Роман порой думал, что ему никогда никуда не деться от Хемлок Гроув. Как бы ни хотелось или мечталось. Родиться и умереть под этим небом - возможно, не самая плохая перспектива?
Нельзя бросить Шелли, позволить Оливии творить с ней все, что вздумается. Да и Роман никогда бы не хотел оставить сестру в одиночестве.
Никуда не деться от вездесущей матери, которая вроде бы бесит порой до невозможности, но заботится... она ведь заботится о них??? И когда Роману стало казаться, что Оливии на них наплевать на все сто процентов, а не на добрые девяносто?
Некуда сбежать от этого затхлого воздуха всеми богами заброшенного городишки разорившихся заводов, извращенной науки и людей, сотканных из предрассудков и остопиздевшего желания влезть в чужую жизнь, дабы найти новый способ забыть о собственной ничтожности и получить ещё один шанс полить кого-нибудь грязью пересудов и увить информационное пространство города очередными идиотскими слухами.
О Годфри всегда ходило немало слухов.
И некоторые из них придумал сам Роман.
Это ни разу не меняло того факта, что его иногда утомляло внимание общественности к его семье.
И того удрученного осознания, что ничего никогда не изменится. Роман мог хоть сто раз желать уехать отсюда подальше, хоть на край света, в чёртову Арктику, если придётся... Но с другой стороны, он не готов был уехать. Что-то держало его здесь.
И как оказалось, не зря.
Короче...
До Питера всё было не так. И не то.
И, по ходу, ждал Роман именно его. Их странных снов, которые, как утверждает наука, могли бы сниться только близнецам. Походов покурить вдвоём. Момента, когда кто-то поделится с ним самой важной и страшной своей тайной. И кому можно будет доверить порулить своим Jaguar XK150. Того, кто сможет незабываемо обидеть. И в кого можно будет верить всей душой.
Роман ждал друга. Единственно возможного у человека вроде него.
Роман ждал того, без кого больше не сможешь представлять самого себя. И не захочешь.
И шанса ввязаться в смертельно опасные приключения, конечно.

- Ты, блин, не мог ещё попозже сказать, что надо бы захватить еды? - Годфри ворчит, разваливаясь во владениях Руманчеков, доставая сигареты и хлопая себя по карманам пиджака в поисках зажигалки. Питер как раз показывается в дверях трейлера, чуть потрепанный и подозрительно весёлый?
- А то ты не мог догадаться, что в этой развалюхе не водится съестного как вида, существующего в природе?! Я уже даже забыл, где у нас холодильник.
Взгляд Романа не выражает ничего хорошего, особенно когда он так недоверчиво-презрительно косится на друга.
- Пиво, то есть, ты принес... тёплое?
- И не мечтай.
Питер расплывается в улыбке, и Роман не может удержаться от того, чтобы не улыбнуться в ответ. Таки тёплое пиво это невыразимая дрянь!
- Хей, я не для того их сюда вез с другого конца города, чтобы ты своей волчьей задницей их раздавил! - Роман едва успевает выхватить пакет с сэндвичами из-под рьяно плюхнувшегося рядом Питера.

Кажется, что именно так и должно быть - солнце клонится к горизонту, импровизированный обед на двоих, обсуждение новых улик, и, возможно, грядущей контрольной по истории, а с другой стороны, кому она, нахрен, сдалась, эта контрольная?, звонкий стеклянный удар бутылок в честь чёрт его знает чего, и всё это - под небом Хемлок Гроув, которое наконец-то стало домашним.

