Это была ситуация из тех, когда «и хочется, и колется», из тех, когда ты чувствуешь себя невероятно глупо и даже почему-то мысленно оправдываешься этими: «в жизни нужно попробовать все», «я взрослый и имею на это право» и «почему остальным можно, а мне нет?». Это была та самая ситуация, когда тебе никто не запрещает, но ты все равно намеренно занимаешься самообманом, потому что происходящее кажется тебе каким-то нелепым и нереальным, тем, что, конечно же, могло произойти с кем угодно, но точно не с тобой. Не то чтобы Эцио было какое-то дело до мнения других людей, но… в общем-то да, честно говоря, было. Только вот не совсем «других людей», не до мнения случайных прохожих, которых он видит, вероятно, в первый и в последний раз своей жизни. Его волновало мнение знакомых и друзей, которых он может встретить тут совершенно случайно, как минимум потому, что у жизненных путей, да и жизни в целом – крайне престранное, а временами абсолютно мерзкое и неуместное чувство юмора. И все же, в большинстве своем, он руководствовался чистейшим интересом, движимый скукой и бездействием, которого терпеть не мог, ввиду своей гиперактивности и неусидчивости, которые временами искренне клял всем, на чем свет стоит, завидуя тем людям, которые могут на протяжении нескольких часов прибывать в состоянии покоя и беззаботности, совершенно не мучаясь от этого.

Свернув с широкой дороги и выйдя на узкую, тихую улочку, сейчас, – в разгар дня, – почему-то совершенно нелюдимую, Эцио плотнее запахнул ворот пальто, чувствуя, как морозный, пахнувший в лицо ветер, холодными словно у покойника пальцами пробирается под теплую подкладку и скользит по беззащитной коже, вынуждая мышцы сжиматься и вызывая во всем теле непроизвольную, зябкую дрожь. После трех дней проведенных в кругу семьи, в родной Флоренции, погода в которой была куда более мягкой, и скорее не снежной, а более дождливой, Эцио весьма резко чувствовал разницу климата родных земель и промерзшего, заснеженного Лондона, что продувался всеми ветрами со всех сторон. Что не скажи, а будь у него выбор между жарой и холодом, то он однозначно, даже не думая выбрал бы жару – к обжигающему солнечному свету, сухости и безоблачному небу ему было не привыкать, в то время как туманность и снежность Лондона, а также практически полное отсутствие солнечного света его угнетали.

Неспешно бредя по асфальту, что зарос слегка припорошенной снегом слякотью, в итоге Эцио остановился перед невзрачным зданием, стоящим на углу улицы и вскинул голову вверх, жмурясь и всматриваясь в основательно зашторенные плотными, узорчатыми гардинами окна. Хмыкнув, он опустил голову, пряча нижнюю часть лица за тонким шарфом, чтобы хоть как-то уберечь нос от кусачего морозца. Едва покосившаяся вывеска над двустворчатыми, выглядящими крайне древними (не в лучшем смысле этого слова) дверьми лаконично гласила: «гадалка» и где-то чуть ниже, шрифтом поменьше «эзотерический магазин». Верил ли Эцио в мистику? Разве что совсем чуть-чуть, в большинстве своем, придерживаясь более скептического взгляда об этой теме, что, впрочем, никогда не мешало ему с интересом слушать рассказы и истории других людей, сведущих в этом чуть больше. Некоторым из них Эцио даже советовал даже писать книги, потому что излагали они крайне живо и реалистично, так, что в это действительно хотелось бы верить, если бы не шепот трезвого рационализма и реализма. Что же привело его сюда во второй половине выходного дня? Интригующий рассказ мисс Фрай, в котором она рассказывала о том, как они с Джейкобом ходили к этой женщине и как забавно после всего тот бесновался. Придти сюда стоило как минимум ради того, чтобы поблагодарить того человека, что вывел младшего Фрая на эмоции. Ну и еще потому, что Эцио было действительно интересно послушать, что эта самая гадалка может рассказать о нем самом и о его прошлом.

Еще какое-то время, неуверенно потоптавшись на месте, Эцио приблизился к зданию и, ладонью протерев пошедшее морозными узорами оконное стекло, заглянул внутрь, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь, но, как на зло, практически ни черта не видя, кроме разве что выставленных на витрине «магических» шаров самых разных видов и цветов. Тяжело вздохнув, понимая безвыходность ситуации, он все же подошел к двери, берясь за потертую, медную ручку и отталкивая дверь от себя, морщась, когда послышался слишком бодрый для этого места звон дверного колокольчика – ей богу, он бы удивился скрипу несмазанных петель куда меньше, но его, как раз таки не послышалось. Пройдя в неожиданно теплое нутро смеженного с жилищем гадалки магазина, Эцио остановился на месте, расстегивая верхние пуговицы пальто и попутно по привычке осматриваясь по сторонам. В подобном заведении Эцио бывал впервые (раньше как-то повода не было), а посему интереса его не было предела, складывалось даже такое ощущение, будто он не смотрит, а трогает все окружающие его предметы взглядом.

