Каллен, честно сказать, ни малейшего представления не имеет, каким удивительным образом его жизнь умудрилась измениться столь круто, начать выделывать столь немыслимые, невообразимые ему самому кульбиты, не меняясь одновременно с тем ни капли.
Каллен не знает, почему расписание его остаётся прежним, почему он те же задачи решает, почему роль его ровно такая же, а он, тем не менее, дышит, живёт иначе. Что с каждым днём его стало не так? Откуда в них столько света, столько тепла, отчего и сам он — человек уже будто совсем другой, по-другому всё видящий и по-другому воспринимающий?
Каллен, может, немножечко глуп или просто ненаблюдателен.
(Каллен, в сущности, довольно умён и всё давно уже видит, но себе самому молчит, застыв в нерешительности, робко.)
Каллен улыбается много и не меньше краснеет, через раз заикается и мычит неловко. Он в работе всё прячется, всё к солдатам бегает: приказы, отчёты, поставки ему порою спасением кажутся, но он, конечно же, ошибается. Про него говорят; он того не слышит, глухой теперь словно бы, в мире своём живущий.
Каллен, должно быть, наивен страшно, до жути и одури, когда думает: всё не так уж и плохо; пожалуй, он молодец даже.

Он замирает, чувствуя, как скукоживаются в голове мысли, мягко и полуоблачно окутывая изнутри череп, и нарочно вытягивает себя из ощущения этого лёгкого и странно парализующего тумана. Думает: вот посмеялась бы, глядя на него, Мия. Её брат уже сбился со счёта, сколько раз пробегал глазами по листу исписанной бумаги в своих руках, без конца возвращаясь к первым строчкам, словно заведённая шкатулка, только с какой-то беззвучной, призрачной мелодией. Резерфорд недовольно щурится, глядя на заслонившие солнце тучи: из-за них даже днём в кабинете довольно темно, и читать отчёты приходится у окна: у него и без того, очевидно, сегодня проблемы с концентрацией, и плохое освещение никак не желает эту ситуацию улучшать.
Но судьбе, кажется, и не особенно угодно позволять ему заниматься делами; Каллен не уверен, облегчения в нём больше или сожаления, что разбор отчётов придётся отложить на потом, когда оборачивается:
— Инквизитор, — он приветственно кивает. — Что-то срочное?
На самом деле, если задуматься, с «чем-то срочным» не усаживаются так вальяжно, да и «минутка», как правило, превращается в какую-то другую фразу, по-иному, к тому же, звучащую. Но вот без стука при делах, требующих незамедлительного внимания, конечно, врываются, так что Каллен всё же уточняет — почти, правда, бессознательно. Едва ли так кто-то делает, кроме Тревельяна, но Резерфорд почти уже привык; в конце концов, и сам инквизиторский трон отдали Максвеллу в распоряжение с его же собственного согласия.
Каллен складывает бумаги на стол, мысленно обещая себе вернуться к ним позже, и, не подозревая подвоха, садится напротив Инквизитора, наивно ожидая серьёзного разговора о, ну, например, Корифее, или храмовниках, магах, может, о найденных путях передачи красного лириума или боеготовности армии Инквизиции. Резерфорда совсем не смущают ни вид Тревельяна, ни то, как звучал только что его голос — совсем, совсем не умно с его стороны.

Если твой собеседник уделяет действительно много внимания своим ладоням, сжимая их периодически в кулаки, разглядывая внимательно белеющие костяшки, если он пристально и как бы незаметно оценивает расстояние между вами, если он улыбается приторно, слова произносит с подчёркнутой, фарсовой вежливостью — что ж, ты определённо имеешь право хмурить подозрительно брови, складывая на столе руки, и говорить себе, что есть здесь какой-то подвох, некая зарытая собака, причём из той как раз породы, с которой ты лучше б уж никогда не связался. Идея о том, что поводом для инквизиторского визита стали какие-то серьёзные вопросы, растаяла так же, как превращается в слякоть снег; Каллен недоумённо-настороженно выслушал это тягучее «о-о-очень», не рискуя уже и прикидывать, в чём же, собственно, дело, и вгляделся в Максвелла, как бы подчёркивая, что он всё ещё не имеет и малейшего представления, что это должен быть за разговор.
А потом Тревельян произнёс это имя. Эвелин.
