Эцио крайне не любил когда все идет не по плану, как минимум потому, что эти самые планы для себя составлял крайне редко, расчету предпочитая импровизацию и импульсивность. А сегодня все шло не по плану, то есть абсолютно все. Мелочь за мелочью все шло под откос, а эндшпилем этой черной череды стала отмена рейса до Флоренции, о чем – слава всевышнему – его оповестили не в самый последний момент, а на пути к аэропорту. Притормозив и съехав на обочину, Эцио еще раз перечитал присланное авиакомпанией сообщение, надеясь найти в нем ошибку, но не найдя оной кинул телефон на пассажирское сидение и крепко чертыхнувшись, раздосадовано ударил руками по рулю, откидываясь на спинку кресла и устало прикрывая лицо ладонями. Снегопад, треклятый снегопад стал той причиной, по которой ему не доведется встретить наступление нового года в кругу семьи, по которой он соскучился. Он неделю готовился к этой встрече: все эти утомляющие походы по магазинам, выбор подарков, бронирование билетов, сбор вещей, отпрашивания на учебе и на работе, и все это только ради того, чтобы в итоге получить сообщение о том, что долгожданный рейс отменяется по причине сильного снегопада. Ну не издевательство ли? Издевательство, более точного слова и не подобрать. Настроившийся на умиротворенное празднование в кругу родных и знакомых, он совершенно не горел желанием менять планы и отрываться. Хотелось спокойствия, хотелось домашнего уюта и отстутствия всякой суеты – всего того, чего ему так не хватало из-за жизни в бешеном ритме многолюдного мегаполиса.
Не сразу, но на ум пришел Леонардо. А ведь правда – Лео, конечно, говорил, что планирует лететь к отцу в Винчи, но из-за непогоды, скорее всего, попал в ту же ситуацию, что и Эцио, а значит, должен был быть свободен, и открыт для предложений. Приободрившийся этой мыслью, Эцио вернул мобильный в руки и на скорую руку напечатал короткое сообщение на номер художника, смысл которого сводился к тому, что у него есть одно предложение, от которого тот не подумает отказаться и добавил, что будет у него примерно через час-полтора. О том, что Леонардо сейчас может быть занят или вовсе находится далеко от дома, Эцио закономерно не подумал, впрочем, в таком случае, он сможет и подождать – не впервой, благо, терпения у него хватит. Закинув телефон на торпеду, и устроившись за рулем, он вернулся на трассу и, проехав еще несколько метров вперед, развернулся, устремляясь обратно к заснеженному городу.
Желавший было сразу направиться в пристанище Леонардо, Эцио вовремя вспомнил о том, что заявиться в гости с пустыми руками будет несколько неприлично, особенно с учетом висящих на носу праздников. Поэтому, даже, несмотря на то, что ему совершенно не хотелось вновь соваться в проклятущие магазины, направление и точка назначения за несколько минут были скорректированы. За последующий час Эцио успел мысленно проклясть всех суетливых людей вместе взятых, в очередной раз полюбоваться городской, новогодней иллюминацией, сообщить матери и сестре прискорбную новость о том, что он не сможет к ним приехать, купить кое-каких продуктов и пару бутылок вина, и, наконец, притормозив около художественного магазина, придти к мысли о том, что он понятия не имеет, что дарить Леонардо. Нет, право слово, это было смешно чуть больше чем полностью – сколько лет они знакомы, а он не имеет представления о том, что Лео хотел бы получить в подарок. Единственное, что мог предположить Эцио, это только то, что в художественном магазине ему делать совершенно нечего – насколько он помнил, материалы у Леонардо были, да и как-то, честно говоря, смешно и слишком просто дарить художнику художественные принадлежности. В понимании Эцио подарок должен быть либо запоминающимся, либо желанным, а пара новых кистей, какими бы дорогими и замечательными они ни были – совершенно не вписывались в это видение. Нервно постукивая пальцами по рулю, Эцио перевел взгляд на соседний цветочный магазин и, усмехнувшись, покинул салон. Вернулся он спустя несколько минут, и усевшись, поставил на пассажирское сидение горшок с растением вида простоватого, но с названием выдающимся – «ванда суарез». Это не подарок, конечно, но для приличия сойдет, а о прочем он сначала поинтересуется у самого Леонардо, чтобы наверняка не ошибиться.