Тут было не очень темно, а теплый, рассеянный свет настенных светильников, создавал на удивление комфортную, даже уютную атмосферу. Оформление в дереве и ткани, выполненные из кости или чего-то на нее крайне похожего элементы декора, специфические картины на стенах, мощный, широкий прилавок, за которым, прикрыв лицо козырьком кепки мирно кемарил молоденький продавец, вероятно – хороший знакомый или родственник хозяйки этого места. И, конечно же, ряды разделенных на ячейки стеллажей, стендов и витрин, кажущиеся бесконечными полки на которых были аккуратно разложены чуть припорошенные всесущей пылью товары, лишь некоторые из которых, – вероятно, – наиболее ценные, были прикрыты стеклом. Эцио тихо хмыкнул, хотелось как раньше взять, да умыкнуть что-нибудь тихо, пока никто не видит, но он сдержался – сколько им было видано фильмов, в которых такой вот самый хитрый ловкач уводит какую-нибудь маленькую коробочку, из-за которой у него потом возникают большие проблемы. Нет-нет, спасибо, конечно, но он, пожалуй, лучше не будет экспериментировать. В целом атмосфера этого места соответствовала себе – уютная, как в семейном доме каких-нибудь девяностых годов, и в тоже время бесконечно загадочная, внеземная. Тут не хотелось не то что шептать, а вообще говорить, чтобы не нарушать мистического настроения.

Выйдя из-за стоящего близ двери стеллажа, Эцио только сейчас понял, что он далеко не единственный посетитель этого места. Нет, беззаботно дремлющий за прилавком парень и вон тот забавный мужичок, выбирающий между дубовой и эбеновой тростью, в счет не шли, а вот бродящий между витрин индивид со знакомой, пружинистой походкой и выбивающимися из-под шапки золотистыми волосами – очень даже. Встретить тут Леонардо было неожиданностью, и Эцио все еще не мог толком понять – приятной или не очень, – но судя по тому, что первым его желанием было уйти, скрыться до того, как его заметят, свежи еще были приятные-неприятные воспоминания о минувшей, праздничной ночи, которые не ушли, а лишь только смягчились после трехдневного отъезда Эцио из города. И все же, уже держась за дверную ручку, он успел себя одернуть, фыркая и думая о том, что какого же это, черт его разбери дьявола, он должен уходить? Почему должен бежать как девка, боящаяся посмотреть в глаза минувшего. Ну, вот уж нет, должна же быть у него гордость и плевать на все, не выцарапает же да Винчи ему глаза, слишком уж у него спокойный нрав, да на когтистого зверя он вовсе не похож, ну разве что временами, разве что совсем немного. Развернувшись обратно, Эцио организовал на лице дежурную улыбку и бодрым шагом прошел внутрь помещения, заложив руки за спину и рассматривая товары, он медленно шел вперед до тех пор, пока вплотную не подошел к Леонардо, демонстративно прокашливаясь, чтобы привлечь к себе его внимание.

«Прелестно. Интересно, он счел ромашки недостаточно надежными для гадания на любовь и потому пришел, или ему просто делать дома нечего?»

— Какая неожиданная встреча, — усмехаясь своим желчным, так и не озвученным вслух мыслям, подчеркнуто удивленно произносит Эцио тихим, а оттого едва-едва мурлыкающим голосом, чуть щуря глаза не то с подозрительностью, не то с интересом. Он мельком косится в сторону узорчатой двери, за которой, вероятно находится та самая женщина, к которой Эцио и пожаловал на сеанс, но после думает, что это может и подождать, раз тут вырисовалась такая преинтереснейшая картинка. — Планируешь варить любовное зелье, м? — со смехом, под которым едва-едва был слышен язвительный, не без злой издевки подтекст, весело интересуется Эцио и по-птичьи склоняет голову к плечу, все так же смотря на друга (теперь уже не совсем) внимательным, по-своему заинтересованным взглядом. Хотя на самом деле не столько ему интересно узнать, что да Винчи тут делает, сколько хочется просто помазолить ему глаза своим присутствием, раз ему выдалась такая прекрасная для этого возможность.

Отредактировано Ezio Auditore (2016-01-03 00:40:07)

Его удивление, едва заметная дрожь в плечах и тончайший, почти неуловимый винный душок были неожиданно приятны, въедчивым теплом разливаясь по сердцу, убеждая в том, что хоть сколько-то, а он мучился, быть может, даже боялся. Воспоминания, память о сравнительно давно минувшем дне выбиралась из глубин сознания, цепляясь крючковатыми, когтистыми пальцами, шипя раздраженным зверем и пристально всматриваясь пустыми глазницами, в которых едва-едва теплился холодный, обжигающий огонек голубого, проклятого пламени. Хотелось позволить яду потечь по уголкам губ, слезами из глаз, вскрыть оставленную внутри гнойную рану и выдавить из нее все до остатка, чтобы не мучило, чтобы не дергало и не беспокоило. И все же какие-то предохранители все еще оставались, та самая внутренняя преграда, которая не позволяла сорваться, впиться в чужой разум разрывая и потроша до того момента, пока не брызнет кровью. Внутри все еще оставалось понимание того, что перед ним друг, а не мишень для оскорблений и успокаивающие слова Клаудии звучали птичьим пением на границе сознания, предостерегая и оберегая от глупой ошибки, о которой он просто не подумает и которая может стать фатальной. Голос здравого рассудка, которому, конечно же, хочется воспротивиться, на чьи доводы хочется плюнуть и растереть, проталкивая вперед всего свою правду. «Дорогой Эцио, ты не нежная синьора, чтобы злиться по поводу и без». Он не злится, правда (на самом деле нет), просто воспользуется моментом всего один раз, один чертов раз и никто не посмеет его осудить.