Если бы кто-нибудь спросил Романа, что бы он хотел поменять в своем прошлом, то он, не задумываясь, ответил бы:
- Питер.
Потому что, когда у тебя тот, кто тебя понимает и принимает - жить определённо становится куда лучше, ярче, веселее. Где он вообще бродил столько времени? Почему чёртовы волчьи ноги раньше не направили его в сторону Хемлок Гроув? Теперь приходится будто бы наверстывать упущенное. Как будто они уже когда-то были друзьями, давным-давно, но потом их пути разошлись, и, теперь, когда они вновь встретились, им нужно обязательно рассказать, что происходило с ними всё это время. Что они узнали, какие сделали успехи, где опозорились, с кем познакомились. С одной стороны, они узнают друг о друге постепенно, а с другой... как минимум, половину всякого непонятного бреда друг о друге вывалили на них сны. Но когда это были какие-то странности, озвученные вслух... Роман понимал почему столько дифирамбов поют в сторону дружеских отношений. И понимал, что ошибался, когда думал раньше, что ему никто не нужен для счастья. Когда принимал отсутствие друзей за данность. Нет. Ему не хочется в этом признаваться даже самому себе, не говоря уже о ком-то другом, а уж тем более Питере... но ему нужен Руманчек. Нужно, чтобы поддерживал в безумных авантюрах, впутывался вместе с Годфри в расследование убийств, говорил "sheeeeet", обнаруживал великолепное незнание некоторых вещей и с удовольствием вещал о других, приходил к нему домой и бесил Оливию, рассказывал свои удивительные, не похожие ни на что, сказки странствий.
Теперь Роман, наконец, более-менее примирился со своей жизнью в Хемлок Гроув, с мыслью, что проживет тут всю жизнь. А с другой стороны, он теперь куда сильнее прежнего хотел повидать мир. Кажется, Питер заразил его ощущением нехватки свободы. На самом деле, Питер много чего рассказал и показал Роману, например, о том, чем живут цыгане, и своё превращение в полную луну. А ещё он вспоминал какие-то детали из их снов, которые забывал Годфри, и наоборот. У Романа очень скоро пропало ощущение, что он не нужен Питеру. И это было самое охрененное ощущение из всех, что он испытывал в жизни.
Его даже почти не мучило чувство вины за то, что по сути свели их дорожки вместе... убийства. Жуткие трагедии, разрушающие жизни близких жертв.
В конце концов, это же не они их убивали! А если кому-то нужно было погибнуть, чтобы они познакомились... что ж, это всё жестокая ирония судьбы, не так ли?
Потому что никак не может быть, что они встретились просто так, и никак не может быть, что их дружба - это что-то плохое. Что бы там ни говорили Оливия, Линда и даже Дестини. Да откуда им знать вообще? Они сами как-нибудь разберутся.
Потому что только вместе они могут разобраться со всем дерьмом, происходящим здесь.

Но сегодня... Сегодня можно временно забыть обо всём и потравить байки из необщего прошлого, отрешиться от преследования варгульфа, попытки расследовать кто стоит за убийствами, и почувствовать себя обычными, никому ничем не обязанными, узнать чем они ещё похожи или отличаются. Ведь почти всем, даже Линде и Оливии, кажется, что они настолько разные, что более непохожих людей и быть не может, а на самом деле они слишком похожи, чтобы действовать поодиночке. И отдыхать в том числе. Роман, разлегшись в гамаке, закрывает глаза на пару мгновений, и лениво думает, что Питер рассказал ему ещё не обо всех цыганских традициях и обычаях, но не знает, о чем спросить в этот раз. А Руманчек, будто почуяв, самым неведомым образом разузнав, что в мыслях у Годфри, озвучивает их, от себя добавив самую суть вопроса, спрашивая о чем-то, о чем Роман понятия не имеет. Но разве Питер когда-нибудь делал что-то, чему нельзя было доверять? Да и любопытство обжигающе точит изнутри - разве Годфри когда-нибудь отказывался узнать что-то новое? Он умеет курить по-всякому, но по-цыгански? Поэтому без всякий раздумий, глядя на Питера, произносит быстро:
- Хочу.

