Кричащее молчание ветра, прорывающееся сквозь листья, рвущее их неистово и решительно, смешивается с тихими женскими всхлипами, оно давит на всех присутствующих и, кажется, что можно услышать, как хрустят их кости под этим прессом. Свет от пламени и луны скользит по мрачным лицам присутствующих, отражается в их глазах, полных скорби и глубокой печали. Каждый, кажется, мысленно прощается с покойным, на то, чтобы высказался каждый, в любом случае не может хватить времени, поэтому все шепчут в своих мыслях одновременно все, что хотят в последний раз донести до духа усопшего. Все это длится целую вечность, бесконечно долгую, безмерно истощающую и сводящую с ума.

Шисуи можно посчитать счастливчиком — он видит собственные похороны еще при жизни, такими, какими и должны выглядеть проводы настоящего героя, который безмерно предан своему клану и Конохагакуре. Его мучает жгучее и странное ощущение, что всего этого он недостоин. Он знает — если бы только кто-то из тех, кто присутствует на церемонии, узнал о том, что замышляет Шисуи, его бы отказались хоронить вообще, просто бросили его бездыханное тело в кучу мусора, заплевали, залили грязью, прокляли, оскорбили самыми последними словами. Это слишком очевидно, обманываться нет смысла.

Шисуи смотрит на это, и все происходящее кажется ему каким-то нереальным и далеким от того мира, в котором он живет, и от него самого. Теперь он и вправду не принадлежит их миру. Он перестал ему принадлежать уже тогда, когда решился пойти на это.

В душе ощущается дикая боль, желающая словно бы разорвать его на куски, но вовсе не от сожалений. Они, что естественно, пытались, словно паразиты, проникнуть в него, посеять зерно смуты в его сердце, однако он успешно вытравил из себя. Да и как могут сожаления из-за принятого решения поселиться в сердце шиноби? Учиха уже давно не маленький мальчик и понимает, что в большинстве случаев необходимо чем-то жертвовать для того, чтобы сохранить нечто большее. Ясно, что кланом необходимо пожертвовать ради блага всей деревни; если не сделать этого, то само существование Конохагакуре будет под угрозой. Если и была прежде хоть какая-то возможность разрешить все мирно, не прибегать к таким зверским методам, то ныне ее нет, она была утрачена после столкновения с Данзо. Природа той боли на самом деле предельно проста. Если Шисуи и мог простить себя за то, что все-таки принял решение уничтожить клан, что поставил благо Конохагакуре выше жизней множества дорогих ему людей, то за то, что он лишит будущего своего близкого друга, заставит его разделить с ним это невыносимо тяжелое бремя, практически неподъемное для юноши его возраста, превратит его буквально в предателя, которого будут ненавидеть все, кто был спасен им, он простить себя мог с огромным трудом. Несомненно, Итачи силен — и морально, и физически, — и он способен справиться со всем этим, но все-таки… нет, иного выхода в любом случае нет. Шисуи не может справиться со всем в одиночку, он это прекрасно понимает и катастрофически нуждается в помощи, нуждается в том, кто разделит с ним это неподъемное бремя. Речь ко всему прочему идет о благе Конохагакуре, а потому он готов разрушить жизнь самого дорого человека и свою собственную ради этого. 

— Итачи, ты… — шепчет Шисуи так, чтобы никто, кроме самого Итачи, его не слышал, но не договаривает, останавливается на полуслове. Ему хочется спросить — в который раз? — уверен ли тот, что принял правильное решение, что действительно готов пойти на все это, но понимает, что задавать этот вопрос не имеет смысла — ответ ему уже известен. Учиха внимательно смотрит на своего лучшего друга и негромко выдыхает: — … готов?

Шисуи лишь хочет убедиться, что Итачи уже готов приступить к осуществлению задуманного, к тому, чтобы раз и навсегда перечеркнуть всю свою прежнюю жизнь, позволить ей сгореть в огне, утопить себя в крови, захлебнуться ею.

О них после этого будут вспоминать как о предателях.

Их будут хулить до тех пор, пока память о них не растворится в неистово бушующем потоке времени, не исчезнет, подобно задутое ветром пламя свечи.

И тем не менее все это ровным счетом не имеет никакого значения, потому что самое дорогое им удастся сохранить.

