А ведь все так замечательно начиналось – девочки, мальчики, переплетение разгоряченных тел, пятна ультрафиолетовой краски на лице, неоновые браслеты на руках и шее, смех, алкоголь подогревающий кровь, стирающий грань между приличиями, кульбиты музыки стучащей громче сердца. Черт, несмотря на мороз, несмотря даже на все еще лежащий на темных улицах снег, этот вечер активно стремился к отметке «лучший», к отметке «запоминающийся» и даже «идеальный». И он бы, наверное, был бы таковым для всех и каждого, если бы некоторые умели сдерживать своих цепных псов или купили бы им привязь покрепче. Эцио честно пытался забыться, пытался отвлечься на игры и разговоры, пытался шутить, пытался не напиться, а скорее нажраться вусмерть, чтобы просто отключиться от мира действуя на автопилоте. Но алкоголь, словно назло не брал ни капли, и казалось, что пьет он не все, что горит, а самую простую воду вливая ее в себя стаканами одним за другим. О, он пытался, искренне, честно и целеустремленно, но взгляд все равно искал в толпе знакомый силуэт, взгляд искал знакомые глаза, а в душе всякий раз, когда он видел его с другими людьми, ядовитым аспидом шипело негодование и раздражение. В голове тончайшим серебряным колокольчиком стучала простая, кажущаяся правильной мысль: «сейчас. Он. Должен. Быть. Рядом. С. Тобой». Это все сильнее становилось похоже на ненормальную патологию, на злокачественную опухоль, которая с каждым днем промедления вырастала все сильнее, разрасталась, захватывая, и оплетая собой все, до чего могла дотянуться.

А потом, знаете, было очень странно, очень непонятно и словно в непроглядном тумане. Будто незримый палец выжал триггер, запуская в ход отлаженный механизм гнева и ярости. Потом случился Джейкоб Фрай. Это была та самая точка кипения, когда раздражение не переливается через чашу терпения, а когда эта самая чаша разлетается, дробиться на мельчайшие кусочки, расплескивая все, что в ней было вокруг. О, гнев Эцио был подобен кислоте – мгновенный, болезненный, обжигающий. Спроси у него сейчас, какого черта произошло – он и сам точно не скажет. Он помнит боль, помнит, как костяшки находили мягкую, податливую плоть, врубаясь со всей силы, ударяя не столько прицельно, сколько просто сильно до одури, потому что координация движений никакая, а концентрация еще хуже. Он помнит, как затянуло в отбитом боку и животе, помнит еще что-то и то только потому, что чувствует, где именно у него болит. Он помнит улюлюканье собирающейся толпы, пьяные крики Эдварда и остальных «крайне мозговитых знатоков рукопашного боя». Помнит, как больно стрельнуло в спине, когда Джейкоб, словно регбист, повалил его наземь, всем немаленьким весом своего тела вбивая в кафельный пол крытого бассейна. Он помнит голос Иви, помнит голос Леонардо и рычание Джейкоба над ухом – всю эту какофонию звуков. И последнее – помнит, как они вдвоем, сцепившись злобными псами, повалились в треклятый бассейн, глотая, вдыхая хлорированную воду и пуская крупные пузыри кислорода, крича под водяной толщей, толкаясь еще какое-то время и в итоге все-таки расходясь, чтобы не захлебнуться. Эцио помнит, как кто-то схватил его за шиворот, крепкой рукой выдергивая из бассейна, как котенка, помнит и то, как закашлялся судорожно и тяжело, отплевываясь горчащей на языке водой. А потом… Потом к нему подошел Леонардо и это, пожалуй, было страшнее всего.

Его глаза источали такой холод, какого не источают все ледники мира.
Только сейчас Эцио понимает, что нарвался. И, кажется, он готов извиниться.
Одно «но» – Леонардо начинает говорить. Зря. Очень зря.

Эцио не сопротивляется, когда его тащат все дальше и дальше. Он старается просто передвигать ногами в нужном темпе и покорно идти следом, по наитию надеясь на треклятый и крайне ненадежный «авось». Эцио пожимает плечами на первый из вопросов Леонардо и почти виновато смотрит куда-то на пол, будто ссохшиеся пятна разлитого алкоголя могут представлять для него хоть какой-то интерес. Эцио думает и совершенно не понимает, в какой именно момент его чувство собственничества стало настолько обостренным. Хорошо еще, что его благоверная уехала многим раньше из-за образовавшихся срочных дел. Эцио туповатым взглядом осматривается по сторонам с кривой усмешкой смотря на захмелевшие, развалившиеся то тут, то там тела, а после поднимает голову вверх, смотря на Леонардо. И в эту короткую секунду, перехватив его взгляд – холодный, раздраженный, едва ли не презренный, – Эцио чувствует, будто под грудь накачали жидкого азота. Это чувство на грани между страхом, неожиданностью и паникой настолько сильной, что разум мутится. Одно Эцио понимает точно – ему не нравится, когда Леонардо называет его по фамилии. У него нет слов, у него вообще такое чувство, что голос пропал, и он молчит, вслушивается и почему-то надеется на то, что его сейчас отчитают, а потом погладят по голове и все будет хорошо. Эцио Аудиторе слишком привык к легкой жизни и тому, что ему все спускают с рук. Не в этот раз, не с этим человеком. Эцио понимает, что все катится в бездну в тот момент, когда видит насмешку на лице Леонардо, видит этот уродливый изгиб, который похож не на улыбку, а на гнойный шрам, на разлагающийся нарыв.

Никто. Н и к т о. Никто.   

Одно простое слово из пяти букв. Одна простая фраза из нескольких слов. Один простой (не простой) смысл который действует лучше любого катализатора, вновь запуская только-только утихший механизм. Под его кожей не холод. Под его кожей не раскаленный свинец. Под его кожей битое стекло, вмиг почерневшая амальгама души, что мельчайшими осколками впивается, разрывает изнутри. Под его кожей вибрирует сердце, под его кожей кровь горячая и шумная, набатом бьющая в ушах. А в разуме тихо и ни одной мысли, в разуме белый шум идущий рисунком инея. Лед, пламя, стекло, метал. Нет ничего такого, с чем бы это можно было сравнить, нет ничего такого, на чтобы это было похоже. Под кожей разливается жгучее и кислое, и в разуме мутится, а кулаки да челюсти сжимаются до треска костей, до скрипа зубов. Он не шевелится, дышит через раз, стараясь вдыхать глубже, глотать кислород, чтобы насытить бешено стучащее сердце. Он даже не пытается успокоить себя – с него достаточно этого дерьма, пора бы с этим разобраться, как бы приятно или не очень это не было. Эцио запускает руку в карман, пальцами нащупывает переплетенные ремешки амулетов и усмехается так, как не усмехался никогда, как могут усмехаться лишь убийцы, слышащие запах крови, ощущающие скорую расправу. Если это и безумие, то он расскажет и покажет ему, что же оно из себя представляет.

Мразь.

Эцио разворачивается резко и порывисто. Он смотрит пристально и внимательно, смотрит зло, бешено, раздраженно, как не смотрят даже дикие, оголодавшие собаки, подкрадывающиеся все ближе, чтобы разорвать твою плоть в клочья, чтобы умыться кровью. Точка невозврата пройдена – добро пожаловать в мир третьего смертного греха. Умиленная улыбка на его губах совершенно не подходит к пробирающему до костей взгляду, и улыбка эта становится все шире и шире. Диссонанс. Аудиторе вскидывает руку и пальцами впивается в локоть Леонардо, дергая его на себя, таща за собой сначала к лестнице, а после и по ней. Единственное, что он не говорит, а скорее рявкает: «закрой свой рот». О, нет-нет-нет, сейчас настала его очередь говорить, его очередь напоминать, и он скажет и напомнит, даже если придется насильно прикрыть чужую пасть. Втащив да Винчи на второй этаж и протащив его дальше по коридору, Эцио открывает первую попавшуюся дверь и раздраженно смотрит на развалившуюся поперек кровати воркующую парочку, которая в следующий момент, подстегнутая его раздраженным рокотом пулей вылетает из помещения, освобождая его. Великолепно. Аудиторе выпускает из до синяков крепкой хватки локоть Леонардо и грубо толкает его в спину, выталкивая в центр комнаты, а сам заходит следом, берясь за край двери и захлопывая ее с такой силой и грохотом, что кажется – только чудом не посыпалась штукатурка. Он упирается лбом в окрашенную в серый деревянную поверхность, дышит тяжело и загнанно, надеется, что это пройдет, и он успокоится. Сейчас, в приглушенной тишине, когда грохот музыки на первом этаже слышно едва-едва, можно с легкостью услышать то, как громко и ожесточенно бьется его сердце. Успокоение не приходит. Он рычит все громче и бьет ребром кулака о дверь, чувствуя, как гнев отравляет его.