Если бы сегодня Годфри был более причастным к творящемуся вокруг, то наверняка поинтересовался бы, какого чёрта Руманчек ведёт себя немного странно. Но нынче он не хотел думать о том, почему столь сильно приковывает внимание Питера, да и вообще не хотел думать. В конце концов, даже в их невероятных донельзя жизнях, наполненных потрясениями и приключениями, должны быть моменты затишья. Спокойствия. Праздного безделья. И уж Роману ли говорить о странностях? Тому, кто с самого первого дня не то, что наблюдал, а едва ли не следил за Руманчеком? Тогда, правда, у Романа был веский повод этим заниматься – ему нужно было понять, с чем приехал этот загадочный цыган, и не приложил ли он свои, увитые кольцами руки, к чудовищному убийству однокашницы… Ну ладно, возможно, кроме всего прочего, ему хотелось познакомиться с новым лицом в Хемлок Гроув. С тем, кто не будет руководствоваться горой предрассудков в отношении семьи Годфри. Питер, правда, всё же оказался не обделен некоторыми предубеждениями, но это было не так, как с местными жителями – Руманчек быстро проникся интересом и дружелюбием в отношении семьи Годфри, и, видимо, смирился с неизбежностью происходящего. Каким же был сейчас повод цыгана пялиться на Романа – второй выяснять не хотел. Он просто лежал в гамаке, чувствуя, как все проблемы уходят на задний план, и в голове поселяется блаженная пустота, а значит, затем придет готовность принять новые данные, впечатления, можно будет подумать о бешеном варгульфе завтра. И даже не задумываться о том, что, возможно, Питер «привёз» сумасшедшего волка с собой. Нет, сам Руманчек ни в чем не виноват. Он один раз сказал это Годфри, и Роман поверил. Роман вообще удивительным образом воспринимал Питера. Он был готов оправдать его практически в чем угодно, простить его за многое, пойти за ним куда угодно, и ради него сделать то, что никогда бы не сделал для другого. Это вызывало растерянность и даже шок – они были знакомы всего ничего, но удивительное чувство родства не покидало ни на минуту.
Вот и сейчас, всё ещё немного удивляясь, как иногда им с Питером удаётся предсказать что думает другой, Роман отодвигается почти машинально, свешиваясь с гамака ещё больше, чем раньше, устраиваясь почти поперек него. Ненадолго уйдя в свои мысли, он даже не сразу замечает, как дотлевшая сигарета добралась до пальцев. Едва успев отбросить окурок в сторону, Роман поворачивается, наконец, к Питеру. Тот устроился лицом к нему, свесив ноги с другой стороны.
- Если бы я знал, что ты оккупируешь гамак, то пожелал бы тебе оставаться там, где ты есть. – Годфри говорит несерьёзно, скорее ворчит в своей обычной манере, но почему-то слегка напрягается, чувствуя, как немного сползает к тому месту, где гамак прогнулся под Питером, и касается теперь его бедра своим коленом. Роман не успевает ответить на заданный вопрос, но с другой стороны… когда это ему надоедало слушать истории Питера?! Поэтому он лишь ухмыляется, когда Руманчек начинает рассказывать, и внимательно смотрит на него, немного покачиваясь в гамаке. Годфри с самого детства любил истории и сказки, но то, что рассказывает ему Питер – какие-то особенные легенды. Во многих случаях Роман не может найти в своей памяти даже аналогов этих историй, а ведь у многих народов есть общие, похожие моменты становления, развития, и, соответственно, их устные и летописные рассказы в чем-то повторяют друг друга. В этот раз, когда Руманчек заканчивает своё повествование, Годфри не то, что не может сосредоточиться на историческом контексте, он вообще не может пошевелиться – ни разумом, ни телом. И совсем непонятно, почему поперек его лба ещё не проступили огромные красные буквы, гласящие «ЧТО?», потому как ничего другого Роман придумать не может? Его раздирают противоречивые чувства легкого шока, совсем адского ступора и тихо, но верно уничтожающего его разум, любопытства. Ну может это как-то и странно, хорошо, но они ведь просто курят! Вопроса о том, реально ли Питер воплотит вышеозвученное даже не возникает – не первый день они знакомы. Поэтому, смотря в его глаза, Роман даже не моргает и просто тихо поддается течению, но ровно в тот момент, когда Питер касается его подбородка пальцами, а затем так опасно и волнующе приближается - одно неосторожное движение и это... перерастет в нелепейшую ситуацию, Годфри приходится повторить себе мысленно, что они всего лишь курят, и ничего непростительного и педерастичного в этом нет. Двойственные ощущения от происходящего рассеивает табак, вклиниваясь в легкие тяжелым дымом, который, кажется, ещё никогда не был таким... таким. Питер отстраняется, а Роман на пару мгновений закрывает глаза, задерживая дым, но, наконец, будто оживает, выдыхает и, открыв глаза, смотрит на Питера. Эмоции накрывают в момент, почти что выбивая Романа из колеи, запутывая, но он ещё раз спокойно повторяет себе, что всё хорошо. Всё по-старому. Однако, Годфри не может не заметить, что у Руманчека дрожат руки, и теперь какое-то непонятное душное ощущение медленно накатывает уничижительной волной.
Нет, ну что за хрень происходит здесь и сейчас?!
Лучше бы они сейчас гонялись за варгульфом, ей-богу, не пришлось бы переосмысливать всю свою жизнь заново. У Романа даже нет сил сморозить какую-нибудь дикую фигню в их духе, саркастично-ироничную, но он находит, кажется, куда запропастился разум, и идея вышибить клин клином кажется сейчас единственно логичной и возможной.
Всё же в порядке, правда?!
- Я всё больше охреневаю от вашего народа... какую только дичь не придумают цыгане, - бормочет Роман, и по его интонации непонятно, сказано это было с одобрением или прямо противоположными чувствами, отчасти потому что Годфри ещё сам не понял как к этому относится, отчасти потому что они с Руманчеком привыкли общаться при помощи сарказма, но в данной ситуации оно как-то не к месту, и он не имел этого в виду, так ведь? Или наоборот? Годфри сейчас лишь надеется, что в следующий раз будет как-то более готов к цыганским традициям, и не придётся придумывать как прервать неловкое молчание. Роман тянется к Питеру и мягко, но настойчиво забирает у него из пальцев догорающую сигарету, одновременно говоря:
- Моя очередь, да?

