руки в кулаки и до боли впивается ногтями в ладони. Он думает о том, что хотел сказать глупость. Он понимает, что его желания и нужды никого не волнуют. Он – не в выигрышном положении и никогда в нем не был.

― Ты сможешь сделать то, чего не смог я – ты сможешь отомстить. Сможешь убить их всех, ― красная рука без кожи держит его за глотку, говорит через его едва-едва улыбающиеся, обветренные уста. Его взгляд тусклый и пустой, в нем нет ни безумия, ни жажды. Он выглядит почти нормальным, но только лишь потому, что все червоточины и гниль сокрыты глубоко, очень глубоко внутри. Он безумнее многих и он станет еще страшнее.

And when they found you hanging in the ward,
You said: "At least now I don't have to kind or good.
I'll be cruel and I'll be obscene
Tear out my tongue cause I've been redeemed"
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

В воздухе пахнет озоном, пахнет напряжением и угрозой. В воздухе пахнет пеплом погребальных костров и разлагающимся мясом, изъятым из морозильной камеры. В воздухе пахнет формалином и чужой, всепоглощающей болью. Ярость, презрение, насмешка. Оно клубится вокруг, как черный, зловонный дым истлевшего конвейера ужасов. Безумие ближе, чем можно было себе представить – оно насквозь пропитало это место наравне со страхом и леденящим чувством безвыходности, которое вот-вот и перерастет в отчаяние, вынуждающее полоснуть тупой бритвой вдоль сплетения вен. Оно горчит на самом кончике языка, разрезая его надвое, густой хмарью выедает глаза и пеплом сожженного прошлого оседает на одежде, неподъемным грузом гвоздя к иссохшей, неживой земле. Безумие ходит рядом, ступает мягко-мягко и дышит в скулу да затылок. Безумие заглядывает в самую его душу и бесстыдно роется в его потрохах, играючи давя на истончившийся барьер сознания, который вот-вот и треснет, разойдясь веером уродливых трещин которые все как одна будут похожи на эту улыбку – поломанную, кривую и перекошенную. Поломанный, кривой и перекошенный – отличная аннотация для двух автобиографий. Безумие и его кровавая тень.

Зверь ступает мягко. Зверь не оставляет шагов. Впивается белым шумом, треском электричества, чернильным узором в рассудок, терзает, впиваясь напитанными ядом, гнилыми клыками в только-только тронутую тлением безумия плоть и смотрит внимательно, испытующе, взглядом дробя если не кости, то что-то еще более хрупкое и тонкое. Вейлон вскидывает голову и немигающим взглядом смотрит перед собой, смотрит вперед и в тоже время не видит ничего вокруг себя. Он слышит запах крови и древней пыли. Он слышит шепот в своей голове, стрекочущий, пробирающий, звенящий. Он впивается обломанными ногтями в ладони и чувствует, как пробегает вдоль позвоночника нервная дрожь, когда зверь заступает ему за спину. Секунда на то, чтобы представить, как чужая рука вопьется в его плоть, прошибая грудь, и за секунду до смерти демонстрируя бешено сокращающееся сердце, которое через минуту захлебнется в крови. Его сердце. Вэйлон сглатывает и сжимает челюсти, желваки под его кожей движутся туда и обратно, с головой выдавая не гнев, но напряжение чистейшее и неподдельное, въедчивое настолько же, насколько и чувство страха. Зверь прожигает его холодным блеском золота глаз, и в смехе его слышна не насмешка, а обозленное рычание.

Самое время с корнем отсечь то, что мешает. Самое время оборвать веревку последнего якоря.
Избавиться от рудимента, обременявшего столь долго. Страх существует только в твоей голове, так переступи за грань.
Убей в себе последнюю человечность, забудь о том, что было «до». Твоя история – это то, что есть здесь и сейчас. Осмотрись.
Сделай. Это. Сейчас же. Немедленно. Подчиняйся!