Слова Итачи проплывают словно бы сквозь Шисуи, кажутся призрачными и далекими, подобно бесчисленным звездам на небе, с трудом их удается уловить и осмыслить. Он не отвечает, лишь коротко кивает, ему кажется, что этого вполне достаточно сейчас, когда слова практически ничего не значат. Усмешка Итачи кажется немного нервной, слишком кривой, неправильной, в какой-то степени даже пугающей. Так усмехаются палачи перед проведением казни, так усмехается темная глубокая ночь, так усмехается сама смерть, видя израненного шиноби на поле боя. На секунду Шисуи даже кажется, что перед ним не его близкий друг, а кто-то совершенно иной, кто-то незнакомый и чужой. В следующее же мгновение от ощущения не остается практически ни следа, лишь тусклый далекий огонек, от которого в скором времени не останется ничего, даже маленького обрывка воспоминаний.

Перед тем как разминуться, Шисуи несильно ударяет своим кулаком по кулаку Итачи. С виду этот жест кажется незначительным, но для него — для них — он значит многое. Шисуи улыбается — слабо, немного устало; даже сложно сказать, что это улыбка в полной мере, скорее уж ее тень. После того как его друг исчезает, он несколько минут еще стоит на месте, ощущая на языке привкус смерти и безумия. Ему почему-то кажется — именно кажется — все каким-то нереальным. Действительно ли то, что сейчас происходит, не является сном или генджуцу? Действительно ли все это часть той реальности, в которой до сих пор жил Шисуи? Впервые в жизни он сомневается в чем-то подобном, до этого момента Учиха твердо знал, где реальность, где сон, а где — генджуцу. Удивительно, что он умудряется больше не видеть эту грань только теперь, когда он уже признан довольно-таки способным шиноби, за плечами которого довольно много успешно выполненных миссий. Неужели все это совершенно ничего не значит? Шисуи пытается прийти в себя, напоминает себе, кем он является, где именно находится и зачем он здесь, прокручивает в голове все то, что произошло ранее, прожигает свою голову воспоминаниями, потому что именно в них — и мир, и он сам; у него получается, чувство реальности постепенно возвращается, но на его место приходит нечто иное — теперь он не может отделаться от ощущения, что все это кем-то подстроено. Может ведь быть так, что это просто чья-то злая глупая шутка? Разум отрицает эту возможность, но сердцу хочется верить в это, каким бы абсурдным подобное ни казалось.

Шисуи решает, что пора действовать. Он использует технику Перемещения и оказывается в доме своего двоюродного дяди со стороны матери. Врывается без предупреждения в чужой дом, чувствует себя настоящим преступником — да он им и станет через несколько мгновений! — убеждает себя, что все то, что он сейчас делает, — не чудовищная ошибка, а познанная необходимость. Шисуи ступает по полу, словно по хрупкому льду, старается не шуметь и искренне надеется, что хозяева дома крепко спят. Ему совершенно не хочется слышать их крики или тяжелые предсмертные слова, видеть лица, обезображенные страхом, непониманием, недоумением, ненавистью, стеклянные мертвые глаза, широко раскрытые от удивления. Нет сомнений, что нечто подобное предстанет перед Шисуи в эту ночь, но он по необъяснимой причине верит в лучшее.

Раздаются глухие шаги. Учиха резко замирает на месте и прислушивается. Человек идет прямо к тому месту, где находится он в этот момент. Шисуи анализирует ситуацию и думает о том, как стоит поступить в сложившейся ситуации, в конечном итоге он заключает, что затаиться, а затем неожиданно настигнуть свою жертву, — наилучший вариант. Скрывшись во тьме, он начинает ждать. Медленно, но верно некто приближается, вместе с ним спутник — свеча, единственный источник света в этом доме. Наконец жертва входит в комнату, Шисуи медленно выходит из темноты, старик — его дядя — обращает на него внимание, но не сразу, при виде восставшего из мертвых племянника он спадает в состояние шока, лицо его обезображивают эмоции до абсолютной неузнаваемости.

— Ши… — произносит старик своим слабым и хриплым голосом, но на полуслове его обрывают.

Лезвие танто скользит по горлу — решительно, молниеносно, плавно. На шее несчастного мгновенно расцветают кровавые цветы, цветы настоящей жизни. Старик, слегка пошатнувшись, успевает только сделать один небольшой шаг назад и бесконечно долго и внимательно посмотреть в глаза своего убийцы с лицом, искаженным невообразимым ужасом и удивлением; затем он с грохотом падает на пол лицом вниз. Кровь так и хлещет из раны, неистово, словно безудержный поток реки, словно сама жизнь; разливается по татами, окрашивая багряным. Такая же кровь течет внутри Итачи и самого Шисуи, родная кровь.