Роман пытается не думать о том, что он здесь и сейчас делает. Всё, как обычно. Кто-то что-то творит, другой поддерживает или осаждает. Но почему такое чувство, будто остановился на краю пропасти, едва затормозив, и можно как качнуться назад, падая на твердую землю, возвращающую к реальности, так и вперёд, дабы лететь в неизвестность столько, сколько позволит отмеренное время этого путешествия, скорее всего, грозящего закончиться жёстким приземлением. Но Роман никогда особо не боялся рисковать, а теперь, когда рядом Питер, когда у Годфри есть тот, кто не подхватит в случае падения, но будет падать рядом, он боится ещё меньше. Он боится потерять сестёр. Он боится остаться в одиночестве - теперь, когда ему довелось узнать как бывает, когда у тебя есть тот, кто разделяет твоё безумие, твои мысли и странный юмор. Он боится, что Оливия, её гены возьмут верх в этой неравной схватке, а Роман уже чувствует как ведётся игра. Он боится, что однажды оглянется назад и поймет, что ничего действительно важного он так и не сделал, никак не помог другим, обладая столь огромными ресурсами. Но падать Роман не боится. А ещё до последнего может убеждать себя в том, в чём ему удобно. Но ведь постойте-ка... Годфри всегда получают то, что хотят. Надо думать, что и то, во что они верят... тоже истина в последней инстанции. К Роману запоздало приходят впечатления и ощущения от только что произошедшего, и чем больше он вспоминает, тем более неловко ему становится. Но процесс уже запущен, падение началось, и в полете вниз нельзя передумать и вернуться - он не умеет летать. Роман смотрит на Питера, затягивается глубоко и медленно, будто наполняя табачным дымом каждую клетку, откидывает в сторону тлеющий окурок, и подсаживается ближе. Чертов гамак немного болтается из стороны в сторону, однако Годфри неумолим - он наклоняется к Руманчеку, обхватывает его лицо ладонями, и всё ещё пристально глядя ему в глаза, придвигается, совсем осторожно касаясь его губ, вторя его недавним движениям, раздвигает их, выдыхая дым ему в рот.
Чииоооорт.
Это всё, что сейчас приходит в голову вместо традиционных "что, блин?!", "какого хрена?", "твою мать!" и прочих животрепещущих обычных фраз Романа Годфри. Это одновременно самое охуенное и стыдное из того, что он вообще когда-либо делал. Кажется. Или не кажется. Роман чувствует, что теряет равновесие, и пытается опереться одной рукой на гамак, но, как оказывается, слишком сильно рассчитывает на его прочность, поэтому шаткое лежбище не выдерживает издевательств над собой, и тихо кренится на бок, утягивая за собой развалившихся в гамаке ребят.
Твою ж нахрен мать!
Думает Роман, отплевываясь от жухлой травы и палой листвы, которые мгновенно приняли их в свои объятия.