Не то чтобы Каллен до конца сообразил, что конкретно не устраивает Инквизитора, но он по крайней мере уловил, в каком русле этот диалог будет двигаться. И это русло ему уже не нравилось. Совсем.
— Эвелин, — осторожно начал Резерфорд, безуспешно пытаясь побороть неловкость, с которой произносились эти слова, — ценный член Инквизиции и... хороший... разведчик.
Если бы у Каллена было чуть получше с чувством юмора, он бы сейчас рассмеялся сам же себе, молча, мысленно: «разведчик» — это звучит очень забавно и крайне уместно, да, да, да, он улавливает это, он это понимает, — но Резерфорд лишь почувствовал, как напряглась каждая мышца тела, как резко ему стало некомфортно и как бы не по себе. «Вы сблизились» — что это вообще значит, как он должен это воспринять и... и правда сблизились? Создатель, дай Каллену сил не задохнуться в собственной краске; Эвелин, прекрасная Эвелин, столь гармонично сочетающая под привлекательными лицом и фигурой и леди, и человека дела, Эвелин, что никак не желала покидать его головы, Эвелин — кузина Максвелла, сидящего сейчас перед ним с таким странным, не предвещающим добра видом, — она никак, ну никоим образом не должна была стать предметом подобного разговора, да ещё разговора долгого, «очень долгого». Резерфорд никак не мог побороть ощущение, будто Тревельян так же, как только что в дверь, ворвался без стука и в его череп, внезапно вскрыв то, что вскрыто быть никак не должно — что-то слишком личное, слишком своё, что-то совсем не для чужих ушей или глаз, и вместе с этим чувством, с этой дурацкой иллюзией, он желал и вскочить резко со стула да вышвырнуть Максвелла вон, закрыть за ним дверь и больше никогда, никогда её не открывать, припадая лбом к старому дереву и держа всеми силами ненадёжную ручку.
Может, не будь Тревельян Инквизитором, Каллен бы так и сделал. Но он был им — сидел по-хозяйски напротив, ожидая ответа на вопрос о своей сестре, как будто Резерфорд обязан был предоставить его так же, как предоставлял отчёты о выполненных заданиях.
Командор перешёл в полную оборону, молча ожидая, что ещё скажет Максвелл. Лучше бы, правда, ничего.

Отредактировано Cullen Rutherford (2016-03-25 19:21:57)

Каллен на поле боя, со своими солдатами за спиной и чужими — перед глазами, с мечом в руке, с доспехом на теле — Каллен-воин, Каллен-командор Каллена-человека напоминает мало, лишённый копошащихся в голове ужей-сомнений. У него трезвый взгляд, у него чёткая цель; у него нет полутонов: враг и друг отделены и выверены, они — конкретные фигуры, они не имеют взаимосвязи, они не путают, не водят кругами ни мысли, ни чувства. Они просты и понятны. Такая жизнь — проста и понятна, и Каллену такому совсем не сложно, когда под ногами трава, измятая тысячей воинов, а в ушах крики умирающих, неотделимые от победных воплей, и звон стали.
Каллену-человеку — тому, кем он был сейчас — приходилось всегда намного, намного тяжелее. Кровь ему бьёт не в виски — в щёки, размывая бешеным своим потоком твёрдость и стойкость, размягчая уверенность и решимость. Его дело — война: там он знает, что делать, но — здесь? Здесь он не знает, здесь он потерян.
Ему угрожают. Угроза — это повод хвататься за меч — обыкновенно, но не сейчас; у Тревельяна с собой ни клинка, ни кинжала, ни стрел, одни лишь слова — разговор, способный стушевать Резерфорда много больше, чем любое оружие. Не взгляд его давит на Каллена и не тон, командора Инквизиции не смущают ни злость в лице, ни ярость в голосе — имя, имя чужой сестры, горящими буквами зависшее в воздухе и пламенем дышащее в лицо. Перед ним — Инквизитор, лидер, командование, но тот же и старший брат, имеющий все права на заботу и беспокойство — уж больше их, по крайней мере, чем находил их в себе Резерфорд.