— Значит, твои дела меня не касаются, м? Значит, хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, да? — Эцио смеется тихо и оттого жутко, и медленно разворачивается, приваливаясь спиной к двери, чьим замком щелкает в тот же момент. Он смотрит на Леонардо исподлобья и в приглушенном свете неоновой, пущенной под потолком подсветки его глаза кажутся алыми, как у выбравшегося с Восьмого Круга беса. О, Лео-Лео, теперь ты можешь разве что в окно броситься, и то вряд ли успеешь это сделать, ибо никто не позволит. Он делает шаг вперед, медленно, словно не по полу, а по канату ступает, переставляя ноги перед собой. Он чуть склоняется, смотря на художника снизу вверх, и улыбается ему шакальим оскалом. Ближе и ближе, неспешно, медленно, устрашающе. Эцио выпрямляется и склоняет голову к плечу, жмуря глаза. — Значит… — он приподнимает руку, ласково касаясь щеки художника кончиками пальцев, скользя по ней и улыбаясь почти мило, — …я никто для тебя, да? — Эцио выдыхает и, отняв руку, прикрывает глаза. Знаете, бывают такие слова, которые кроме как фатальными назвать нельзя. Так вот это были именно они. Эцио бьет его резко, бьет раскрытой ладонью по щеке даже не пытаясь смягчить удара и от того рука горит словно обожженная, но он не заостряет на этом внимания, потому что раздражение стоит на первом месте. Следующий удар приходится по корпусу, в живот, вышибая дух из тела, но он не позволяет да Винчи согнуться, раньше перехватывает его за шею и давит, наступает вперед и теснит до тех пор, пока не вжимает спиной в стену, припирая весом своего тела и с молчаливым, чистейшим гневом смотрит глаза в глаза. Мучайся-мучайся, задыхайся. Боль, говорят, очищает.

— Раз так, то ни к чему мне с тобой церемонится, да? — Эцио усмехается горько и зло, рывком разворачивает да Винчи лицом к стене и перехватывает его запястья, крепко сжимая их в своих пальцах и заламывая руки за спину, чтобы никакой возможности одернуться ни было, как ни пытайся. Он подступает ближе, теснее, прижимается грудью к спине, бедрами к бедрам и медленно склоняет голову вниз, свободной рукой ухватывая Леонардо за волосы на макушке и оттягивая его голову в сторону, открывая беззащитную шею, которой касается губами и языком, окатывает медленным выдохом и, наконец, впивается зубами, сжимая до тонкой, пронзающей боли. Давай, скажи еще что-нибудь про правильность, попробуй, рискни.

Разница в возрасте и уважение. Законы и гуманизм. Мораль и человечность. Последовательность и логика. Сейчас все это не имело никакого смысла, сейчас все это за секунды отошло на второй план и забылось, истерлось из памяти, будто и не было там этих знаний. Когда алая пелена застилает глаза, а норадреналина в крови больше, чем любого другого гормона – тебе плевать на все, ты забываешь обо всем и обо всех, и мир твой сужается лишь щелочного, жгущего чувства в груди и объекта твоей ненависти. В разуме его пробуждается и поднимается на шести угольных лапах зверь с пастью цвета артериальной крови, с глазами цвета лопнувших капилляров, создание, сотканное из чистейшего гнева и клейменное им же, существо с тремя рядами гнилых клыков с каждого из которых тянется пурпурная, исходящая зловонными парами нить концентрированного яда. Неутолимое, беспощадное, беспринципное и извечно глухое, неумолимо жестокое и жесткое, кровожадное. И что страшно, – щенком или взрослой особью, – оно живет в каждом, и ты не знаешь, когда наткнешься на него, когда почувствуешь тошнотворно-сладкое амбре тления и гниения. И что еще страшнее – он него не убежать, никогда и нипочем, лишь перетерпеть, подождать пока голод отступит. Эцио долго терпел, Эцио долго вынашивал это в себе, мучась и страдая, накручивая, распаляя и запутывая самого же себя еще сильнее, он никогда не любил страданий, но с каждым днем чувствовал их сильнее, и вот сегодня, наконец, начинает чувствовать избавление. Причинение боли очищает настолько же, насколько и сама боль.

Эцио не слышит шипения и слов за оглушительным током крови в ушах, не слышит ничего и никого за стуком собственного сердца, которое, кажется, стучит в самой глотке, тараном ударяясь в реберную клеть. Но он чувствует, чувствует, как пестроперая, нежная пташка в силке его рук дергается из стороны в сторону, наивно ища выхода и спасения. Нет-нет, дорогой друг, мы вместе уйдем на дно этой непроглядно черной бездны, надежды для тебя более нет, а небеса более не посмотрят в твою сторону. Эцио наваливается сильнее, глухо смеется, и скорее кончиками пальцев чувствует, нежели слышит, как хрустят кости в чужом, по сути-то крайне хрупком теле, и кажется, что надави еще чуть-чуть, и он точно что-нибудь сломает. Нет, не сейчас, он еще не наигрался. Ладонями по коже, по телу, материал одежды царапает ладони. Неприятно. Дергает за край, подбирается пальцами глубже, зарывается, грубо, по-хозяйски развязно касается рельефного бока, проминает светлую кожу, скользит по ней ощутимо и сильно, сдавливает, вжимая пальцы, впиваясь ногтями до тех пор, пока не слышит болезненного шипения. Впивается зубами в кожу, думает о том, что сожми челюсти со всей силы, и, наверное, прокусит, нахлебается соленой крови, умоется ею, как бойцовый, рехнувшийся пес. Рычит, шипит над ухом, зверем рокочет и смеется, нервно и хрипло, фальшиво до мерзкого, до тошнотворного. Мерзость, грязь, уродство – да, детка, это сейчас в моде, это как раз то, что нужно, это именно то, чего он хочет – впитывай это в себя, запоминай, захлебывайся в отвращении. Давай, милый, почувствуй себя продажной блядью с гноящимися «гнездами» на локтевых сгибах, сучкой на одну ночь. Твоя впечатлительность нам на пользу – запоминай все это, тщательно-тщательно, зарисовывай на карточки и крути старым диафильмом в своей глупой-глупой головушке, так, чтобы ком в глотке вставал, чтобы хотелось кричать, орать от боли, и рвать на себе кожу там, где ее касались родные-чужие руки.

Разве он это заслужил?

В голове щелкает, сначала тихо-тихо, а потом все громче до оглушительного, до болезненного. Гнев замирает на месте и опускает ощеренную губу, валится, как подсеченный на бок, но все еще смотрит внимательно-внимательно, пристально, в самую душу. Он все еще клокочет в нем, но постепенно засыпает, обласканный руками просветления. Разве он заслужил этого? Разве так поступают с теми, кто неравнодушен тебе? Разве так относятся к тем, кто одним своим присутствием успокаивает и вместе с тем воодушевляет тебя? Он расслышал эту чертову фразу. «Не взаимно». Какого черта? Эй, нет! Нет! Не делай этого, дьявол. И неужели все это время… о, демоны, как же все это глупо, как же все это запутанно и по-человечески, как же это типично и обычно. Эцио замирает, – все еще царапает пальцами кожу, все еще кусает сильно и больно, – но замирает недвижимым, осознавая то, что сделал. Осознавая ошибки совершенные не из злобы, а из глупости, из вопиющей тупости и, кажется, форменного аутизма. Что. Он. Только. Что. Сказал? Блять. Эта ситуация не сможет стать еще более отвратительной, эта ситуация уж точно не станет еще более ужасной и бесконечно тупой, не-не, это даже не вызов небесам и подлости, это констатация факта, потому что… Просто потому что, потому что хуже вот именно сейчас – быть не может, ну просто никак. И Эцио начинает чувствовать дрожь в чужом теле, начинает чувствовать страх, сильный настолько, что, кажется, еще немного и его можно будет ощупать. Эцио слышит, как судорожно бьется сердце напротив, слышит хрипы, слышит загнанное, свистящее дыхание. Слова теперь причиняют боль, вызывают отвращение к самому себе.

Господи, парень, это полный провал. Хотя, стой ка, нет же. Чувак, хэй, это не провал. Это полный пиздец.

Он слышит, как Леонардо зовет его, слышит породневший голос и чувствует, как внутри заполняется липким и холодным, слизистым и отвратительным. Господи, когда все это кончится и начнется что-то, твою мать, светлое и прекрасное? До чего же отвратительно. Эцио разжимает челюсти, почти расслабляет руку. Ему страшно, теперь – ему тоже страшно. Ему страшно смотреть Леонардо в глаза. Ему страшно за то, что будет дальше. Страшно за то, что на языке чувствуется вкус чужой крови и за то, что от него постараются избавиться, избегая и ненавидя. Нет-нет, черт, он не этого хотел. А чего же тогда? Дьявол его поймет. До чего же все это ужасно. Локальная драма среди четырех стен, полутьмы и алого отсвета неона. Мысли-мухи мечутся в голове и ни черта не помогают, о, конечно, как пылить, так он первый, а как разгребать оставленный после себя бедлам – так голову в песок. И в груди, зараза, тянет тупой, проникающей болью, внутри все дрожит от подступающей все ближе паники и надо, надо что-нибудь придумать, что-нибудь сделать, но выходов нет, нет у этого положительного. Да, Аудиторе, ты не созидатель, не творец, а разрушитель, который ничего не стоит и ничего не может. Веселый мальчик умеющий говорить красивые слова и сыпать комплиментами, не личность, а картонка – пустая и бестолковая. Он расслабляет руки, ослабляет хватку и уже хочет отступить, но все обрывается вспышкой боли. По губам течет теплое, и солоноватое, в черепе гудит, тупой болью отдаваясь в затылок, а перед глазами пляшут серебристые мухи. Твою. Сука. Мать. Как же больно. Эцио отшатывается на пару шагов назад и хватается руками за нос, фыркая и чувствуя, как пузыриться кровь у него с ноздрях. Господи, ладно, еще хуже – может быть. Но ему сейчас не об этом стоит думать.

Его слова. Он не должен уйти. Останови это.