Его сознание разделяется натрое, оно дробится, ломается и истекает кровью. Крик – беззвучный – стеклом в самой глотке, зеркальной пылью в сердце. У безразличия привкус пропитанной кровью бумаги, той самой в которой «Меркоф» прислали ему безымянный палец его жены. Нет, он не уничтожит зло. Он вырвет сердце извращенному самоуправству и пожрет его еще теплым и сочащимся кислотой отравленной крови. Он – червоточина, досадное пятно на и без того замаранной репутации, так почему бы ему не примерить маску палача? Ведь не палач вершит казнь, а его инструмент. Взгляд пустой, тлеющий кроваво-красной искрой давнего осознания, принятого только теперь. Губы изламывает в блуждающей, неприятной усмешке. Что-что, а инструмент у него найдется. Самый лучший, самый острый, бьющий без промаха и осечек. И даже если придется подчиниться, стать тряпичной куклой и перетереть с трудом восстановленный рассудок в порошок – ему терять нечего, а сделка с душой дьявола это явно не то, чем может похвастаться каждый. Он, пожалуй, будет первым.

Стрекот в голове стихает, не проникая, а становясь частью того, что скрываться за теперь уже раздробленным заслоном. В его рассудке не живет ни демонов, ни древнейших из обратившихся зверьми тварей. В нем плетет свою липкую сеть само безумие, взращенное, выношенное и сформировавшееся. Оно течет черненым серебром по его венам, оплетает само понятие сущности лесами ртути и сладчайшего из эфиров. Оно выедает глаза его прошлому, ломает крылья надежде и коматозной нормальности. Сумасшествие было лишь вопросом времени и принятия. Он держался дольше других, но, в конце концов, это просто неизбежно. Попрощайся с прошлым, мальчик и вдохни как можно глубже, пока еще можешь, потому что тропа настоящего тошнотворно пахнет скользкими потрохами твоих смышленых врагов. Чувствуешь? Скоро понадобится много крюков для туш приговоренных к казни покойников.

Хочет ли он действительно? Хочет ли?! Грудную клетку давит истерическим смехом, как многотонным прессом.
Кроваво-алые пальцы давят его сердце, туша остаток сомнительного рассудка. Хочет ли он этого после всего произошедшего?
Под языком терпкость влажной земли, под которой разлагаются тела его неповинных детей.
Так хочет ли он?
Как. Это. Глупо.

― Нет. Нет-нет-нет-нет. Нет, ― голос надрывается, скатываясь в охрипший шепот на выдохе, а пустые глазницы прямо смотрят в клубящиеся жидким золотом глаза его бога. Улыбка – рваная рана на окончательно ссохшейся корке сознания. Солнце светит в глаза, но он не видит его света, только эту тьму, нитями вырисовывающуюся на фоне циана небосклона. Он приподнимает руку, тянется ею вперед, но вздрогнув, останавливается в каких-то жалких миллиметрах от отворота изрешеченной, пропитанной кровью куртки, наблюдая за тем, как угольные, живые частицы сбиваются вместе, готовые отхватить ему палец по локоть. Нельзя войти в святилище божества без разрешения божества, нельзя трогать, нельзя спрашивать, только смотреть – и то с опаской. Усмешка на его губах жуткая, мрачная, но не несущая в себе ни тени предвкушения, скорее нечто похожее на горечь без которой никогда не обходится, что-то очень похожее на «у меня не осталось выбора».

― Это именно то, что мы действительно сделаем, ― он прикрывает глаза и чуть склоняет голову к плечу, вслушиваясь в треск электричества в своей голове, слушая этот стрекот и находя в нем что-то притягательное, нечто отрешающее и умиротворяющее. У местного бога нет орга́на и хора сладкоголосых мальчиков из ближайшей семинарии, но есть кое-что более интересное, кое-что более всеобъемлющее и чарующее ужасом.

― Позволь мне.