Макс не смеет перечить — не может вообще говорить. Поднимается — тело тяжелое, непослушное, — отряхивается скорее на автомате, чем из ощущения грязи: чем земля хуже крови? Опустошение после прошедшей истерики оставляет ее совершенно без сил, и в голове ее, кажется, впервые за прошедшее время царит пустота. Может быть, Хлоя права: стоит взять перерыв и обдумать. Может, и нет: ей одновременно страшно и необходимо услышать ответ — приговор. Она хватается за ремень сумки, поправляет его — замирает, охваченная появившейся в голове мыслью, поспешно нагоняет Прайс.
— Возьми, — она протягивает Хлое дневник, смотрит на исписанный блокнот. В нем все записи, рисунки, фотографии — в том числе та самая, с синей бабочкой, сделанная в злосчастный понедельник, потрепанная, но уцелевшая. — Там написано обо всем, что произошло, — едва дневник переходит в чужие руки, она закусывает губу. Макс уже нечего скрывать, а содержимое блокнота только дополнит общую картину произошедшего. Она делает глубокий вдох. Сказать больше нечего, и, мельком встретившись со взглядом Хлои, она отступает, давая ей возможность уйти — лишь беспомощно провожает взглядом и оборачивается к месту, где лежало все это время тело Эмбер. Макс хочет, но не может улыбнуться мягко, измученно: именно здесь правда раскрылась еще раз, и она может себя утешить, что в итоге все живы, но она чувствует только усталость и желание забиться в угол, чтобы больше никто не посмел ее тронуть.
«10 октября. Записей о том времени нет, и мне придется начинать сначала. Стоило написать в понедельник, но ни времени, ни сил не было... Я позволила Нейтану выстрелить, но Хлоя чудом (!) выжила (!!!). Состояние тяжелое, она впала в кому, но шанс есть. Город хорошо встряхнуло — благо, не из-за шторма: Прескотта и Джефферсона арестовали, нашли тело Рейчел, проявочную. Я дала показания, помогла расследованию. Меня считают героем, но я хочу застрелиться. Помню, Хлоя стащила у Девида револьвер — он ведь у нее до сих пор в комнате, верно? (она меня так напугала, когда навела его на меня) Ладно, черт, что за мысли. Ужасно хочу спать, но боюсь: снятся кошмары. С завтрашнего дня начну записывать все пережитое, чтобы не запутаться. Ох, моя голова...»
«[...] 15 ноября. Это заняло слишком много страниц, времени, нервов — писать было безумно тяжело, вновь это переживать. Делала перерывы в несколько дней, недель. Мой разум — перевернутая вверх дном библиотека, где смешалось сотни альтернатив. Как в этом всем разобраться? Попыталась зайти в кабинет, где раньше преподавал Джефферсон — не смогла. За камеру тоже не могу браться. От ярких вспышек наступает истерика. Каждый день говорю с Кейт — и думать ей не позволю отчаяться. А сама-то? Она спрашивает, почему у меня такой убитый вид, но я не могу ответить. Хлоя по-прежнему в коме, и я поговорила с Джойс. Мне так жаль, я не смогла спасти ни Уильяма, ни их дочь. Она радуется, что я вернулась, но я чувствую перед ней неизгладимую вину [...]»
«[...] 1 декабря. Кошмары изведут меня окончательно — помогают только успокоительное и снотворное. Прошел суд над Джефферсоном, Нейтан тоже отбудет наказание и пройдет курс лечения. Дело раскрыто. Сколько можно плакать, Макс? Сколько можно об этом думать, перематывать в голове? Вновь и вновь слышать выстрел, видеть смерть Хлои, оказываться в проклятой проявочной? Как можно чаще прихожу к ней — состояние не меняется, — но каждый визит приводит к еще одной истерии. Когда она очнется? Очнется ли вообще Все обязательно будет хорошо [...]»
«[...] 7 декабря. Мое поведение перестало вызывать вопросы — то ли привыкли, то ли приноровилась. Я веду себя как можно тише, и меня по-прежнему пугает громкий шум. А еще научилась высыпаться за пару часов — больше спать не могу. Хлоя уже два месяца в коме, и я часто говорю с ней. Говорю, что люблю или рассказываю, что произошло. Что чувствую. Я не могу доверить это никому другому — даже если она не слышит меня. Мне невыносимо больно, но разве я могла позволить торнадо уничтожить город? Разве я могла взваливать на Хлою ответственность за этот выбор, вину за убитых? Как бы я смотрела ей в глаза, зная, что выбрала убийство ее матери, Девида, многих других людей? Теперь она лежит в палате и не приходит в сознание, а я могу только мечтать о дне, когда она очнется [...]»
«[...] 25 декабря. Уехала к родителям на Рождество. С трудом вспоминаю, как мне следует себя вести, чтобы не вызывать вопросов. Мне кажется, мой смех слишком натянутый. Разбила чашку и порезалась — да, событие, не самое достойное записи в дневнике, если бы не одно «но»: как оказалось, физическая боль заглушает душевную. Пока собирала осколки руками, исполосовала ладони. Мама пришла в ужас от моей неаккуратности и обработала мне раны, но так хотелось попросить ее не делать этого. Пусть будет больно. Хлое было больнее [...]»