Эцио открывает глаза – перед взглядом мутно и плывет, а в ушах стоит неприятный, пищащий шум и все равно он делает осторожный шаг вперед, пользуются чужим шоковым состоянием и замешательством и вновь подходит близко. Он хочет ухватиться пальцами за одежду, хочет прижать к себе, но замирает на полпути и руки у него дергаются, а пальцы дрожат и он со страхом одергивает их обратно, но назад не отходит, не уступает дороги. Он не должен, не имеет права прикасаться к нему без разрешения, хватит с него самоуправства, уже доигрался, пора бы остановиться, пора очнуться и придти в себя. Господи, как же горько и солоно в глотке, как же щиплет в глазах, и мелко дрожит внутри.

— Я не… — голос хриплый и тяжелый. Что «не», что? «Не хотел»? «Не понимал»? «Не осознавал себя»? Ну же, давай, придумай себе оправдание, давай, ты же умеешь это делать. — Я… — еще тише и обреченней, отведенный в сторону взгляд стекленеет, а нижняя губа подрагивает и его передергивает в плечах при осознании того, что за херню он только что сотворил. У него нет слов, у него нет никаких оправданий, и на самом деле он совершенно не знает, что делать и говорить.

Я был таким мудаком все это время.

Знаете, а все-таки крайне странная эта загадочная штука, что называется человеческой сущностью. Ему только что врезали затылком по носу, а он стоит и с трясучкой во всем теле думает о том, что ему надо сказать или сделать, чтобы исправить то, что натворил и эти суетные, панические мысли, как ни странно, отвлекают от тупой боли. Он смотрит вниз, смотрит не моргая, смотрит напряженно и выжидательно, он ждет крика, ждет удара, проклятия, ждет заслуженной волны негатива на свою голову, которую снесет, не шелохнувшись и не дернувшись. Переживет это, открываясь и намеренно подставляясь под удары, едва ли не впервые в жизни по своему же желанию позволяя вымещать на себе злобу и обиду, потому что это будет правильно и честно. А ведь можно было ослабить это еще несколько дней назад, стоило только перестать корчить из себя обиженного, себе на уме ублюдка, и все было бы хорошо, но нет, когда это они искали простые пути? Со сложностями ведь жить куда интересней, да? Нет, конечно, только вот осознание это приходит слишком поздно. Эцио все ждет, но ничего не происходит. По началу. А когда происходит, то у него такое чувство, будто ему ушат холодной воды на голову вылили. Лео-Лео, если и есть бог или кто-то ему подобный на чертовых небесах, то он-то точно видит, сколь ты необычный, непредсказуемый в деяниях своих человек. Он… протягивал ему руку помощи? После всего того, что произошло? Помощь? Эцио не верит, он отступает назад, отшатывается и на мгновение смотрит в лицо да Винчи затравленным, испуганным зверем, который по своей дурости попал в охотничий силок. В его глазах страх, неверие, непонимание и весь он сжимается, как-то боязливо и испуганно.

Он смотрит на него полминуты, смотрит внимательно, так, словно Леонардо может исчезнуть, распасться на клочья тумана и раствориться в этой дымке. По какому закону пересекаются столь разные люди? Эцио медленно, но все же выпрямляется, расправляя плечи и покорно даваясь в чужие руки, но в глаза все равно смотреть не торопиться даже, несмотря на просьбу – ему все еще стыдно, а он чувствует себя неуютно, переживая со стороны униженного им человека не негатив, а, быть может, сочувствие. Неужели он настолько важен, что ему спускают нечто подобное с рук? Нет, Эцио не забудет, он все еще не знает как, но потом, когда все пройдет, а страх отступит – он обязательно загладит свою вину, он не знает как, не знает чем, но он постарается, как никогда раньше. Он с заторможенной реакцией неуверенно кивает головой, и вот теперь точно чувствует, что – да, голова у него все еще кружится, не очень сильно, но приятного в этом мало. Эцио все еще уворачивается от рук Леонардо, боясь сам не зная чего, и все же усаживается на постель, разглядывая теперь стоящую на прикроватной тумбочке лава-лампу и думая о том, что тоже хочет себе такую домой. Господи, Аудиторе, ты чуть не изнасиловал лучшего друга, – которого, кстати, после некоторых событий, считаешь чуть больше чем просто другом, – получил затылком по носу, сидишь, глотаешь собственную кровь, дрожишь, как осиновый лист, пытаясь сообразить, что тебе делать, а ты думаешь о ебанной лава-лампе? Серьезно, твою мать? Что? Боже, это все похоже даже не на сумасшедший дом, а на какой-то блядский цирк с клоунами-дебилами. Он морщится и хмурит брови в тот момент, когда носа касается холодный, чуть влажный бок пивной бутылки, но все с той же покорностью подхватывает ее за горлышко, удерживая у своего лица и понимая, что это немного, а все-таки поможет и облегчит боль. Хотя, честно говоря, сохранность смазливой мордашки – это последнее, что его сейчас волновало, вот, правда.

Леонардо что-то говорит, кажется, что-то действительно важное, но Эцио не улавливает смысла, он слышит лишь его интонацию. Чуть строгая, важная, но в тоже время бесконечно заботливая и теплая, какая-то даже успокаивающая. Эцио понимает, что ничего не понимает и переводит удивленный взгляд на Леонардо, осознавая, что не понимает и вряд ли когда-то сможет понять этого удивительного, без всякой лести, человека – настолько разными они были. Все так же, не разбирая смысла произносимых слов, слыша их как-то частично и в разброс, Эцио все же кивает головой, будто все услышал и понял и вновь отводит взгляд в сторону лишь в последний момент успевая зацепиться взглядом за улыбку на губах Леонардо. Все это было как-то сюрреалистично, как-то, словно не взаправду, странно, непонятно, непривычно. Диссонанс, вызванный неоправданными (в хорошем, наверное, смысле) ожиданиями. Наверное, он чувствовал бы себя спокойнее, если бы Лео врезал ему от всей широты своей души, серьезно, это бы казалось ему менее странным и удивительным. Боже-боже, дай ума, чтобы разобраться во всем этом. После он кивает на слова об ушибе и пиве, и провожает Леонардо взглядом, не расслабляясь, а напрягаясь еще сильнее – он же ведь не уйдет сейчас, так? Не должен же ведь? Он же ведь не играл? Эцио морщится и чувствует, как он этого простейшего движения по носу щелкает болью. Нет, он не играл, ни тогда, ни сейчас – научись уже, бесы тебя побери, быть уверенным в тех, кто стоит рядом, несмотря на то, что ты такой тупой, а?! Эцио выдыхает, вновь булькая носом и надувая кровавые пузыри, и забирается на койку, подбирая ноги под себя. Сидеть неудобно, лицо болит, кровь с подбородка накрапывает на футболку, въедаясь в светлую ткань, и коркой ссыхается под носом.

Ему надо что-то придумать. Необходимо. Прямо сейчас, пока все еще есть время, чтобы потом не сидеть и не разевать рот, как выброшенная на берег рыба. А что он вообще должен сказать? Что он должен сказать? С какого конца должен подойти? Как должен завести разговор? Не о погоде же им, бога ради, говорить. Да, конечно, надо обсудить все это, помочь уже друг другу разобраться, вместе распутать этот клубок, которые запутали тугими узлами на пару – прямо и честно, максимально правдиво, без уверток и отговорок, вот прямо как есть. Черт, не просто же так он влез во все это, не просто так дал по роже Джейкобу и уж тем более не от широты душевной, да не от большого ума прижимал Леонардо к стене. Если бы в нем не жило идеи, если бы в нем не было желания и стремления, то всего этого бы не было, ему двадцать один и он в свои годы точно знает на что способен, а на что нет. Он точно знает, что не стал бы влезать во что-то такое из-за человека, который был бы ему безразличен. Это может казаться поспешным, может казаться пылким, может казаться тем, что сгорит и выгорит быстро, как порох, но дьявол, видят небеса, что после всего он просто обязан попробовать, обязан подать руку тому, кто, кажется, уже давно (очень-очень давно) тянется к нему. Катерина? Да плевал он не эту Катерину. О, да, конечно, она было прекрасна, она была мила и крайне обворожительно, но думалось Эцио, что грехи есть и у нее за спиной, да хотя черт бы с грехами – не ему искать щепки в чужих глазах, – но да, ему плевать, потому что кажется, что если он и теперь оттолкнет его, то допустит большую ошибку. И плевать на то, что страшно, а сам он нихрена не понимает, плевать на все это будущее и прочее, ничего, бывает и хуже, а тут уж точно не было ничего ужасного. Он думает и все равно понимает, что не приходит ни к какому толковому выводу, осознавая, что вновь будет действовать по наитию, повинуясь внутренним ощущениям.

С этим все равно надо что-то делать и решать, дальше так продолжаться не может.

Вот что он думает и, отняв бутылку от лица, цепляет ее крышкой за край тумбочки, а после бьет по этой самой крышке нижней частью ладони, открывая и прикладываясь к горлышку, чувствуя, как хмель крепко горчит на языке, смешиваясь со стекающей по носоглотке крови. Ему кажется, или Лео, когда уходил, что-то говорил про пиво? Нет? Да? Не важно, ему это нужнее, чем холод у разбитого носа. Вспомнив, он вновь запускает руку в карман штанов и нащупывает кожаные ремешки, прикасается подушечками пальцев к стеклянным бусинам и деревянной, резной подвеске, оглаживая, и чувствуя форму птичьего пера. Наверное, дарить что-то такое, вроде парных украшений – это чертовски сентиментально, но ему плевать, должен же и он делать что-то неожиданное в своей расторопной жизни. Главное теперь – справиться со страхом, а там уже, как пойдет, потому что сейчас он понимает, что не то что смотреть, а даже заговорить боится, а ему, кстати, хочется-не хочется, а придется это сделать. Он вновь прикладывается к бутылке, закашливается, но проглатывает горький алкоголь и отползает назад, поворачивается и вытянув ноги облокачивается спиной об спинку кровати, прикрывая глаза и ожидая, вслушиваясь каждую секунду и надеясь услышать звук знакомой поступи.