Шисуи столько раз видел смерть людей, что сам давным-давно сбился со счета, оттого ему и проще сохранять спокойствие, как и подобает истинному шиноби, вот только внутри него все бешено разрывается, и с этим он поделать ничего не может. Человеческая жизнь уже давно потеряла ценность для большинства шиноби, из-за этого им и легче прерывать существование других людей — они даже не считают их за людей на самом деле, просто скотом, который в любом случае должен отправиться на убой. Шисуи, даже если захочет, не сможет сформировать такое восприятие, не сможет представить на месте человеческого существа — уникального, единственного в своем роде, полного жизни, с бурлящей в сосудах кровью и с бьющейся внутри волей к жизни — кучу мусора или что-то подобное. Именно поэтому ему приходится довольно тяжело, именно поэтому он предпочитает, когда это только возможно, использовать генджуцу. Однако сейчас Учиха не может пойти каким-то другим путем, он знает, что должен сделать это, даже если это кажется чем-то мерзким и отвратительным, даже если это идет вразрез с его желаниями и представлениями о будущем. Потому что это единственное, что он может сделать.

Лицо Шисуи искажает отвращение — к тому, что ему приходится делать, и к самому себе. Он отворачивается от тела, жмурится, сжимает зубы. Все это длится лишь минуту, не больше. Довольно скоро лицо шиноби становится вновь спокойным и серьезным. Убивать людей, тем более представителей своего же клана, — это тяжело; в такой ситуации мало кому легко сдержать свои эмоции, даже если человек силен, даже если человек привык видеть смерть во всем ее великолепии.

Что-то внутри твердит, настойчиво, яростно, что надо продолжать.

Следующий дом, следующая семья, снова кровь, но в этот раз жертва не успевает даже пискнуть, все проходит быстро и гладко. Следующий дом — все то же самое. Шисуи довольно быстро выполняет свою миссию, иногда встречает сопротивление, но справляется с ним — не всегда легко, но все-таки. Он практически не думает, мысли приносят лишь мучения, просто действует. Время стремительно идет, число членов клана стремительно сокращается. В один момент Шисуи с облегчением замечает, что его часть миссии завершена.

Все наконец-то кончено.

Шисуи оказывается на том месте, где он условился встретиться с Итачи. Он стоит, ожидая своего друга; голова пуста, во рту привкус крови, на руках — кажется — кровь, сплошная кровь, но она существует лишь в воображении, на самом деле руки Учихи чисты. И все же он ощущает, что теперь его руки по локоть в крови, которую никогда нельзя будет смыть. Взгляд падает на правую, окровавленную ладонь, теперь ею стыдно прикасаться к кому-либо, стыдно — или просто невозможно — держать цветок. Шисуи покрыт кровью с ног до головы, покрыт позором, но это не имеет никакого значения, по сути, — ведь он смог защитить то, что ему по-настоящему дорого.

Все уже позади.

Отредактировано Shisui Uchiha (2016-04-03 12:50:45)

Он жадно вслушивается в каждое слово Итачи, ловит их и впечатывает в свое сознание и наблюдает с нежностью за его неловкими движениями, попытками перевязать кровоточащую руку. Теперь уже трагедия с кланом Учиха — часть прошлого, что-то далекое, призрачное, возможно, несуществующее вовсе. Воспоминания о том, как Шисуи собственными руками уничтожал то, что на протяжении всей жизни пытался защитить, кажутся простым миражом, иллюзией, созданной кем-то, не больше и не меньше. Это уже не имеет никакого значения. Изменить все равно ничего нельзя.

Человек в маске, о котором рассказывает Итачи, — странная и загадочная фигура. Шисуи не нравится он, кажется слишком подозрительным, непроверенным, но именно этот самый Мадара предлагает им вступить в преступную организацию. В их случае это самый удобный вариант. Находясь в организации, они смогут более или менее сдерживать ее силу, настолько, насколько им позволит это их положение. К тому же им все равно некуда идти. Решив, что так будет проще оберегать деревню, Учиха уже принимает к сведению, что лучше всего избрать этот путь.

Слова Итачи обжигают. Меньше всего на свете Шисуи хочет слышать от него что-то подобное. Меньше всего на свете он желает и обдумывать и отвечать на них. Но его названый младший брат не оставляет ему выбора. Он ощущает дикую, давящую боль в груди и не знает, есть ли какой-нибудь способ ее унять.