— С каких пор интересуешься моими увлечениями? — все та же мягкая улыбка на губах, все тот же оскал королевской кобры на периферии зрения, и кажется, что еще секунда, и он плюнет ядом в глаза, как тот самый аспид. Этого, конечно же, не произойдет, он не сможет себе этого позволить, а сам, как змея же, лишь раздувает капюшон, да качается из стороны в сторону, запугивая, но не нападая. Единственное, что сейчас интересует Эцио – было ли это спланировано или это опять чертов жизненный юмор и неисповедимые пути господни. Как бы там ни было, а проведение честно отхватывает балл на свой счет за ироничность происходящего. Лучше бы он встретил на улице хорошего друга, ей богу, вопросов и эмоций было бы в разы меньше. Но что есть, то есть, тут уже вряд ли что-то изменишь. Эцио догадывается, что руку к этому приложила пара разномастных близнецов, потому что гадалок в городе более чем достаточно, а об этой конкретной он слышал только от них, само собой, о хороших отношениях Леонардо с Джейкобом, да и с Иви тоже, он так же слышал – в общем, вывод напрашивался сам с собой. И, тем не менее, все-таки было смешно – они оба могли выбрать для посещения этого места какой угодно день, но пришли все равно одновременно. Ну не иронично ли? Отвечать же на заданный Леонардо вопрос Эцио не намеревался, ну, как минимум потому, что внятного ответа у него не было.

— О, полагаю, что мне это уже не грозит. Просто других жалко, — чуть пожав плечами, парирует все с той же беззаботной улыбкой на губах. Он усердно делает вид, будто не дергает неприятно в груди от собственных слов, будто все нормально, а они не играют в вежливость, обмениваясь фразами ничего не значащими, но несущими в себе куда больше смысла, а просто любезничают, пускай и в месте для этого совершенно не подходящем. Как все-таки странна уязвленная человеческая сущность – не говорить, не договаривать, не узнавать точно и до конца, а после мучиться от этого и говорить слова, которых говорить совсем не хочешь, позволяя гордости и ненависти, но вовсе не разуму владеть твоим языком. А ведь, казалось бы – поговори, задай всего несколько нужных вопросов и боль со смутой отступят, и тебе станет куда легче и приятней. Страдание никогда не было его зоной комфорта, но страх отказа, страх неприятной правды и нежелания сдаваться первым брали свое, диктуя нереальность его губами, стремясь уязвить и задеть хоть как-то, раздражаясь от того, что не видели нужной реакции, что не слышали ни крика, ни намека на раздражение. Чужому терпению и выдержке нужно отдать должное, но точно не сейчас, потом, когда собственный гнев и яд перетекут через край, когда он все-таки сорвется, не контролируя себя. Все это будет потом, а ему пока об этом знать не нужно.

Эцио бы сказал еще что-нибудь, спросил бы, но стоило ему открыть рот для очередной фразы, как он был вынужден его же закрыть, потому что резная дверь с тихим скрипом приоткрылась, и откуда-то из-за нее показалась та самая женщина, к которой они пожаловали. Она не обращалась к ним, лишь привлекла к себе внимание человека за прилавком и, видимо, передав ему что-то, безмолвной скрылась внутри, оставляя после себя тонкий флер загадки и нереальности. Эцио не успел ее рассмотреть, во всяком случае, запомнил лишь золотистый отблеск и синь янтаря да бирюзы, браслеты, из которых оплетали ее руки. Притихший, он посмотрел в сторону поднявшегося со своего места продавца, который, скользнув взглядом по магазину, остановил его именно на них, после маня к себе. Оглянувшись на Леонардо, тихо фыркнув, Эцио подошел первым и, уже хотел было зайти в чертог гадалки, как продавец его остановил, говоря, что идти они должны почему-то вместе. Надо так надо, кто он такой чтобы мешать ведунам и их божественным планам, усмехнувшись, приоткрыв дверь, Эцио пропустил да Винчи вперед себя и прошел за ним следом, притворяя дверь и мельком осматриваясь. Обстановка тут была куда более гнетущей, нежели в магазине. Неплохой, в общем-то, маркетинговый ход, умный даже. Отодвинув в сторону собранные из темных бусин шторы, проходя чуть глубже и осматриваясь, примечая мельчайшие детали, нагнетающие еще больше мистичности, они вышли, наконец, в ту комнату, где и находилась уже ожидающая их гадалка, кивнувшая на два стула, что стояли с другой стороны стола, за которым она сидела.

«Ну, что, шоу начинается?» — усмехнувшись и повесив все-таки снятое с плеч пальто на спинку одного из стульев, Эцио устроился на выбранном им месте, неприкрыто, с почти что детским интересом озираясь по сторонам.