Эцио кажется, что за ожиданием возвращения Леонардо он даже успел ненадолго задремать, – по крайней мере, если судить по ощущениям, – просто лежа на месте и вслушиваясь в доносящиеся откуда-то снизу звуки музыки, говора и смеха. А ведь как все-таки интересно сосуществуют эмоции человеческие. Даже там, где нашел себе место хаос веселья, незримо скользит синяя тень задумчивости и какой-то даже грусти. И так всегда и всюду. Удивительно. Эцио хмыкает, чувствуя, как саднит разбитые губы и вновь отпивает из бутылки ни о чем особо не думая. В его голове блаженная пустота, в его голове вакуум и ни одной суетной мысли, и это приятно, это расслабляет и успокаивает. Одиночество, впрочем, крайне долго не продлилось и стоило лишь скрипнуть входной двери, как Эцио скосил на нее взгляд, тут же, впрочем, стыдливо отводя его в сторону, чувствуя, тем не менее, облегчение. Он вернулся. Ему этого достаточно. Посмотрев на ополовиненную бутылку, Эцио отставил ее на тумбочку и лег обратно, складывая руки на животе и просто выжидая, что будет дальше. Когда Лео зовет его ближе, Эцио недвижим, лишь мельком смотрит со смесью странных чувств на дне зрачков – нет, не потому что не доверяет ему, вовсе нет, а просто потому, что все еще побаивается, потому, что чувствует себя странно и как не в своей тарелке и действительно не понимает, почему он это делает после всего произошедшего.

Проглотив вставший в глотке ком, чувствуя, как вместе с горькой от хмеля слюной в желудок стекает кровь, Эцио все же приподнялся на руках и подполз ближе, прикрывая глаза, подставляясь под руки художника и беспрекословно следуя его командам, не как дрессированный зверек, а скорее, как машина. Боль – это не то, о чем он волновался, боль зализывания ран была ему привычна и не вызывала страха, а сам он всегда стоически терпел ее, не шипя и не морщась. Прикосновение пальцев к подбородку было неожиданно, необычно, в какой-то степени пугающе, и он жмурится, после чуть приоткрывая правый глаз и тут же расслабляясь. Он хотел бы вести себя свободнее и беззаботнее, но память об ошибке жжет кожу, а чужое, кажется, прощение, совершенно не успокаивает. И даже если Леонардо не тронет его, то он, скорее, заживо сгрызет себя сам, потому что твердо уверен в том, что должен понести хотя бы какое-то наказание за свои действия, на которые не имел никакого права. Следовать словам Лео на счет дыхания сложно, но он, правда, старается, пытается не отвлекаться на жжение и в итоге все-таки глупо запрокидывает голову, вновь чувствуя, как течет в глотку, едва не чихая от раздражающего ощущения, после чего голову все-таки опускает, чтобы не усугубить все еще сильнее. Сколько все-таки мороки из-за такой незначительной мелочи. Дождавшись, пока «экзекуция» с обработкой закончится, Эцио нервным жестом облизал нижнюю губу, задерживаясь кончиком языка на открывшейся ранке, и благодарно кивнул головой, отстраняясь. Слова же благодарности комом застряли в глотке, словно он вообще забыл что такое «речь» и как ею пользоваться.

«Кажется, нам нужно поговорить». Знаете, эта фраза всегда ввергала его (и не только) в панику, так же как, например фраза: «неверный пароль» или «pin-код введен неверно», или еще десятки таких вот незначительных фраз, которых многие бояться как огня. «Нам нужно поговорить». Обычно это ассоциируется с чем-то плохим и у человека срабатывает защитный инстинкт, у Эцио тоже срабатывает, просто из-за отлаженности, и он чуть не сбалтывает про то, что хочет лава-лампу, потому что она забавно светится и ему нравятся эти пузырьки и все такое, а потом он понимает насколько нелепо бы выглядел. То есть, понимаете? Еще более нелепо, чем уже есть, не то что как аутист, а как… Да слово вряд ли такое есть, которое подошло бы для описания. Глупо, в общем, очень-очень глупо. Он молчит, смотрит в потолок и опять приходит к мысли о том, что не имеет ни малейшего понятия о том, с чего бы начать, потому что на голову свалилось много всего, а этот разговор действительно важен для них обоих. Сейчас уже не получится ни отшутиться, ни увернуться, потому что надо говорить только правду, только то, что на душе. Ему, впрочем, уворачиваться и не хочется, он просто действительно не знает с чего начать. Знаете, как человек, которого совершенно неожиданно вытолкнули на сцену, чтобы тот рассказал о книге, которую он и в руках-то ни разу не держал. Забавная ситуация, но смеяться совершенно не хочется.

— Да. Нужно, — негромко говорит он и смотрит куда-то под потолок. Ладно, для начала уже неплохо, а начинать, наверное, все-таки стоит с малого, а там уже как пойдет, да? Эцио ерзает на месте, пытаясь найти удобное положение, но ему, как ни повернись, неудобно и он замирает, чтобы не раздражать. — Там, у той женщины... Ну, ты помнишь, у гадалки. Я хотел тогда сжать твою руку, успокоить там и все такое, а потом, знаешь, гордость... Нет, глупость... В голову ударила и... — он смотрит в потолок и понимает, что он волнения у него едва слышно дрожит голос, а слова никак не складываются в нормальные фразы, звуча как-то отрывчато и глупо, с паузами и заминками, как и всегда бывает, когда импровизируешь, стараясь сделать хорошо, а делая как всегда, через место не столь отдаленное. И почему он вообще об этом вспомнил? Почему начал именно с этого, а, например, не с того, что началось все это с надуманной обиды, с мысли о том, что он сделал что-то не так и его без слов оттолкнули, желая забыть. Хотя, главное, что он вообще начал, нашел в себе силы подать голос и заговорить, а этот разговор просто как чтение книги с середины, переходя, то в конец, то в начало, выхватывая отдельные слова и фразы из контекста, запоминая и вспоминая. И на самом деле ему по правде страшно – не обсуждать, а понимать, что сегодня им нужно будет сделать вывод обо всем происходившем и происходящем, и о том, что будет происходить в дальнейшем.

— Я думал, что ты лгал мне, подыгрывал или еще что-то,... Что тебе не понравилось. Все, знаешь, так резко, странно. В тот вечер... Ну, когда мы увели елку, — Эцио едва заметно улыбается, вспоминая, как они смеялись едва не плача, — когда я вернулся после разговора с твоей «обворожительной» соседкой ты так резко засобирался. Может быть я чего-то и не понимаю, но это было... странно, — Эцио сводит взгляд с потолка и смотрит в сторону Леонардо, не в глаза, впрочем, а куда-то, скорее, за его плечо и замолкает, потому что не знает, что еще добавить, ибо в голове каша, а ему кажется, что ему становится все труднее связывать слова в предложения.

Тишина, полутьма и монотонный, спокойный звук чужого голоса успокаивают, вводя в подобие транса, и Эцио прикрывает глаза, слушая от этого не менее внимательно и сосредоточенно, чудом сдерживаясь от того, чтобы не перебить, чтобы не начать говорить о своем мнении и отношении. Временами он легко и едва заметно улыбается, временами морщится, терпя боль в носу, который, по-хорошему тревожить не стоило, да вот только как объяснить это богатой мимике и эмоциональности? Леонардо собран куда основательней, чем он, и говорит долго, говорит слова правильные и глупые, слова которые заставляют задуматься и слова, которые провоцируют на улыбку и едва слышное теплое чувство в груди. Временами Эцио поражается тому, насколько несчастными могут быть люди, которых ты привык воспринимать, как сильных и жизнерадостных, и, знаете, пожалуй, ему нравится, что да Винчи открывается ему, говоря правду, говоря все так, как есть на самом деле. Он не смотрит на него не столько из страха или чего-то такого, а скорее потому, что не хочет смущать. Привыкшие к вросшим в лица маскам он неуютно чувствуют себя без них, и им просто нужно время, чтобы привыкнуть к чувствам свободы и правды. Истина – это всегда тяжело. Леонардо говорит, а Эцио вспоминает, по крайней мере, пытается это сделать – вспомнить их встречу, вспомнить проведенный за игрой вечер, вспомнить лица девушек, с которыми он заигрывал, вспомнить лицо да Винчи, сконструировать его в своем разуме, посмотреть, чтобы убедиться в том, что тогда он пропустил кое-что важное. Но в голове пусто и темно, ни единой мысли, ни единого воспоминания – лишь общие обрывки, какие-то незначительные фразы и смутные образы.