«[...] 17 января. Переписала события во всех временных петлях еще раз. Мне нельзя забывать, путаться, я должна учитывать, что в этом времени никогда не происходило. Хлоя не просыпается, но я все равно продумываю в голове наш разговор. Мне нельзя забываться, говорить лишнее — она ведь ничего не знает. Никто ничего не знает. Никакого торнадо, никакой заплаченной за счастливый конец цены. В голове полная чертовщина: снова этот голос, эти мерзкие слова, в конечном итоге, выбор. Порой я не хочу, но все же заставляю себя просыпаться и идти дальше. Ради Хлои. Я должна быть рядом, когда она очнется, и в этот раз не облажаться, пытаясь сделать ее жизнь лучше [...]»
«[...] 7 февраля. Хлоя очнулась! Спустя четыре месяца комы. Я думала, что умру в тот момент от счастья — и от стыда. Для Хлои это было не более чем обыкновенный сон, и она мало что помнила. Я хотела обнять ее, поцеловать, сказать, что люблю — и в тоже время без остановки просить о прощении, пусть и она совсем не понимала, почему я так реагирую... Разговор прошел не лучшим образом. Замечталась ты, Колфилд, ожидала, что Прайс кинется тебя обнимать и говорить, что тоже любит? Я будто снова пережила понедельник, разговор в ее машине после стычки с Нейтаном на парковке. Те же обвинения. Те же оправдания, обещания. Но самое главное, что она жива, что она, наконец-то, очнулась, моя Хлоя...»
«[...] 14 февраля. Эйфория сошла на «нет». Какая-то часть во мне надеялась, что с возвращением Хлои станет легче, но произошло с точностью наоборот. Осознавать, что она ничего не знает, тяжело, а уж думать о том, что я натворила... Каждый сон становится испытанием: проснусь или нет? Я навестила ее после звонка Джойс. Она выглядела такой больной, слабой... Правда о Рейчел убила в ней всякую жизнь. Я помню, как она плакала, когда мы нашли ее могилу. Если бы она еще узнала о Фрэнке, это окончательно бы ее добило. Мы поговорили, и, кажется, я все же помогла ей. Во мне проснулась такая решительность. Я обязательно сделаю все, чтобы ты была счастлива, Хлоя. Я не позволю никому причинить тебе вред [...]»
«[...] 22 апреля. С приходом весны стало легче. Мне даже забавно провоцировать Хлою, пользуясь тем, что в инвалидной коляске она меня не догонит. Я постоянно с ней, постоянно поддерживаю. Годовщина со дня пропажи Рейчел прошла более или менее нормально, Хлоя держалась. Я так счастлива, что она поправляется, пытается идти дальше... Остается только разобраться со своими чувствами. Их тяжело скрывать, и я сама понимаю, что порой перебарщиваю. Пусть и лучшая, но просто подруга не смотрит с такой нежностью, не обнимает так долго и крепко. Мне кажется, мне никогда не будет достаточно близости с Хлоей — я не могу искоренить в себе страх, что это все может исчезнуть в любой момент [...]»
«[...] 26 апреля. Кажется, «порой перебарщиваю» звучит еще достаточно скромно. Я поцеловала на спор Хлою — привет, вторник той чертовой недели! — но дальше все пошло совсем не так, как было тогда. [...] Подобрать слова трудно, но как же я счастлива. Только сейчас я понимаю, что в любом времени, куда бы я ни попала, Хлоя любит меня, я нужна ей, и эта мысль придает мне сил, чтобы двигаться дальше. Я понимаю, что не могу рассказать ей правды — это ранит ее, разрушит то, что с таким трудом было построено (вновь). Я не хочу терять ее, я боюсь, что это произойдет. Каково ей будет знать, что я решила пожертвовать ею? Я смотрю на ее счастливое лицо и не могу налюбоваться. Нет, ни за что. Я не могу опять напортачить».
Макс откидывает голову назад и закрывает глаза, подставляя осунувшееся лицо заходящим лучам солнца. Сколько дней успело пройти после того разговора, она не считала — банально не знала: весь ее интерес к миру резко свелся до обновления уведомлений на телефоне и поиску самых укромных мест в Академии, где она могла бы провести время в компании самой себя. Все, что ей остается — ждать. Самой наведываться к Хлое, звонить ей или писать Макс не осмеливается — очередь Прайс выбирать, что ждет их в итоге, одно только «но»: ожидание сводит с ума.
Она сидит на лавочке, наблюдая за другими компаниями — в общежитии осталось мало студентов: большинство разъехалось по домам или на отдых. Родители Макс тоже пытались уговорить ее вернуться, но она отвечала отказом: она не могла оставить Прайс, уехать сейчас — тем более. Состояние оцепенения, смиренного ожидания неминуемого не отпускает ее все эти дни, и после случившейся тогда истерии ее ощущения притупляются, приглушаются до абсолютно безразличной апатии.
Макс думает — чувствует, что знает итог. Она останавливает взгляд на припарковавшейся машине и не сразу осознает, что это пикап Хлои. Она замирает, ошеломленная, и не двигается с места, пока не замечает, что Хлоя взмахом руки зовет ее. Макс моргает, приходя в себя, кое-как поднимается, и сердце ее готово выпрыгнуть из груди: былая опустошенность за мгновение сходит на «нет», как и бесконечные часы ожидания.
Она не произносит ни слова, когда садится в машину и захлопывает за собой дверь — ей кажется, что было сказано уже достаточно. Весь ее вид напряженный, словно в ожидании удара — не кулаком, так словами, — и Макс бросает взгляд исподлобья на Хлою, преисполненный мешаниной эмоций: страха, боли, нервозности. Она сжимает пальцами обивку сидения. Сейчас.[STA]choir of furies in your head[/STA][SGN][/SGN][AVA]http://s6.uploads.ru/U1gFs.jpg[/AVA]
Отредактировано Max Caulfield (2016-02-26 00:44:05)