Задумывался ли он о том, что может ранить своими словами? Несомненно. Стремился ли к этому? Вполне вероятно. Считал ли себя правым в этой ситуации? Ну, не до конца уж точно. Это было чем-то вроде состояния аффекта, только тут дело в уязвленной гордости, что в сочетании с непомерным чувством собственного достоинства и прочими вытекающими давало эффект не самый приятный – сказать и сделать что угодно и как угодно, лишь бы задеть «раздражитель», и плевать: заслуженно или нет. Думать о будущем? Зачем же? Если ему придется извиняться за свои слова, то он сделает это спокойно и безоговорочно, если же нет, то столь же спокойно сохранит молчание. К чему бы все это? Мысль о собственных словах и их возможной трактовке ядовитой иглой сидела глубоко внутри, и сколько бы Эцио не пытался, эту занозу было не то что вытащить сложно, а даже подцепить. О чем бы он ни думал, мысли все равно возвращались к одному и тому же, и это тонкое и острое, забравшееся слишком глубоко и плотно, постепенно расплескивало вокруг себя яд вины. Эцио не станет отказываться от своих слов, и приносить извинения так же не намерен, он ведь считает себя правым (ну ладно, почти правым) и делать что-то сейчас будет подобно отступлению. Что-что, а проигрывать он не любит, по крайней мере, не сразу.

Усевшись полубоком, закинув ногу на ногу и опершись локтем об спинку стула, Эцио расположился максимально вольготно, вертясь на месте, словно попугай впервые попавший в квартиру будущих хозяев. Интересу его не было предела, а детское желание прикоснуться ко всему все глубже вкручивало шило в место, название которого мы, пожалуй, опустим. В нем всегда крылась страсть к местам темным и таинственным, что таят в себе, казалось бы, сотни загадок, которые так и просят, чтобы их разгадали, из-за чего, от его набегов, частенько страдал чердак отцовской виллы и его же погреба. Может, в прошлой жизни он был каким-нибудь Индианой Джонсом? Или, вероятно, кем-нибудь вроде Холмса или Пуаро? А впрочем, откуда быть уверенным, что эта самая пресловутая «прошлая жизнь» вообще когда-нибудь была, да и почему именно люди? Быть может, они вовсе были птицами, были орлами, что кружили над шпилями церквей и дворцов, гнездясь на стыках крыш и в чердаках, а может мотыльками-однодневками, что закончили свой путь в жаре языков костра, разведенного какими-нибудь бандитами с большой дороги. Любому человеку свойственно преувеличивать свое значение, и если он ничего не представляет собой сейчас, то обязательно будет склонен рассказывать вам про затерянных в седьмом колене графов и матрон, которых, быть может, не было, или же мечтать о том, что именно его род в будущем положит начало космическому кораблестроению, что позволит изучить неизведанные глубины бескрайней Вселенной. Наивность человеческая предела не знает, а мечтательность дополняет ее так, как вишня дополняет изысканную сладость. Впрочем, знаете, все это не так уж и плохо, ведь куда хуже, когда фантазии у собеседника нет совершенно.

Шепот гадалки, этой загадочной женщины с совершенно нечитаемым, кажется, что вовсе нечеловеческим взглядом, втекал в сознание не патокой, а легчайшим туманом, незаметно и быстро наполняя его собой. Эцио отвел взгляд от полок с расставленными на них банками, и повернулся в сторону беседующих людей, пока еще совершенно не понимая, зачем она позвала их обоих. Он хотел спросить, не стоит ли ему уйти, чтобы не мешать их уютному разговору, но увидев жест женщины, не решился сделать это, просто продолжая сидеть на месте и сохранять молчание, слушая все то, что она говорила Леонардо и чего он совершенно не понимал. Мельком посмотрев на художника и мысленно отметив, что тот, кажется, понимает не больше его, Эцио тихо хмыкнул и сложил руки на груди, выжидая. Еще одна фраза и еще больше вопросов, нежели ответов. Черт разбери этих Фраев, Эцио хотел послушать о своем прошлом, а не играть в шарады, и плевать он хотел на то, что говорят сейчас вовсе не с ним, а с да Винчи. Услышав заданный другом вопрос, Эцио чуть приподнимает брови, думая о том, что, скорее всего это первый толковый вопрос который он задал за сегодняшний день – действительно, синьора, что за чушь вы городите и с какой лупой, да переводчиком нам ее разбирать, чтобы суть дошла до адресата? И тут разговор перешел в куда более интересное русло – души, сцепленные души, прошлое, – бровь Эцио как приподнималась, так приподниматься и продолжала. Это, что же получается, он с этим беспросветным идиотом еще и не впервые встретился? Прелесть-то какая. Хотелось спросить про возможность расцепления этих самых душ – просто так, злой шутки ради, – но тут женщина перевела взгляд на него, задавая вопрос и совершенно не готовый Эцио даже на несколько мгновений растерялся, не находя слов.

— Откуда вы… — опомнившись, Эцио чуть прищурился, всматриваясь в глаза женщины, но ,так и не заканчивая вопроса, ответа на который, как знал, все равно не услышит. Нет, он, конечно, знал, что был фигурой популярной и вовсе не такой уж и бесславной, но не среди же женщин бальзаковского возраста, склонных к разным магическим и не очень ритуалам, или что там они еще умеют? А вопрос-то ведь действительно толковый – зачем он сюда пришел? Не только же ведь шутки ради, и не только из-за положительной рекомендации. Впрочем, слишком глубоко закапываться в себя и искать то, чего нет, Эцио тоже не собирался.

— Интереса ради. Некоторые утверждают, что ваша способность видеть прошлое поразительна, — все-таки усевшись ровно, спокойно и негромко ответил Эцио, и не выдерживая проницательного взгляда гадалки отвел глаза в сторону, будто бы с интересом смотря на уставленный книгами шкаф чуть правее Леонардо.