Исповедь. Правильным ли было называть это таким словом? Наверное. Кому-то может показаться, что они преувеличивают. Кому-то может показаться, что не следует возводить это в степень столь высокой важности. Только вот ценности и понятия у каждого свои, отношение у всех разное и мысли не похожие одна на другую. Эцио не считает это излишним – пусть будет так, как будет. Пусть будет хоть пьяной беседой «за жизнь», хоть бытовым разговором, хоть исповедью – важно лишь то, чтобы это было правдиво, потому что ото лжи Аудиторе уже, честно, устал, что от надуманной, что от реальной. Ему хочется хотя бы чего-то настоящего, хотя бы чего-то правдивого и откровенного, за что можно будет зацепиться, во что можно будет верить без опаски и прочего. Это ему нужно. Чувствуя, как кровать прогибается, Эцио лишь на мгновение опускает взгляд и смотрит на художника, тут же глаза прикрывая, и после, услышав вопрос, открывая вновь. Он смотрит внимательно, если даже не пристально, смотрит с отсветом надежды и беспокойства. Да, ему интересно, но он молчит, потому что знает, что Леонардо не нужно соглашение или подтверждение. Эцио выслушивает его ответ, и на душе одновременно приятно и мерзко. Эцио бы ответить, подать голос и озвучить вслух мысль о том, что он считает Леонардо глупцом, но он молчит и хмыкает, качает головой, он бы фыркнул еще, для полноты картины, но дышать сейчас может разве что ртом. До чего же все это странно и запутанно, до чего же они слепы и глухи, до чего же глупы и опрометчивы в своих выводах.

Эцио верит ему. Верит каждому слову и про то, что он не хотел причинять боль Катерине, и про то, что со стороны они выглядят как прекрасная пара. Да-да, он верит ему, верит во всю эту эмпатичность и гуманизм. Верит в уступчивость и нежелание вмешиваться в чужую жизнь. Верит в эту мягкость, во вдумчивость и расчет. Он верит и попутно думает о том, что в Леонардо всего этого слишком много, настолько, что мешает ему жить, настолько, что хочется вытравить это из него хотя бы на четверть и посмотреть, что тогда будет. Эцио на ум приходит сказанная в тот праздничный вечер фраза. Ты ничего обо мне не знаешь. Только сейчас он понимает, насколько она в действительности взаимна. Только сейчас видит, насколько широка раскинувшаяся между ними пропасть – он бы хотел исправить это, но решение принимать не только ему, что-то такое надо делать вместе. Слова о срыве жгут слух и Эцио приподнимается, садясь и смотря теперь не под потолок, а на лежащего поперек кровати да Винчи, он смотрит хмуро и недовольно, вновь покачивает головой и морщится, игнорируя боль. В любом конфликте, в той или иной степени виноваты обе стороны, хочешь ты того или нет – кто-то был более резким, кто-то более вспыльчивым, кто-то не выбрал нужных слов, а кто-то не удержал себя в руках и не сохранил самообладания. Да, он все еще чувствует себя виноватым за это, но и в тоже время чувствует благодарность – не скажи Леонардо того, что сказал, то не было бы всего этого, не было бы разговора, не было бы вскрытия старых ран.

Эцио слабо улыбается на его слова и покачивает головой. Нет, сейчас не сон, а судя по тому, как тянет болью в носу – однозначно. Если ты чувствуешь боль – значит ты жив, если ты чувствуешь боль – значит ты существуешь. Это реальность, странная, непонятная, какая-то заторможенная и будто бы замерзшая, но все же реальность, и он, – они оба, – тут, реальные и настоящие. Эцио почему-то думает о том, что: а, вдруг они просто воспоминание? Вдруг они просто морок, за которым сейчас следят их потомки из будущего, которых их друзья надоумили на поход к гадалке? Эцио хочется рассмеяться абсурдности своих мыслей, которые он тут же отбрасывает в сторону, концентрируясь на Леонардо и его словах. Он склоняется вперед и аккуратно прикасается пальцами к плечу да Винчи, скользит по нему и тут же убирает руку, садясь и подбирая ноги под себя. Да, пожалуй, это самая настоящая и самая странная реальность, которая только может быть. Видя взгляд Леонардо, он вздрагивает, явно и неприкрыто, смотрит подозрительно, совершенно не понимая пустоты в этом обычно жизнерадостном и полном эмоций взгляде. Нет, все это не может закончиться вот так, не может закончиться тут – наверное, это глупо, наверное, это мысли человека отчаянного и хватающегося за призрачную надежду. Наверное. Но Эцио совершенно не умеет, не хочет и не может отпустить то, что обрел только недавно. Да, он мог бы пережить это спокойно, мог бы убедить себя в том, что все нормально и отвлечься, только вот между – «может» и «хочет» очень большая разница.

— Кошмары не могут сниться вечно. Они больше не будут тебе сниться, — негромким, гудящим из-за заложенности голосом говорит он и подсев ближе, вытянув ногу, укладывает голову художника на свое бедро, кладя руку ему на голову, медленно поглаживая большим пальцем по лбу, а после ведя ладонью по волосам. Мягко и едва ощутимо, не зарываясь, а действуя поверхностно и просто, без всякого подтекста, но, словно бы успокаивая и расслабляя. Только сейчас он понимает, как давно и сильно вся эта помесь чувств терзает разум Леонардо, мешая ему жить, и у Эцио выбор не большой, всего два варианта, оба сложные, оба не «светлые», оба не «темные» и, поди еще разбери, какой надо выбрать. А хотя надо ли вообще, что-то выбирать?

— Знаешь, обычно такие слова себя не оправдывают, но… Я всегда буду рядом, — Эцио на несколько секунд замолкает, задумчиво смотря куда-то в сторону окна, словно бы прислушиваясь к чему-то внутри себя. — Я хочу быть рядом, — заканчивает он и смотрит на Леонардо, думая о том, с чего он начал свою исповедь и понимая, что ни сейчас, ни когда бы то ни было, не считал его неправильным.

Эцио продолжает скользить рукой по волосам художника, пальцами зарывается в них, перебирает мягкие прядки, задевает подушечками виски и кончики ушей, пальцами аккуратно обводит изгибы хряща ушной раковины и вновь по волосам, запоминая. Он, смотрит то в окно, то сонно прикрывает глаза, чувствуя, как тихой волной подкатывает все ближе к сознанию дремота. Бывают такие люди, которые будоражат разум, вызывают в нем бурю быстро перегорающих эмоций, желание двигаться и куда-то спешить, а бывают такие, которые напротив словно бы уравновешивают, заставляют собраться и перестать суетиться. Леонардо, скорее, относился ко вторым. Его присутствие словно бы убаюкивало Эцио, расслабляло и неведомым образом успокаивало. Заслышав звук негромкого урчания, отличного от кошачьего, но все же поразительно на него похожего, Эцио улыбается и медленно очерчивает пальцами линию лица Леонардо, после вновь касаясь его волос и тихо смеясь, когда тот замурчал чуть громче – это было действительно мило и как-то даже по-домашнему. Эцио нравится молчать. Он не знает, что еще добавить после того, как высказал ключевую свою мысль, но сказать что-то хочется, но он не знает что именно, а потому молчит, даже не пытаясь найти повода и варианта, потому что ему кажется, что это будет излишним.

Урчание, сменившееся окликом, заставляет рефлекторно отрыть смеженные веки и вопросительно посмотреть на художника. Прозвучавший после вопрос и вовсе заставляет вопросительно вскинуть бровь, смотря уже с непониманием. Эцио не сопротивляется (да и не очень того хочет) в тот момент, когда Леонардо без спросу влезает на его бедра и вцепившись в плечи, пристально смотрит ему в глаза. В этот момент Эцио думает о том, что рожа у него сейчас не настолько симпатичная, чтобы любоваться ею со столь близкого расстояния, но кто он такой, чтобы запрещать гению его неожиданные порывы. Он ничего не понимает еще долгих минуту или две, успевая за столь непродолжительное время предположить всякого, а после оказывается, что дело всего-то в цвете его глаз. Господи, ну просто охренительная причина для того, чтобы быть настолько внезапным. Эцио цыкает и с тяжелым вздохом закатывает глаза, смотря на Лео взглядом из серии: «ты серьезно, что ли?», а потом понимает, что – да, серьезно. Интересно, все творческие личности настолько шебутные, или это просто кое-кого в детстве на шило уронили и оставили там, куда оно воткнулось? Очередной вопрос без ответа, да не так уж это и важно.

— Не хочу отрывать тебя от твоего увлекательного самобичевания, но тут довольно темно и разве цвет глаз не меняется в зависимости от освещения? — не то чтобы Эцио шибко разбирался во всех этих художественных штучках, но благодаря матушке и тому, что время от времени слышал или вычитывал, кое-что понимал. Да и, в общем-то, озвученное им предположение даже несведущему в рисовании человеку было ясно. Впрочем, Леонардо все-таки мастер своего дела, ему виднее, а Эцио... А что Эцио? Он просто постарался поддержать разговор, только и всего. Нет, правда, он совершенно не понимал, почему все это столь похоже на тотальнейшую катастрофу с учетом того, что в графическом редакторе все это можно настроить и отрегулировать. — В конце концов, я могу сфотографировать их и скинуть, если надо, — все так же задумчиво промямлил он, чуть выгибая бровь и прижимаясь спиной к изголовью кровати. Не то чтобы он был против такой близости просто это, знаете ли, было несколько неожиданно. Прямо вот дохрена неожиданно, скажем прямо. Особенно если учитывать то, что опыт «близости» недавней давности был достаточно плачевным. А хотя знаете, грешно будет этим, пожалуй, не воспользоваться. Особенно с учетом того, что кое-кто сейчас самым варварским образом разрушил атмосферу уюта и спокойствия и, к слову, перестал мурчать, что было вообще крайне обидно. Нет, Эцио этого так просто не оставит.