«Не говори так, Итачи. Что угодно, но не говори так», — шепчет одними лишь губами Шисуи, а затем, набираясь сил, говорит уже громче, чтобы его могли слышать:

— Не говори так, Итачи.

Не хочется объяснять, почему не нужно так говорить. Ему кажется, что это очевидно, хотя, возможно, это не так. Необходимость объяснять что-либо напрягает, заставляет чувствовать себя некомфортно. Шисуи всегда было легко с Итачи, легко, потому что ему приходилось объяснять что-либо редко, да и не только, впрочем, по этой причине. Его друг — смышленый парень, схватывает все налету, гений.

— Мы уже сделали свой выбор. И я уверен, что наш выбор был правильным. Мы поступаем всегда только так, как должны, никак иначе. И мы действительно должны были сделать именно это. Я надеюсь, ты понимаешь это.

Появление человека в маске становится слишком неожиданным. И в голове пульсирует одно лишь: «Он мог наблюдать». Шисуи пытается избавиться от этой навязчивой мысли и представить, что ничего подобного не происходило. Не должно. И даже если он наблюдал, то что с того? Заминка была кратковременной, ужас на его лице можно было запросто не заметить или же интерпретировать не так, как стоило бы. Ему кажется странным, что его вообще беспокоит что-то подобное. Но почему-то он ощущает, что неправильно было бы позволять ему что-то подобное.

— Вы уже приняли решение? — интересуется тот, кто называет себя Мадарой. — Вы вступите в мою организацию, Акацуки?

«Акацуки? Должно быть, название организации», — мелькает в его мыслях. Он медлит с ответом всего лишь несколько бесконечно долгих секунд, но решение уже принято, давным-давно. В конечном итоге Шисуи выдает лишь короткую фразу, которая готова перевернуть всю его жизнь:

— Да. Мы вступаем в Акацуки.

«Я все понимаю, Итачи» — хочется сказать, но слова так и застывают на языке, не находя выхода. В этой фразе в действительности и нет никакой необходимости — Шисуи уверен, что Итачи и так все знает. Для лишних слов всегда найдется время, но позже.

Шисуи прижимает Итачи к себе, с такой нежностью и любовью, так же, как и несколько лет назад, за одним лишь исключением — тогда он обнимал ребенка, — пусть и достаточно зрелого для своего возраста, но все-таки ребенка, — к которому испытывал в основном лишь братские чувства, теперь же в его объятиях оказался юноша — уже не ребенок, но еще и не взрослый, тот, кому еще только предстоит перейти эту черту. Ныне их объятия носят несколько иной характер, во всяком случае, сам Шисуи вкладывает в них другой смысл, просто потому, что времена уже давно — как давно? — изменились, он и сам уже другой, пусть и многое несет с собой еще с прошлых времен, вместе с первобытной скорлупой и слизью, которые каждый человек хранит с момента рождения и до утраты последних жизненных порывов.   

После всего того кошмара, что предстал в этот день перед глазами Шисуи и что виделся ему не в первый и не в последний раз, кажутся странными и противоестественными прикосновения живого человека, того, в чьей груди еще продолжает биться сердце, по чьим жилам быстро бежит кровь, в чьих глазах еще отражается душа. Он чувствует в это мгновение такую безграничную любовь ко всему, что его окружает, ко всему живому, к тому, что дышит, воспринимает, реагирует. Ведь какое же это чудо — жизнь. Может ли существовать где-нибудь на свете что-то, что великолепнее нее? Что-то подсказывает, что нет, ибо превзойти ее не может ничто.

Прикосновение руки Итачи вызывает волну нежности у Шисуи. И в то же время в его глазах, предательски выдающих все то, что он ощущает, застывает немая мольба, адресованная ничему и никому и в то же время всему и каждому, мольба, которую он мог бы озвучить, но по какой-то неизвестной ему причине не мог, просто просьба: «Итачи, пожалуйста, продолжай жить. Что бы ни происходило в жизни, что бы ни приходилось терпеть, умоляю, живи. Во что бы то ни стало».