Эта женщина – поразительно странная, пугающе изменчивая, – зверем настораживала что-то внутри него так, как может настораживать только нечто неизведанное и, конечно же, столь же запретное. Ее звонкий смех, ее плавные жесты в череде с взглядом здравым и осмысленным вызывали в сознании стойкие смуту и диссонанс, она вся будто состояла из этих противоречий, из этой тончайшей недосказанности, полунамеков и непредсказуемости. И даже пытаясь сохранять лицо, он чувствовал, как по спине медленно и текуче распространяется волна холодных мурашек, что маленькими незримыми коготками царапали линию хребта. Но ее отличность, ее безумие и странность не отталкивали, а напротив – притягивали, заставляя сосредоточить внимание и до боли вслушиваться в ее шепот, то и дело срывающийся на смех и обрывающийся вдумчивым молчанием. Ему было неуютно и, по правде говоря, очень хотелось уйти, словно бы что-то в нем боялось того, что эта женщина заберется глубже, чем можно, увидит то, что другим видеть не положено, но природное упорство грузом держало на месте, вынуждая не то что не уходить, а вовсе замереть и дышать редко и негромко, чтобы слышать все от начала и до конца. О, его это интриговало, несомненно, в каком-то роде даже восторгало, но в глазах все равно всё еще читался тот самый здравый скептицизм, который присущ людям недоверчивым и сомневающимся. Услышав же ее слова, Эцио подозрительно прищурился и вновь мельком, как можно более незаметно посмотрел в сторону да Винчи. Да, смысл этих слов он смог разгадать легко и без объяснений. Но правда ли это или только то, что он хочет услышать? Ему хотелось в это верить, реалисту внутри него – хотелось спорить до хрипа и скалить зубы.

Услышав заданный вопрос, Эцио даже не попытался ответить, сохраняя молчание и доверяя привилегию отвечающего Леонардо. Казалось, что эта женщина и без них знает ответ, так зачем тогда попусту сотрясать воздух очевидными словами? Одернувшись от щелчка по носу, Эцио поморщился, недовольный вмешательством в свое личное пространство, но промолчал, лишь отстраняясь чуть дальше и наблюдая со стороны, будто был не участником, а простым наблюдателем за всем происходящим. Завеса недоговоренности царапнула разум, а поспешно едва не выкрикнутые Леонардо слова заставили задуматься и подозрительно сощурится. Ох, чего-то они ему не договаривают, чего-то очень важного, что, вероятно, могло бы ему пригодиться в дальнейшем. Но раз так, то он не будет препятствовать. Демонстративно громко фыркнув на слова да Винчи, Эцио уж грешным делом подумал как бы совершенно случайно пнуть его ногой, чтобы не трепался, почем зря, выставляя его в не лучшем свете, но вовремя передумал, находя слова Леонардо, как ни крути, правдивыми – он не верил и пришел убедиться или же быть переубежденным. Должен ли был кто-то это делать? Вряд ли. Но ведь какое искушение удивить человека, как приятно видеть его округляющиеся глаза и толику искреннего страха в них, да, пускай попытаются убить в нем реалиста и заставить поверить во всю эту мистическую чушь с переселениями душ и высшими связями между людьми. Это будет, во всяком случае, как минимум занимательно, да и к тому же в дальнейшем, вне зависимости от успешности, ему будет что вспомнить и что рассказать в кругу друзей. Сложив руки на груди, переведя взгляд с да Винчи на гадалку и обратно, Эцио со стороны наблюдал за происходящим таинством.

Честно говоря, это было вовсе не то, чего ожидал Эцио. Совсем не то. Он скорее ожидал, что все будет как в фильмах, или книгах, или еще где – зажженные для эффектности свечи, загадочная молочная дымка, клубящаяся в стеклянном шаре, затейливые заклинания и все в таком около мистическом духе, чтобы было зрелищно и, конечно же, безумно интересно. Эффектности не было, не было ни свеч, ни шаров, ни разноцветных вспышек, ни качающихся стульев и самих по себе колышущихся штор, зато были заклинания. Заклинания ли? Наблюдая за впавшим в состояние транса другом, Эцио нахмурился, мысленно одергивая себя от страстного желания спросить все ли с ним нормально, от желания прикоснуться, нащупывая под тонкой кожей слабое, едва-едва чувствующееся биение пульса, чтобы самостоятельно убедиться в том, что все нормально и волноваться не стоит. Вновь фыркнув, мельком прикусив нижнюю губу, Эцио повернулся в сторону гадалки, ежась под ее внимательным взглядом. Пожалуй, теперь пристальный взгляд преподавателей будет ему вовсе не страшен, что вы, ранее леденивший душу взгляд Хэйтема, будет казаться сущим пустяком. Слова о «обмане» и «принцессе» заставили напрячься, выпрямляясь, предложение же задать вопрос ввело в состояние задумчивое.

— Не вам судить мою недоверчивость, — едва огрызнулся он, не столько из раздражения, сколько из-за страха о том, что другой человек узнает о нем сокрытое глубоко в душе. Уж что-что, а в том, что эта женщина видит и знает многое, Эцио уже пару раз убедился, и лучше пускай он будет в это верить, чем выказывать свой скептицизм и дальше, словно бы призывая зарыться еще глубже в его мысли. Нет-нет, ему нужен был интерес, нужно было прошлое, а не копание в нынешнем – не для этого он сюда пришел, и не это хотел получить. И все же – чем сильнее ты боишься, тем сильнее это в тебе чувствуется и проглядывается, а посему Эцио постарался оставить эти мысли, чтобы не привлекать к этому избыточное внимание.