— А если не прощу, что будешь делать? — пытаться прикидываться сексуальным с заткнутым ватой носом – та еще клоунада, но Эцио попытался, по крайней мере, создать подобное амплуа хотя бы вибрирующим, бархатистым тембром голоса, попутно смотря из-под чуть опущенных век с таким видом, будто намекал на что-то. Приподняв руки, он положил их на талию художника, стараясь не задевать те места, на которых оставил красные, наверное, болезненные отметины. Эцио не без загадочности улыбается и, смотря куда-то в сторону, самыми кончиками пальцев проводит по бокам Леонардо, думая о том, что если бы не одежда, то это имело бы куда более приятный эффект. После же, без всякого предупреждения Эцио подается вперед, валя Лео спиной на кровать, чуть наваливаясь на него, но одной, согнутой в локте рукой, все же удерживает вес своего тела приподнятым, чтобы не придавить да Винчи окончательно, а другой рукой, скорее рефлекторно, нежели осознано, подхватывает его под бедро, попутно улыбаясь наиболее обворожительной из всех своих улыбок. Поза, что говорится: «на миллион», кто увидит – обалдеет. Эцио только сейчас совершенно внезапно для себя вспоминает о том, что они вроде как на вечеринке, вроде как далеко не одни и вообще кувыркаются, что две выдры, на, к слову так, чужой кровати. Только вот Эцио плевать, а когда он вспоминает о том, что дверь закрыта на замок, ему становится плевать вдвойне.

— Да, я хочу... О-чень хочу, — склонившись чуть ниже шепчет он с едва слышным, наигранным подтекстом, замолкая на полминуты, чтобы позволить чужому разуму придать его словам своеобразную окраску. — Очень хочу сказать, что ты кретин, Леонардо да Винчи, — улыбнувшись, не меняя интонации, заканчивает Эцио и самодовольно хмыкает – иной бы по ушам получил за такие слова, а он в безопасности, по крайней мере, пока что в безопасности. Мысли ровным потоком текут в голове и тут неожиданно возвращаются к воспоминаниям о сложности их отношений, и в какой-то момент Эцио осеняет мысль совершенно дебильная, дурацкая и неуместная, о которой, все же, хочется спросить. Леонардо же ведь не монах, так? И грезит он о нем уже давно, так? И он вроде как не импотент и имеет право на, ну, скажем так, грех, верно? Эцио улыбается хитрее, чем Чеширский кот и смотрит на подмятого художника долгим, загадочным взглядом, и теперь пытается придумать, как бы так более культурно задать вопрос: «ты передергивал на меня когда-нибудь?». Эцио хочется по-глупому засмеяться, но он организовывает на лице что-то отдаленно похожее на сосредоточенность и серьезность. Он сам не понимает, на кой черт ему сдались такие глубокие сведения, но раз уж они начали крушить спокойную обстановку, то надо делать это до решительного конца.

— Ты когда-нибудь представлял нас вместе? Ну, то есть...очень вместе, — с жирным таким намеком на еще более жирные обстоятельства интересуется Эцио, думая о том, что, во-первых: вот сейчас он может еще раз отхватить по носу; во-вторых: в сочетании с позой вопрос звучит еще более эпически и провокационно, и, так же надеясь на то, что у Леонардо хватит ума на то, чтобы понять две вещи: следующим вопросом будет «а как именно» и то, что увильнуть ему не удастся, и если не сейчас, то позже Эцио все равно будет зудеть у него над ухом до тех пор, пока не добьется желаемого – ему бы такую упертость в учебе, но не срослось как-то. Тем временем, опомнившись, он все-таки отпускает ногу Леонардо и склоняет голову к плечу, улыбаясь, как редкостный засранец: хитро-хитро и немного умиленно.

Вероятнее всего Эцио должно быть совестно, – о, ему, между прочим, действительно совестно, – вероятнее всего он не должен вести себя так и, конечно же, просто обязан держаться особняком, потому что не имеет никакого права прикасаться к тому, кого минутами назад, скажем так (очень мягко), слегка покалечил. Наверное, он какой-то неправильный, наверное – просто ненормальный, но порыв был порывом, а Лео опрометчиво (или не очень) подпустил его ближе, если и не прощая, то, явно не оказывая никакого сопротивления. Впрочем, сейчас в сознании Эцио не было и намека на желание причинить боль, никакой мысли о жестокости или ей подобного, и если ему скажут отпустить – он отпустит, но время идет, а с чужих губ не срывается никакой просьбы, кто-то, как раз напротив, принимает правила игры, что не может не вызвать хитроватой улыбки на губах. Уж в чем, а в играх Эцио всегда был великолепен, хотя бы потому, что ненавидел быть проигравшим. Ему однозначно нравится эта редкая порывистость Леонардо, его бесстрашие, его дерзость, сила его тела, которой никогда не видно до определенного момента. Он усмехается широко и мягко, чуть ерзает под художником, укладываясь удобнее, а после кладет ладони на его бедра, скользя по ним, сжимая в пальцах и смотря из-под едва прикрытых век с тенью насмешки на алеющих от крови, припухших от ударов губах.

Эцио слушает его и не перебивает, потому что знает, что на некоторые вопросы отвечать совершенно не обязательно. Он слушает, и время от времени ерзает из стороны в сторону, изредка прикрывая глаза и вслушиваясь в низкий звук чужого голоса. А ведь так сразу и не скажешь, что Леонардо очень даже подошел бы на роль Змея-искусителя. Все это время, слушая, представляя, он поглаживает да Винчи ладонями по бедрам – мягко, ненавязчиво, без намека на собственничество, словно бы подбадривая, прося говорить дальше и больше. Да, знаете, ему однозначно нравится вся эта затея с красками, но еще больше ему нравится то, как Лео мучает его, все же уворачиваясь, почти заставляя пожалеть о собственной несдержанности и интересе, хотевший смутить, он сам почти чувствует смущение и немного раздражение, особенно, когда слышит вторую часть фразы. Эцио морщится, тихо шипит от боли, но понимает, что в целом Леонардо имеет полное право на эти слова, да и, в общем-то, он на многое право имеет, кроме, разве что, убийства – такой утраты мир, ха, не перенесет.

Эцио хочет, но не успевает ни ответить, ни оспорить, и, в общем-то, судя по тому, как теплеет в груди и под животом, как что-то расслабляется во всем теле – он совершенно не против на пару минут забыть о словах, да и обо всем этом мире, что сужается и блекнет если не до пределов одного человека, то до границ одной комнаты точно. Целоваться, не имея возможно дышать носом, кстати, как оказалось – очень неудобно, только вот кого это когда-либо останавливало, когда очень хочется? Когда это, словно бы, действительно не нужно, а скорее просто необходимо? О, поверьте, при большом желании возможно все, что угодно. Эцио отвечает на поцелуй неожиданно мягко, не рвется, не торопится, позволяет забрать инициативу и просто подстраивается под Леонардо, зеркальным отражением повторяя каждое его движение. Он перекладывает ладони на его спину, скользит по ней и касается волос, в которые зарывается, чуть сжимая светлые пряди в кулаке, прижимая к себе и прижимаясь сам, подаваясь вперед всем телом, выгибаясь плавно и едва ощутимо. Он судорожно глотает воздух в перерывах между поцелуями, чувствует, как саднит раскрывающиеся ранки на губах, чувствует солоноватый привкус крови на языке, – своем или чужом, уже не поймешь, – но его это не останавливает совершенно. Когда Леонардо отстраняется, он рефлекторно, по наитию подается вперед, тянясь за ним следом, но после, поняв, что забылся, расслабляется, вновь вытягиваясь на покрывале и проводя языком по нижней губе, наблюдая за художником и вновь кладя ладони на его бедра, скользя ими чуть выше и касаясь самыми пальцами поджарого живота.

— Я уже сам не знаю, чего хочу, — говорит он, кривя губы в насмешке, и скользя ладонями ниже, медленно и аккуратно, прислушиваясь к чужой реакции запуская их под одежду, и прикасаясь к теплым бокам. Да, так, пожалуй, намного лучше, когда кожа к коже, а тепло чужого тела чувствуется отчетливо настолько, что от этого на несколько секунд мутит сознание. Он действительно не знает чего именно хочет, скорее даже – всего и сразу, но от такого, говорят, лицо трескается так, что никакая изолента не поможет. — Произнесешь мое имя так еще раз... — он чуть выскальзывает из-под Леонардо и рывком принимает сидячее положение, за секунды оказываясь опасно близко, обхватывая руками за талию и кладя голову на плечо художнику, — ...и действовать по своему усмотрению буду уже я, — чуть усмехнувшись, медленно выдыхает он ему на ухо, слегка задевая его губами, и опускает голову ниже, аккуратно целуя те места, на которых даже в полумраке виднеются налившиеся кровью следы его зубов, зализывая кровавые отметины недавнего безумия и чувствуя, как секундная дрожь сменяется расслаблением. Он неспешно гладит его по спине, скользит губами по тонкой коже и, поцеловав в последний раз, прижимается переносицей к изгибу чужой шеи, прикрывая глаза и тесно прижимая к себе.