И всё же он не послушный пёс, которого можно легко отпихнуть мыском сапога. Каллен прикрывает глаза, а потом снова поднимает взгляд — с долей растерянности, но мрачно-серьёзный. Ему не нравится это чувство чужих рук в своей личной жизни, его захватывает иррациональное отторжение: ничто из происходящего не должно касаться других людей, есть там что-то или вовсе ничего нет, о брате ли речь идёт или о ком-то совершенно другом. Нет, конечно, ясно, что Максвелл просто переживает за сестру, но...
Нет, нет, нет. Стоп.
Каллена никогда не волновало то, что «говорят» — слухи просто проходили мимо него, покидая голову так же, как в ней оказываясь — если, конечно, вообще достигали ушей того, кто столь редко прислушивается к чужим сплетням. Даже то, что удивляло, даже то, что шокировало — о, Резерфорду ли не знать, как мало в этом обыкновенно правды: по Кругам всегда ходило много разговоров — немудрено привыкнуть. Но присматриваться к лицам, оценивать и проверять у Каллена не возникало и мысли, да и не умел он читать по глазам и видеть любые подтексты, кроме самых явных.
«Я знаю этот взгляд».
Вот... вот как.
Это показалось странным, но Каллен не почувствовал и намёка на удивление — как будто давным-давно знал, но понял до конца лишь сейчас, оказавшись наконец в состоянии полностью оценить эту сцену.
Что ж, дело в соперничестве. Но это не меняет задуманных слов и линии поведения.
— Я не понимаю, о чём вы говорите, — произнёс Резерфорд, осознавая внезапно, что неловкость любых произносимых слов никуда не делась, и всё же пытаясь звучать твёрже, — и чего хотите от меня, милорд Инквизитор.
Этот призыв: «Отойди, оставь, брось», — совсем не вязался с тем, как Каллен видел... всё. Что бы ни чувствовал он к Эвелин, как бы к ней ни тянулся — оставлять и бросать Резерфорду некого. Не на данный момент. И в чём тогда смысл? Он не лезет, не рушит, не топчет — всего лишь молча стоит в стороне, улыбаясь разве что про себя (так он, по крайней мере, думает). Если Каллен в чём-то и виновен, то явно не перед Максвеллом.
Только перед Эвелин.

Каллен искренне надеялся, что до этого не дойдёт. Драка с Инквизитором — не совсем то, чего он ожидал от службы в Инквизиции, и не совсем то, чем, по его мнению, вообще должен заниматься командор. Но рядом с Максвеллом всё отчего-то выходило «не совсем так» — или, если вернее, диаметрально противоположно любому ожиданию Резерфорда и любой его надежде.
Каллен ещё мог позволить давить на себя, сыпать угрозами, он мог стараться отваживать людей от своей личной жизни вежливо, осторожно, как будто Тревельян вовсе не переходил никаких границ, заявившись к нему в кабинет с претензиями, имеющими под собой чересчур, по мнению Резерфорда, эфемерное основание. Как будто Максвелл не нарушал субординацию. Как будто Каллен не хотел нарушить её сам. Но этот удар по лицу стал не просто оскорблением, не просто подкреплённой угрозой — он стал пропуском. Своеобразным разрешением.
Когда битва ведётся словами, это не война — дипломатия, а в дипломатии Резерфорд неуклюж и плох, как бронто, рассекающий брюхом по мокрому льду. С них всё и началось — со слов, эмоциональных, громких, но пустых, как пусто всё, что не подкрепляется действием; теперь же в ходу были не просто слова — кулаки, и Каллен не прикоснулся к щеке, отшатываясь от удара. Он лишь поморщился, но не болезненно, не неприязненно, не испуганно — с раздражением и злобой, что медленно, но уверенно вскипали внутри него, собираясь кровью уже не в щеках — в ладонях, сжимающихся сейчас крепко, до белеющих пальцев и опадающей тяжело груди.
Теперь это уже была война, и Резерфорд имел полное право вести себя, как на войне. Он замахнулся раньше, чем об этом задумался, и раньше, чем он сообразил, его рука впечаталась Тревельяну в щёку, рассекая кожу и отдаваясь в костяшках почти приятной болью. На стороне Каллена была не скорость — сила, и хотя задел он Максвелла не прямо, а вскользь: тот явно был готов к такому ответу, — даже такой удар не мог быть слабым.
Резерфорд мрачно глядел на Тревельяна, скривив рот и опустив брови.
— Вам не приходило в голову, — прорычал Каллен, — что мои отношения с вашей сестрой вас не касаются?