Спросить, спросить, спросить… Что же спросить? Наверное, обычно для таких случаев люди сведущие заготавливают интересующие их вопросы, но Эцио не сведущий, и в голове у него сейчас каша из этих самых вопросов, один из которых глупее другого. Он вновь смотрит в сторону бормочущего что-то да Винчи, перебирает воспоминания как карточки на стеллаже, вытаскивает одну из них и прикрывает глаза, пересматривая, вновь чувствуя прикосновение пальцев к волосам, и тут же – острое в груди, холодное, сопротивляющееся. Наверное, он сейчас их не слышит. Неверное, не узнает о том, что Эцио спросит. Аудиторе упирается локтем в стол и пальцами отбивает по нему нервную дрожь. Будет ли это честно? Будет ли это нормально? Что ему гарантирует, что он узнает правду? Что гарантирует, что он останется доволен этой правдой? О да, дьявол, это как игра в проклятую рулетку, где ты идешь ва-банк, чтобы сорвать куш или же проследить за собственным же фиаско. Но сейчас приятность ответа роли не играла, на первом месте все же стояла правильность. Лгал ли он мне тогда? Молчание затягивалось, становясь гнетущим и каким-то даже раздражающим.

— Полагаю, в свое время я сам смогу узнать ответ на интересующий меня вопрос. Наверное. Если только хватит смелости. А пока я пришел сюда только за знаниями о прошлом, если позволите, — в его голосе слышится сомнение, слышится желание ухватить за последний шанс, одуматься и все-таки спросить, но тогда какой в этом будет интерес? Как тогда все изменить, да и будет ли надобность в этих изменениях? Нет-нет, в эти игры (игры ли?) он любит играть самостоятельно, а посему оставит это только для себя. — Что с ним? — как бы между делом интересуется Эцио, переключаясь и кивая на все еще прибывающего в трансе Леонардо, попутно уводя разговор от искушающего желания запретных, преждевременных знаний.

Время тянется тончайшей паутиной меж пальцев, прозрачной водой стекает по стенам и невесомыми нитями скользит по теплой коже. Время неуловимое и человеку неподвластное не показывается на глаза, а от того кажется, что тут, – среди четырех давящих стен, – оно и вовсе застыло, что древнее насекомое в янтаре. Кажется, что тут в этой тесной, полной загадочного духа комнатушке оно отказалось подчиняться правилам и законам обычной, земной жизни, разомлевшей кошкой уснув на согретом солнечными лучами подоконнике и позабыв обо всем и обо всех. Повисшая под высоким потолком плотная тишина шептала размеренным дыханием трех человек, да едва слышным, тонким звоном дверного колокольчика откуда-то из соседнего помещения. В такие моменты, живущий в суете мегаполиса, начинаешь понимать насколько отвык от тишины. В такие моменты начинаешь понимать, насколько тревожным может показаться нечто знакомое, но ставшее с течением времени совершенно непривычным. Эцио прикрывает глаза и старается абстрагироваться от происходящего, старается переждать это как можно более спокойно и расслабленно. Он воистину как дите делает вид, что тут и сейчас его вовсе не существует.

Прикосновение чужих пальцев неожиданно и резко и от этого он мелко дергается, едва не одергивая руку в сторону, а после все же замирает. Эцио смотрит вниз на переплетение их пальцев, а после на лицо постепенно приходящего в себя Леонардо, в чьих глазах застыло выражение недоумения, один только вид которого с новой силой распаляет пламя интереса в разуме Эцио. О, да Винчи художник и как личность поистине творческая и проникающаяся, он склонен к преувеличениям и впечатлительности, и эта мысль грызет доверие Эцио, точно паразитический червь, что терзает плоть – он не поверит, пока не попробует сам. И да, если быть честным, если говорить одну только правду, то в какой-то момент ему действительно захотелось сжать ладонь Леонардо в своих пальцах, захотелось успокоить, дать понять, что он тут, что он рядом. Но вместо всего этого, стоило тому только убрать руку, Эцио, игнорируя взгляд художника, демонстративно оттирает ладонь об брючину штанов и фыркает словно бы недовольно. После, повернувшись к гадалке, игнорируя ласковое, будто сквозящее беззлобной насмешкой обращение, Эцио уверенно кивает головой, придвигаясь ближе к столу и протягивая ей свои ладони, уже после, проходя всю ту «процедуру», через которую проходил Леонардо несколькими минутами ранее. Несколько мгновений назад сосредоточенный на единой задаче, он не сразу понимает, когда переступил тонкую грань миров реального и иллюзорного, погружаясь в него не как в озеро теплого молока, что обнимая, плавно утягивает на дно свое, а как в дымную, подернутую пологом густых облаков изнанку неба – незаметно для себя же самого и расплывчато настолько, что глазам не хватает этого короткого мгновения, чтобы запомнить.