— Я бы очень хотел тебя… послушать, — Эцио хмыкает и поднимает голову, улыбаясь нагло и хитро, щуря глаза, как большой, довольный кот, — но вести настолько личные беседы в месте столь многолюдном не принято, — играть в едва различимые полунамеки, оказывается, дело все-таки крайне увлекательное. Эцио целует его в подбородок и, не переставая обнимать, заваливается назад, ложась на кровать и с тихим смехом устраивая Леонардо на себе, подкладывая одну руку под голову, а самыми кончиками другой без всякой цели скользит по чужой спине туда и сюда. Прикрывая глаза, он вновь наслаждается повисшей тишиной, которую впрочем, парой-тройкой минут позже нарушает сам, вспомнив о том, что хотел сделать еще тогда, когда да Винчи ушел на поиски сподручных средств оказания первой медицинской. Поцеловав Лео в растрепанную макушку, Эцио с тихим «ну ка», переворачивается вместе с ним на бок и нехотя откатывается в сторону, садясь, запуская руку в карман и вытащив оттуда недавний подарок, выставляет перед собой два сжатых кулака, вскидывая бровь и предлагая Леонардо выбрать.

Он, по правде говоря, не вкладывал в это украшение, в этот подарок, какого-то смысла, во всяком случае – особенного смысла, точно. И затягивая бархатистые ремешки на запястье Леонардо, он вовсе не проводил никаких аналогий, не сравнивал это, например, с кольцеванием птицы или чем-то подобным, да и при большом желании – не подумал бы даже, ведь это значило бы присвоить, забрать себе часть той безграничной свободы, что дана каждому от рождения. Нет, он слишком уважал эту данность, чтобы даже допустить такую мысль, не то, что претворить ее в реальность. Но все же мысли, чувства, эмоции – они были в его разуме, переполняли его, и если хотите знать, то думал он об улыбке Леонардо, о том, как он смеется, о том как смотрит на эту вроде бы и безделушку с безмолвным восторгом и какой-то даже очарованностью на дне леденистых, необыкновенно теплых глаз. Кому нужен какой-либо глубокий смысл, когда можно просто радоваться счастью другого человека? Кому нужны подтексты, когда некоторым хватает лишь довольной улыбки и благодарного взгляда? И если для некоторых это мелочь, то для иных – великая ценность. Эцио знает, что память о таких вот мелочах, неброских и едва заметных, не лишенных своего смысла живет куда дольше, чем быстро забывающийся восторг дорогому, большому подарку. Ему нравилось делать такие подарки, делать их неожиданно и без повода для людей особенных, просто для того, чтобы порадовать кого-то, чтобы поддержать и придать сил, просто для того, чтобы сделать хорошее дело и чувствовать себя оттого спокойнее и радостней.

Эцио улыбается и кивает головой на вопрос Леонардо. Честно говоря, он действительно вовсе не помнит, какая именно мысль толкнула его на покупку, а может то была даже не мысль, а самый простой порыв, возникающий из ниоткуда и уходящий в никуда. Но он точно помнит, что покупал эту вещицу с мыслями о Лео, и подарить ее хотел ему же, хотя на протяжении всей этой недели неоднократно имел возможность сделать подарок любому другому человеку – случайному знакомому, другу или на худой конец, Катерине. Но он все равно ждал, просто знал, что все придет в норму, что все просто должно придти в норму – войны не могут длиться вечно, а ссоры из-за глупости – тем более. Затянув точно такой же амулет и на своей руке, Эцио чуть мотнул запястьем из стороны в сторону, наблюдая за тем, как с тихим треском бусин мечутся завязки. Неплохо, очень даже неплохо. Он надеется только на то, что смотря на эту безделушку, Леонардо будет вспоминать не боль и жестокость этого вечера, а сторону его куда более светлую и приятную, момент спокойствия, минуту примирения – называйте как хотите, суть от того мало изменится. И да Винчи, словно читая его мысли, вновь возвращается к этому, к тем постыдным, горьким, что полынь минутам, что хотя или нет, а запомнят они оба, и мысли эти будут жечься подобно раскаленному добела железу, черня разум. Эцио знает, что потом, в дальнейшем, его ошибка найдет свой отклик, потому что ничто не может оставаться безнаказанным и его это, по правде, в какой-то мере даже страшит, но что он теперь может поделать, когда дело уже сделано и боль известной коркой отложилась на память?

— Я не знаю человека добрее тебя, — все же произносит он спустя долгую минуту молчания и улыбается как-то горько и притянуто, будто давит из себя эту улыбку, потому что на самом деле, на душе скребут кошки от осознания того, кого он хотел ранить. Кого он, в общем-то, ранил, потому что не подумал, потому что поддался гневу, хотя знал, где-то в глубине своей души он знал о том, что те слова были пустым звуком, те слова были пылью в глаза и чем-то напускным. Потому что невозможно говорить нечто подобное после всего того, что было. Да-да, конечно, было немногое, было спонтанно, путано, как-то глупо, но они на то и люди, чтобы придавать даже таким мелочам окраску яркую и впечатлительную, чтобы запоминать и зарисовывать на память, они люди, и потому имеют право на слабости. Эцио смотрит куда-то в сторону, куда-то на стену, на лампу, а после на бутылку пива, мечется взглядом не задерживаясь ни на чем особенном и думает о том, что да Винчи человек действительно великий, человек полный доброты и любви, не слабый, а особенный, неповторимый в своей искренности и чувственности, которые, временами, пускай и причиняют ему боль. Он думает о том, что тот не только добрейший из всех, кого он знает, но и наиболее живой, настоящий и неподдельный, особенный, если хотите. И Эцио бы кричать, кидаться на стены от собственной же глупости, а лучше бы стоять на коленях, целуя чужие руки или даже молясь хоть ангелам хоть бесам за прощение, и в благодарность за то, что их дороги пересеклись. Но он видит это слишком притянутым, слишком напыщенным и грубым – не так в его понимании надо заглаживать вину, не демонстративными всплесками руками, возгласами в небо и слезами. Хотя, если честно, в глазах действительно покалывало, а глотку уже неприятно стянуло, но слезники все равно были сухи, осталась лишь горечь, крепкий яд, растворяющийся в крови.

— Мы оба натворили дел, — негромко говорит он и, наконец, все же решается перевести взгляд на Леонардо, вытянуть руку, кладя ее рядом с его коленом и прикасаясь к тому самым кончиком большого пальца, наблюдая за своими же руками, как-то рассеяно и задумчиво, хмуро даже как-то. — Я не имел права поднимать на тебя руку, — покачивая головой, говорит он не глядя Лео в глаза, и губы его сжимаются в тонкую нить, а брови сходятся на переносице и во взгляде мечется тень отвращения и раздражения по отношению к самому себе. Если хотите знать, то он считал, что ударить, дать оплеуху или затрещину – имеет право, но та вспышка, жестокий порыв, что имел место быть потом – это было непростительно, это было низко и отвратительно настолько, что вспоминая об этом сейчас ему казалось, что в тот момент в него будто бы другой человек вселился, забрался под кожу, управляя и контролируя. Отговорки, конечно, сейчас он помнит и значит тогда – осознавал, знал, что именно делает и чего хочет добиться. Он помнит, как жгло и клокотало бешено в груди, помнит прекрасно и отчетливо, помнит, к чему его толкал гнев, помнит, как несдержанность загоняла на дно гнойной, трупной ямы. Он хотел бы выжечь это из памяти, но не придумали еще такого метода, благодаря которому можно было бы выкинуть воспоминание из головы, но, впрочем, можно было перекрыть, смягчить углы, обточить их так, как морские волны обтачивают грани бутылочных осколков.

— Если бы ты ничего для меня не значил, я бы не дошел до этого, — сухо говорит он и кривит губы, понимая, насколько отвратительно это звучит, но то правда, не оправдание, не обвинение, а самая простая правда, банальная констатация факта, пускай и в крайне неприятной форме. Он может лишь предположить, что столь же сильное бешенство, изливающееся в отчаяние и истерию, чувствовал лишь тогда, когда потерял отца и братьев, но и тогда это имело совершенно другой оттенок, а тут... Да, пожалуй, гнев столь же многогранен, как и все прочие чувства, только вот не было в нем никакого очарования, не было ему ни оправдания, ни прощения, и в целом лик его был отвратительней многих прочих, ибо даже подлость не ранит так сильно, как чистейшее, неукротимое бешенство, которому ты даже противостоять не можешь. Эцио даже представить боится, насколько в тот момент Леонардо было страшно, насколько загнанным и подавленным он себя чувствовал, понимая, что не вырвется и не вывернется, а если и так – то вряд ли убежит. Страшно быть львом, попавшим в волчью яму. Эцио притягивает руки ближе и сжимает-разжимает кулаки, смотрит на свои ладони и на короткое мгновение, в алом отсвете, ему кажется, что они залиты кровью, ему кажется, что он чувствует теплоту и липкость этой крови, не алой, а черной, густой и зловонной. Его слишком явно передергивает в плечах для того, чтобы списать это на «показалось», а к глотке подкатывает тошнота, которую он через силу сглатывает. Мерзко.

— Это прозвучит еще отвратительней... — он продолжает смотреть на свои ладони, продолжает сжимать и разжимать пальцы, будто в этом есть какой-то смысл, а голос у него безэмоциональный и прохладный, словно бы даже царапающий глотку своей сухостью и жесткостью, — ...но будь у меня возможность, что-то поменять – я бы не стал этого делать, — спокойно резюмирует он и поднимает взгляд на Леонардо, смотря прямо и мрачно, но с тенью вины на дне глаз.

— Получается, что приходится совершать ужасное, ради прекрасного. Наша жизнь – это просто отвратительнейшая вещь из всех, что я знаю.