Он стоял, наклонив корпус вперёд, и вся эта ситуация казалась ему вымороченной и лишённой смысла, но Резерфорд ни на секунду не задумался об отступлении. Он ему приказывает. Власть Инквизитора обширна, она касается не только их организации — целого мира, и одним своим словом Максвелл мог бы изменить судьбы тысяч и тысяч людей, но «держаться подальше от Эвелин» — не тот приказ, который Тревельян имел право отдавать, и не тот, которому Каллен обязан был следовать.
Что бы между ними ни происходило, это не достояние Инквизитора.
— Я не солгал вам ни разу, Тревельян, и в мои служебные обязанности не входит подчинение приказам, затрагивающим мою личную жизнь.

«Ферелденский пёс без родословной».
Можно сказать тысячу слов и не попасть ни разу. Всё равно что бить хилым мечом в бронированную грудь: там, под слоями металла, — живая, нежная плоть, и разрезать, искромсать её легче, чем намазать дорогим паштетом кусок белого хлеба, но неумелыми ударами не пробить латы, сколько их ни нанеси. Суть ведь здесь не в количестве — в качестве: бить надо не по сплошному доспеху, а по единственной точке, по маленькой бреши, под которой пульсирует жизнь; разорвёшь — и она потечёт неостановимо; всё, что нужно — найти эту точку и в неё попасть.
Можно сказать тысячу слов, а можно — всего четыре. Максвелл, впрочем, успел сказать даже больше.
Каллен умеет держать себя в руках.
Каллен не умеет этого совершенно.
Каллену, в сущности, плевать, кто, где и когда родился. Каллену плевать, что нарисовано на твоём гербе, сколько стоят твои костюмы и завтраки и сколько комнат в твоём особняке. Каллену всё равно, всё равно абсолютно, он ведь солдат и знает: «голубая» кровь того же цвета, что и обыкновенная, — но мир ничто не тревожит так сильно, как рюшечки на пустых коробочках, зовущихся по велению неведомого нечта «аристократией», и к этому невольно... привыкаешь.
Древний, как сам мир, инстинкт адаптации.
Проклятие незнатного рода.
У храмовников нет такой градации. Там — звания, а вовсе не титулы, там всё обосновано, там всё прямо, всё просто. Ты не рождаешься ни рыцарем-капитаном, ни рыцарем-командором, ты служишь — и тем возвышаешься. Логично. Правильно. И все аристократы, приводя в Орден своих третьих, четвёртых, десятых сыновей, это понимают.
В Инквизиции всё... сложнее. Командующему — особенно.
Сколько бы раз тебя ни признали хорошим воином, или командиром, храмовником, или просто человеком — всегда найдётся тот, для кого ты всего лишь «ферелденский пёс». Он будет смотреть на тебя с высокомерным презрением вышестоящего. Смеяться. Что-то доказывать. Слишком нелепо, чтобы было смешно, слишком низко, глупо и бессмысленно.
И теперь Резерфорд слышит нечто подобное от Инквизитора.
Каллен терпелив. У Каллена солдатская выдержка. Но когда ему между делом швыряют: именно это стоит между тобой и женщиной, — злость и ярость, уже созревшие, уже клокочущие, взрываются окончательно, горячей волной накрывая голову и унося от спокойствия к совсем другим берегам.
Максвелл мог намекнуть на Каленхад, на Киркволл, на лириум, на что угодно, на длиннейший список прегрешений и недостатков командора Инквизиции, но его, оказывается, смущает именно родословная. К Маферату! Не она встанет между ним и Эвелин — и даже не Максвелл, будь он хоть трижды Инквизитор и Вестник Андрасте, и если Тревельян ловок, то Каллен — силён: один медленный удар Резерфорда стоит двух быстрых Максвелла, и с высоты своего опыта Каллен может уже понять, какого точно цвета будет завтра фингал на глазу Инквизитора. С собственными синяками, царапинами, ушибами намного сложнее: заметить всё это в кулачном бою почти нереально, и Резерфорд в пылу импровизированной драки понимает только одно — что он очень, очень давно не дрался в полную силу без меча.
«Вдохновению» это не мешает. Не мешает злости. Обиде — тоже.
Чем бы ни руководствовался Максвелл, пытаясь отвадить от Эвелин Каллена, возымело это прямо противоположный эффект.