Небо, застывшее в цвете холодного, льдистого циана, каким оно бывает перед самым закатом. Небо, глубокое и бесконечное, растянувшееся, раскинувшееся от края до края над городом, составленным словно бы из маленьких, резных фигурок домов и палаццо, что тянутся к вечному своими острыми, изящными шпилями. Небо, в котором, кружа, зычно, протяжно кричит дикая, желтоокая птица, раскинувшая в стороны широкие крылья цвета бежи и жженой умбры, и клекот ее кажется до боли родным и знакомым, ласкающим слух. Западный ветер зарывается в волосы, прохладой прокатывается по телу и с силой толкает в грудь, отталкивая обратно к крыше красной черепицы. Он (он ли?) открывает глаза. Твердость и фактура под рукой реальны, а на коже скрипит песчаная пыль. Это чертовски странное чувство реальности и присутствия, странное чувство наблюдения за своей (своей ли?) жизнью, глазами другого человека, что жил десятки лет, века назад. Уступ под ногами кажется чертовски ненадежным, глаза сухие от бьющих в них порывов сильного на такой высоте ветра, но обоняние улавливает запах винограда, сладкого сена и розовых лепестков, что одиноко кружат в воздухе. В голове проскальзывает мысль, – не его, – и от нее весело и вместе с тем страшно, эта мысль выбрасывает в кровь адреналин, разгоняет кровь и сердце, и подталкивает вперед к самому краю, что манит к себе. «Прыгай, прыгай, прыгай. Не бойся». Он аккуратно переставляет ноги, раскидывает руки в стороны и, склонившись, без страха смотрит в бездну высоты. «Давай же». Чувство полета, чувство падения, вкус ветра на растянутых в улыбке губах, обтекающие все тело потоки воздуха, толкающие то в одно, то в другое плечо – незабываемо, особенно когда за плечами нет парашюта, а ты доверяешь свою судьбу тележке с сеном.

Подождите, что?

Удар. Мягко, но колко, сухая солома иглами впивается в тело и забивается в рот, но в ней тепло и почему-то безопасно – Эцио не знает почему, но он точно в этом уверен. Выскользнув из колкого плена, перескочив через край повозки, он на скорую руку отряхается от приставшей к одежде соломы и осматривается по сторонам, скидывая с головы глубокий, подбитый изнутри белым капюшон. Он чувствует, что времени все меньше и нужно поторопиться, потому что кто-то очень не любит опозданий на запланированные встречи. Окинув взглядом ближайшие стены, он чуть отступает назад и с разбега заскакивает на одну из них, цепляясь пальцами за выщерблины и выступы, рывками и прыжками карабкаясь выше и выше до тех пор, пока, наконец, не достигает крыши, которая ему кажется не менее безопасной. (В прошлом он явно был каким-то крайне странным парнем, видевшим безопасность там, где любой другой ее днем с огнем не сыщет). Он ловко перемахивает через просветы узких улочек, быстро перебирает ногами, с акробатической ловкостью перебегая по натянутым меж крышами веревкам, в самый последний момент цепляется пальцами за оконные проемы и взбирается выше тогда, когда кажется, что еще немного и упадет. Он несется вперед как ветер, как сорвавшаяся с тетивы стрела, он доверяет себе и своему телу, что балансирует и действует на отточенном автоматизме, он доверяет своей концентрации и вниманию, что за секунды вычисляют десятки возможных путей и переправ. Заскочив на поросший пестрыми цветами балкон, он звонко смеется, видя ошеломленно замершую посреди комнаты деву, и прежде чем призраком раствориться в теплом флорентийском воздухе, он успевает игриво подмигнуть ей и чуть поклониться, а после продолжает свой путь. Дальше, дальше, вглубь древнего, но родного города туда, где его ждут сейчас и ждут всегда, туда, где всегда помогут, туда, где пахнет маслом, сосной, а в носу зудит от сангиновой и угольной пыли. 

Дьявольски знакомо. Это было правдой?

Тенистый сад где-то за домом. Низкие стены цвета песчаника. Забелевшие от распустившихся к вечеру цветов ветви низкого кустарника и трава, пахнущая солнечным светом и свежестью, мягкая даже на вид настолько, что хочется разуться и походить по ней, чувствуя, как та щекочет и холодит ступни. Но не сейчас. Задняя дверь поддается легко, открывается внутрь и почти не скрипит петлями, которые бы давно пора смазать. Улыбаясь лукавым лисом, он тенью проскальзывает внутрь и крадется, едва касаясь пальцами предметов меблировки и аккуратно переставляя ноги, точно зная, где половицы скрипят, а где пропустят его совершенно бесшумно, не выдавая. Из мастерской пахнет чем-то жженым, что-то тихо, монотонно постукивает и скрипит. Этот дом всегда был полон жизни. Он это знает и Эцио, почему-то, тоже. Узкий разворот плеч, что прикрыты накидкой алого бархата, выбивающиеся из-под берета прядки волос соломенного цвета, знакомая мелодия, напеваемая не менее знакомым голосом, расслабленные, уверенные движения руками. Эцио узнает его даже со спины. Он узнает его сейчас и без ошибки узнавал когда-то. Эцио подходит еще чуть ближе, почти не дышит, чтобы не выдать себя, и плевать на то, что знает о том, что когда да Винчи чем-то увлечен, то даже разверзнувшаяся рядом война не сможет отвлечь его от дела. Выждав, потянувшись, он подхватывает только-только отложенный художником в сторону мастихин, перепачканный в бели и, поднявшись с полусогнутых ног, выпрямляется, делая аккуратный шаг назад, кладя лопаточку на стол и сложив руки на груди, опирается об его край крестцом, выжидая. Спустя долгих три минуты, да Винчи, потянувшийся за необходимым ему инструментом, но не нащупавший его, оборачивается и, судя по его округлившимся глазам и руке, рефлекторно приложенной к груди, под которой нервно дрогнуло сердце – эффект неожиданности сработал, как надо.