И если в начале этого вечера всё было просто странно, то теперь градус неловкости происходящего просто бил рекорды. Пытаясь оглянуться назад и понять, где же они с Питером свернули не туда, Роман никак не мог придумать подходящего участка пути. Вроде всё как обычно - дорога, которой они ходили уже десятки раз, но... Блин, неужели всё так и должно было быть? Годфри не верилось в реальность происходящего, и даже если бы его сейчас больно ударили, то он сказал бы, что во сне мы тоже чувствуем боль. Не может быть такого, чтобы сейчас они с Питером реально лежали на земле, в до боли нелепой позе, как какие-нибудь педики, и... Питер что, его целует?

Ебаный цыган! Совсем рехнулся что ли?! Слезь с меня сейчас же, озабоченная сволочь! Я на такое не подписывался...
И вообще мне упирается в спину какая-то хрень, наверняка, осколок чертовой пивной бутылки. Ещё немного ты на меня надавишь и я истеку гребаной кровью на твоём гребаном замусоренном цыганском дворе...

Подумал Роман, но помимо этого...

Блять, что это за хуйня? Руманчек, твою за ногу! У меня же сейчас встанет. И... какой ты слюнявый, блядский бог. Или это моё? Или это от волнения? НЕТ, КАКОГО ХЕРА Я ОБ ЭТОМ РАССУЖДАЮ ЕЩЁ?!? Блять, а я думал и верил, что мы друзья... Я тебя ненавижу. За что ты делаешь это со мной?

Годфри что есть сил вцепился в плечи Питера, отстраняя от себя. И злобно отметил про себя, что это далось с трудом. Потому что... кажется, ему начало нравиться. Вот ведь не было печали... Что за ебаный пиздец происходит?

- Ты охуел? - Единственное, на что сейчас хватает. Вопрос, полный искреннего недоумения и немного детской какой-то обиды, потому что... Блин, то, что было между ними ещё буквально вчера - было прекрасно. Дружба, взаимопонимание, охота, общие сны, пиво, иногда из одной бутылки, ну и что, и совместные походы покурить. А теперь ещё между ними... совершенно неведомая хрень, отсутствие личного пространства, почти стояк... и это ко всем чертям спутывает все карты, которые они так старательно выкладывали в предыдущие несколько недель.

Мать твою, твою же мать... Ты проклятый мудак, Руманчек.

Думает Роман, внезапно глядя в его глаза, и у него всё внутри обрывается от этого блядского взгляда. Питер напуган/растерян не меньше него (или нет?????), а ещё несколько возбужден - определенно. Как это вообще, мать его, возможно, совмещать такие эмоции? И такое чувство, что если бы Роман его не прервал, то он бы продолжал... и продолжал... и...

Растудыть тебя и вдоль, Руманчек, мать твою... Как будто я попал в фильм-гей-пародию о собственной жизни. Хотя вообще ни разу не режиссёр. А это, блин, всегда так бывает?.. Нет, стоп... я не хочу даже думать об этом... Или нужно... С другой стороны, уже поздно... Короче... Да хуй с тобой, я только немного попробую... Надо же в жизни всё изведать... Один раз - не пидарас... И это же Питер...
ЭТО ЖЕ ПИТЕР!
БЛЯТЬ!
Sheeeeeeeeeeeeeeeeeet!!!

И Годфри стремительно тянется навстречу, вновь пробуя на вкус его губы, снова сжимая пальцы на плечах, но уже притягивая его к себе и пусть только он попробует завтра вспомнить то, что было сегодня!