И где-то на периферии сознания еще звучат затухающие голоса тех, кто сегодня откинул тленную оболочку, обратившись в чистый дух. Умирающий шепот призраков почему-то не кажется жутким, не вызывает желание все прекратить и просто убежать, не приняв содеянное в эту сардонически смеющуюся ночь. Он почему-то видится совершенно естественным, словно бы всю жизнь Шисуи преследовали эти эфемерные тени погибших и говорили с ним — тихо, неразборчиво, но так уверенно и настойчиво, что, казалось, они отчаянно стремятся донести какую-то очень важную мысль до него, но, конечно, не могут этого сделать — мертвым не дано право говорить, если на то не будет воли кого-то из живых. Такова участь всех, кто был низвергнут в пропасть с узкой горной дороги под названием «жизнь».

Ледяной воздух ночи, в котором смешиваются ароматы трав и крови, жизни и смерти, обжигает носоглотку и легкие, и кажется, что это души мертвых забираются в тело, чтобы отомстить за свою погибель, их желание настолько очевидно, что поверить в отсутствие попыток претворения его в жизнь крайне сложно. Они стремятся прикончить убийцу, на руках которого столько крови, столько, что можно было обратить всю воду в реке в багровое жидкое полотно, восстановить тем самым мировую справедливость. И Шисуи, кажется, начинает верить, что это и в самом деле так…

Но это всего-навсего холодный воздух.

* * *

Привыкнуть в жизни можно ко многому, если не ко всему, в том числе и к тому, что приходится состоять в преступной группировке и, конечно, проворачивать дела, соответствующие подобному громкому статусу. Вот только пока что основная работа у Акацуки, к которым совершенно недавно примкнули Шисуи и Итачи, не началась, так что привыкать, в общем-то, не к чему. И все же жизнь фантастическим образом умудрилась перевернуться с ног на голову у обоих Учих. Покраска ногтей — лишь малая доля тех изменений, что трагическим образом исказили их бытие, приблизив его в самой бездне.

Самым кошмарным — только для Шисуи, впрочем, — стали сны, начавшие преследовать его в последние дни. По натуре он не был человеком впечатлительным настолько, что ему могли начать сниться кошмары, но в некоторой степени неприятные сны он начал видеть. Какого-то общего сюжета у них не было, каждое из сновидений представляло собой уникальный сборник полнейшей чертовщины, совершенно нудной, тягостной и мутной. Одно лишь спасало — большую часть этих распрекрасных снов Шисуи напрочь забывал, однако какие-то обрывки — бесконечные брожения по Конохе в поисках лука-порея, который по какой-то причине нигде не продавали, длительные и невероятно скучные попытки вызнать в сорокатысячный раз у старика из «Ичираку рамен» рецепт рамена в мельчайших подробностях, выполнение какой-то странной миссии D-ранга, состоящей в наблюдении на каменной стеной, — в памяти отпечатывались и впоследствии не давали спокойно жить, периодически напоминая, что ночью его ждут глухие страдания от скуки вместо радостных снов про покорения сахарно-карамельных гор и полные благодати и счастья дни населения страны данго. После таких снов Шисуи, что естественно, чувствовал себя не слишком-то хорошо, однако ничего поделать с этим не мог — несмотря на попытки как-то исправить положение с помощью методов, известных ему еще с детства, мозг продолжал отчаянно генерировать наиужаснейшие сновидения за всю историю мира.

Размышляя над последним из своих снов, в котором Третий Хокаге рассказывал несмешные анекдоты в течение нескольких часов — так ощущалось, во всяком случае, — Шисуи параллельно выслушивает небезосновательные жалобы Итачи на моду в Акацуки. Придя в скором времени к выводу, что вряд ли удастся припомнить окончание одной из шуток Третьего, он полностью переключает внимание на своего друга и его проблемы. 

— Покрашенные ногти — это часть имиджа Акацуки, здесь уж ничего не поделаешь, — улыбается Шисуи и, глядя на Итачи, давит в себе желание рассмеяться в голос. — Даже если ты не видишь в этом необходимости и не горишь желанием подчиняться этому правилу, тебе, к сожалению, все равно придется это сделать.

Не сказать, что самого Шисуи так уж напрягает перспектива красить ногти. В конце концов, могло быть и хуже, их могли заставить обмазываться птичьим пометом и надевать уродливые шляпы из пищевых отходов, благо лидер организации оказался не настолько безумным, чтобы ввести такие стандарты. Так что жаловаться особо нечего, главное, что не приходится заниматься чем-то поистине унизительным.

— А чем тебе не угодил этот? Вполне симпатичный, — замечает Шисуи, продолжая улыбаться, и, понизив голос, томно добавляет: — Я думаю, тебе он очень подойдет. И если хочешь, я могу дать тебе несколько частных уроков покраски ногтей.