Быть может, им не стоило лезть в это. Быть может, не стоило вновь срывать, сцарапывать только-только стянувшую эту рану корку, вновь пуская кровь и не прощупывая, а ковыряя, влезая в нее пальцами все глубже и глубже, скребя по мясу да костям, пачкаясь. Да, может быть и не стоило, но раны, говорят, надо очищать сразу, чтобы не оставлять заразу внутри тела, чтобы у нее даже возможности не было распространиться вновь, смешиваясь с кровью и отравляя. Да, больно. Да, неприятно, а память жжется где-то в затылке, горячей волной прокатываясь по спине, иглами впиваясь в кожу и заставляя на секунду выдохнуть чуть громче, чуть более хрипло, чем до этого. Боль, говорят, не может длиться вечно, к ней, говорят, привыкаешь, и лучше он, сжав зубы, перетерпит сейчас, напитается отвращением, осознает низость, чем в дальнейшем допустит нечто подобное вновь. Или, что хуже – будет бояться прикоснуться, будет сторониться и всегда отходить на два шага назад, считая себя ненормальным, считая, что только и может, что причинять боль и организовывать неприятности, считая, что не имеет никакого права морального или физического, даже смотреть в сторону человека, которого ранил. Нет-нет, он не хочет этого, а поэтому должен перетерпеть, просто вынести это, отвечая и действуя честно, без заминок и отговорок, без привычных уже смешков и сведения всего в шутку. Он – не хочет отступать.

Эцио чуть дергает, будто током ударившего, когда пальцы Леонардо прикасаются к его кистям, и еще сильнее – когда он задает свой вопрос. Правильный, в общем-то, вопрос, нужный даже. Только вот Эцио теряется с ответом, не может вспомнить, будто память ставит блок на эти секунды, а воспоминания отражаются не целой картинкой, а битыми осколками. Он чуть выворачивает свои кисти и аккуратно перехватывает да Винчи за руки, разворачивает их ладонями вверх, рассматривая вязь линий на них, поглаживая пальцами по запястьям, под тонкой кожей которых видно голубоватое переплетение вен. Он не поднимает его рук, а сам склоняется ниже, губами прижимается к теплой коже, чувствуя, как где-то там, внутри, бьется кровь, отмеряя линию жизни. Он делает то, что не должен, а хотел сделать, может быть даже все это время – целует его руки, которые когда-то отпустил, медленно зацеловывает запястья, льнет к ладоням, толкаясь в них лбом и прикрывая глаза. Без навязчивости, без цели, просто потому, что хочется, просто потому, что так он чувствует себя неожиданно спокойней и как-то даже защищенней. Он молчит, все еще не торопится с ответом, но думает, как ответить честно и правильно, пытается вспомнить свои мысли, но помнит только ощущения – страх, понимание, осознание, отвращение. Картинка путается перед глазами, но он честно пытается собрать ее воедино.

— В какой-то момент стало страшно. Никто не заслуживает такого, и ты – тем более, — сухо и без излишеств, все же отвечает он после продолжительного молчания и чуть приподнявшись, поднимает взгляд на Леонардо, смотрит на него, хотя на самом деле это действительно тяжело – смотреть вот так вот прямо, открыто, раскрывая часть своих чувств. Боже-боже, до чего же смешно: то они рычат дикими зверьми, то улыбаются, зализывая раны и льня друг к другу в поиске долгожданного тепла по которому соскучились и изголодались, а теперь же витают в молочном мареве не самой горькой, но по-своему тоскливой грусти. — Надо было тебе просто врезать, чтобы глупости не городил, — неожиданно с веселым смешком говорит Эцио и хмыкает, разворачиваясь и вновь опершись спиной об изголовье кровати, вытягивает ноги, на короткое мгновение, перегибаясь через Леонардо и цепляя пальцами едва не забытую бутылку пива, прикладываясь к ней и цедя уже не такую холодную жидкость. Лучше уж что-то, чем ничего – от этого он не захмелеет, а та жижа, что плещется на дне принесенной Лео бутылки, никаких положительных эмоций решительно не вызывала. Так вроде посмотришь на него со стороны и может показаться, что опять все в абсолютной норме, и в голове больше не роится неприятных мыслей, и память не подкидывает услужливо малоприятные картинки – он сам пытается поверить в это, но получается из рук вон плохо.

— Ты ведь не боишься меня? — переведя взгляд на Леонардо, аккуратно спрашивает Эцио, хотя на грани сознания понимает, что бойся он, опасайся, то не сидел бы сейчас рядом, не говорил бы и уж тем более не обсуждал бы произошедшее. Просто ему нужно было быть уверенным в том что... не все потерянно? Что есть еще хотя бы какая-то надежда? Пожалуй, во всем и сразу. Ему просто нужна хотя бы тень этой надежды для того, чтобы знать – он еще сможет это исправить.

Наблюдая за тем, как только-только взятая в руки пивная бутылка перемещается куда-то за кровать, Эцио шикнул с неприкрытым неудовольствием, но противиться не стал, с легкостью принимая мысль о том, что выпить ему сегодня не дадут. Что же, может быть оно и к лучшему. Слыша ответ Леонардо, он кривит губы в ответ и на секунды напрягается, но молчит, спокойно снося эту поддевку, озвученную не то намеренно, не то случайно. Эцио кажется, что все же случайно – Леонардо в его видении не был похож на человека злопамятного и уж тем более, вряд ли бы склонился к идее издевок. Хотя, чем конечно только черт не шутит, люди все разные, и имеют привычку играючи скрывать не самые лицеприятные стороны своего характера, но думать о да Винчи плохо все равно решительно не хотелось. Он усмехается на его слова и согласно кивает головой – да, дай им волю, и они-то еще не таких дел наворотят, подрастающий, мать его, организм, требовал приключений и развлечений разной степени травматичности. Почувствовав прикосновение пальцев, Эцио прикрыл глаза и улыбнулся самыми уголками губ, хмыкая на слова Леонардо – творческие личности любят порядок везде и во всем, м?

— Тронут твоей заботой, Лео, но вроде, рубашку я не сильно заляпал, — задумчиво, с тихим смешком, бурчит он и нехотя, но все-таки поднимается с кровати, слезая с нее и уже после стягивая названный предмет одежды с плеч, подходя ближе к окну, чтобы рассмотреть ткань на предмет наличия кровавых пятен. То ли пятен там действительно нет, то ли они очень небольшие, то ли он просто не может различить их на темно-красной, клетчатой ткани, но как бы там ни было – результатом осмотра рубашки Эцио остается доволен. Вернувшись к кровати, повесив снятую от греха подальше рубашку на столбик изножья, Эцио пальцами поддевает край перепачканной футболки и тянет ее вверх, после аккуратно оттягивая ворот и стягивая с головы так, чтобы не задеть травмированный нос. Гребанный случай. Только сейчас Аудиторе понимает, что фактически через один-два дня им всем выходить на учебу, и вместе с тем осознает, что на первое после зимних каникул занятие придет с расписанной «под хохлому» рожей. И скорее всего, потом еще и какой-нибудь выговор получит за «неподобающий высокому статусу учебного заведения внешний вид», ну не будет же он им объяснять, что и сам, как бы так не рад ходить с боевыми ранениями? Ах, черт бы с ним. Это все будет потом, а сейчас ему надо озаботиться совершенно другим, не менее важным делом.

Выходить за порог и рисковать попасться, кому бы то ни было на глаза, не хотелось совершенно, но решение возникшей дилеммы нашлось необычайно быстро, отчетливо отдавая при этом временами присущим Эцио распиздяйством и вопиющей легкомысленностью. Взяв принесенную Леонардо бутылку, ледышка в которой за все это время успела частично подтаять, он смочил нижнюю, наиболее чистую часть футболки водой и, шипя на холод, принялся оттирать кровавые подтеки с груди, подбородка и губ. Разобравшись с этим, он присел на край кровати и сунул подобие «полотенца» в руки Леонардо, предлагая ему дотереть то, что было им упущено и убрать излишки крови из-под носа, потому что сам Эцио без зеркала лезть туда здраво опасался, боясь, что в итоге заденет сам нос и еще сильнее растревожит ушиб. Ну и, в конце концов – он ему в нос дал, пускай теперь сам за собой и убирает. Эцио хмыкнул, придвигаясь ближе и послушно поворачиваясь так, как то было нужно, чтобы облегчить Леонардо «работу».

— Я тут что-то вспомнил, кстати. Когда мы были у той гадалки, и она показывала нам «прошлое»... — в голосе Эцио на секунду волей-неволей проскользнула тень сомнения. Да, он, конечно, обещал пересмотреть свое мнение на счет гадалок, но привыкший за годы к рационализму не мог так вот легко и играючи от него отказаться в угоду черти пойми чего. — Я видел одно место, — ну, точнее как «видел», он лично ничего не видел, но тот человек (предок?) чьими глазами он смотрел на тот мир, он думал об этом месте, и Эцио приблизительно, но знал, что оно из себя представляет и где предположительно находится. — Хочу потом, когда будет время, съездить во Флоренцию, осмотреться из чистого интереса. Если оно и было, то было давно, вряд ли получится что-то найти, но мало ли, — он улыбается и тихо шикает, чуть отшатываясь, когда Лео случайно задевает кончик многострадального носа, но выпрямляется, вновь подаваясь вперед. — Может, съездим вместе? Уверен, что мама будет рада видеть тебя у нас в гостях, — он чуть приподнимает бровь в немом вопросе.