— Dio mio, Эцио! — он смотрит на него с укоризной, но все равно сам же смеется над своей впечатлительностью и грозит довольно усмехающемуся ассасину пальцем. — Если не желаешь увидеть меня на смертном одре раньше срока – не делай так больше.

Святые небеса, до чего же вы похожи.

— Bene-bene, прости, сложно отказать себе в удовольствии. Нам бы поспешить, — вскинув руки в примирительном жесте, он тут же раскидывает их в стороны, заключая подошедшего ближе художника в свои объятия, и словно большая дикая кошка мягко, по родному бодает его головой в висок, улыбаясь, когда слышит радостный, довольный смех. Вместо ответа Леонардо утвердительно кивает головой и показывает на сложенные в сумку вещи и принадлежности, подхватив которую, Эцио выходит за порог теперь уже из парадного входа. Взяв стоящую в тени террасы соловую лошадь под уздцы, Эцио ставит ногу в стремя и с легкостью заскакивает на широкую спину, цепляя ношу к седлу. Повернувшись, склонившись ниже и временно убрав ногу из стремени, он протягивает подошедшему ближе художнику руку, тепло улыбаясь ему, а после помогает забраться на конскую спину, усаживая перед собой и поддерживая, обнимая одной рукой за талию, прижимая ближе к себе, а другой рукой направляя медленно побредшее вдоль улицы животное. 

— Знаешь, я подумал… к дьяволу Флоренцию. К западу отсюда, вдоль Арно есть одно тихое место. Тебе понравится. Даже у Боттичелли не будет таких живописных зарисовок вечернего неба, — мягко поддав пятками под покатые бока лошади, направляя ту рысцой вдоль малолюдной, стремящейся к городским воротам улицы задумчиво говорит Эцио, цыкая, когда видит устремившихся к ним попрошаек, которые, выползают из своих «нор», кажется в одно, и тоже время.

— Тихое место, значит… — когда им удается выехать за городские стены, медленно проговаривает жмущийся к его груди художник, задумчиво перебирающий длинные светлые пряди лошадиной гривы.

— Тихое, безлюдное, спокойное. Именно так, sì, — со смехом и едва слышным полунамеком в шепчущем голосе говорит Эцио, ощутимее, но все так же мягко сжимая в пальцах бок Леонардо и кладя голову ему на плечо, улыбаясь шире, когда тот позволяет себе тихий, веселый смешок. Небо уже алеет где-то на западе, бесконечное, бордовое, отливающее в рыж и золото, словно огнем отражающееся в плещущейся мутной речной воде, и впереди на сотни, тысячи пьед вокруг лишь поля высокой, волнами колышущейся травы, редкие домики да змеящаяся, каменистая дорога. Спокойно, мирно, так, как никогда не было и вряд ли будет, потому что его, их жизнь слишком быстротечна и полна событий. Над головой вновь знакомо и громко клекочет темнокрылый орел и он поднимает голову, запрокидывая ее, желая вновь увидеть породневшую ему птицу, и Эцио чувствует, как начинает заваливаться назад, падая и падая, бесконечно долго. Падая без страха, но с чувством огорчения от того, что не может задержаться в этой грезе чуть дольше, не может жить этой вековой памятью и дальше, вкушая ее сладким, куда более приятным, чем реальность, плодом. Синеватая пелена застилает ему глаза и последнее, что он видит – силуэт раскинувшего крылья в стороны белого орла, парящего на фоне алого, безоблачного неба.

Он приходит в себя рывком, без всякой плавности перехода и чувствует себя так, словно только-только вынырнул из горного, ужасно ледяного источника. Руки все еще мелко подрагивают, а челюсти крепко сжаты и на душе совсем немного тянет тоской при мысли о том, что нет в мире ничего постоянного, а в мире памяти (фантазии? Грез?) уж подавно. И все же, как ни крути, а в своем времени он чувствует себя куда более уютно – никаких длинных одежд, никаких клинков под широкими рукавами и, конечно, никаких затяжных прыжков с крыш базилик. На ум приходят слова гадалки о связи душ и прочей чепухе, которая теперь, впрочем, не кажется такой уж и чепухой.

Надо будет передать Фрай шоколадку. Ладно, может две. Или гербарий и шоколадку. А, к черту, все потом…

— Я пересмотрю вопрос своего скептицизма, — первое, что он говорит сипловатым, тихим голосом и усмехается, откидываясь на спинку стула и косясь в сторону Леонардо, пытающийся представить или хотя бы примерно предположить, что же привиделось ему. — И эта связь… — он вновь поворачивается в сторону женщины, которая теперь почему-то не кажется ему такой уж и отталкивающей, — …по-вашему, неразрывна? — без всякого подтекста, словно бы с научным интересом спрашивает он, чуть приподнимая бровь и разминая кисти рук, чтобы согнать дрожь.