Добравшись, наконец, до дома, в котором располагалась квартира художника и, припарковавшись, Эцио покосился на время, понимая, что уже неплохо так опаздывает. Спешно собрав все пакеты, а так же, не забыв про «куст», который за время поездки, как минимум дважды пытался навернуться с сидения, он выбрался из машины, зябко ежась и прячась за воротником пальто от летящих прямиком в лицо крупных снежных хлопьев. Бодрой трусцой добежав до входа в дом, он успел как раз вовремя, войдя следом за одним из жильцов на подозрительный взгляд которого ответил привычной уже усмешкой. Поднявшись на нужный этаж, он осмотрелся в коридоре, уцепился взглядом за стоящую около одной из дверей живую елку, которая выбивалась из общей обстановки, и, наконец, найдя номер нужной ему квартиры, подошел к двери, несколько раз нажимая на клавишу дверного звонка и замирая в ожидании с надеждой на то, что Леонардо, если он был не дома, успел добраться туда к его приезду.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

От сиюминутного порыва бездумной фурией нырнуть в теплое нутро квартиры и заключить друга в крепкие объятия Эцио удержал только факт мертвым грузом висящей на его руках поклажи и растерянный вид самого художника, который, на секунду замешкавшись, все же посторонился, открывая проход в квартиру. О да, Эцио даже представить боялся, насколько комично и забавно выглядел со стороны нагруженный всеми этими пакетами и керамическим горшком в частности, впрочем, а что поделать? Все бывает в первый раз и это совершенно нормально, не вечно же ему с букетами бегать, да и дарить Леонардо букет было как-то, ну, скажем, не очень, а вот домашнее растение в качестве небольшого презента всякому человеку прекрасно подойдет. Наверное. Эцио, честно говоря, не шибко разбирался в подарках, делая выборы интуитивно и попутно надеясь на то, что нигде не допустил ошибки. Беззлобно, не без веселости посмеиваясь на причитания Леонардо, он сгрузил цветок и пару пакетов с нехитрой пищей и выпивкой на пол, поморщившись, когда услышал звонкое «бряк» винной бутылки. Выпрямившись, Эцио расстегнул пальто и стащил с рук перчатки, убирая их в карман и, наконец, разворачиваясь в сторону друга.
— Лео-Лео, обожаю то, как ты изъясняешься. Все такой же яркий, все такой же заботливый, — подступившись чуть ближе, Эцио приобнял Леонардо за плечи и дружески похлопав его по спине, все-таки выпустил из объятий, возвращаясь к вопросу избавления от верхней одежды и уличной обуви. Приветствие приветствием, но не у порога же, ей богу. Забота Леонардо, всегда искренняя, а временами даже настойчивая умиляла настолько, что Эцио грешным делом невольно задумывался о том, что тот печется о нем сильнее родной матушки и сестры вместе взятых. Шутка, конечно, но было в Лео что-то такое уютное и, – Эцио не побоится этого слова, – родное, что заставляло каждый раз ждать встречи с ним, как минимум потому, что Эцио точно знал: Леонардо для него это тот самый лучший друг, который никогда не бросит, поможет, выслушает, поймет с полуслова и в случае надобности подсобит действительно мудрым советом, а не озвучит какую-нибудь набившую оскомину цитату, вычитанную из всемирной сети. Прекрасный, самый замечательный друг, за знакомство с которым Эцио уже неоднократно благодарил свою матушку, а ведь все – подумать страшно, – началось с самого обычного холста. Как все-таки непредсказуема бывает человеческая жизнь, подбрасывая нам знакомства с людьми, одним из которых доведется стать злейшими нашими врагами, а иным стать друзьями верными и вечными, теми друзьями, о которых помнят до самого конца. Но Эцио об этом не думал, он был слишком занят шнурками ботинок, которые, как назло, завязались в узел, да даже если бы и думал, то все равно не осознал бы главного, такова его натура, которая, вероятно, все же изменится с течение времени. Разобравшись с одеждой, собрав пакеты и бросив короткое: «цветок тебе в подарок», Эцио вольно, будто находясь у себя дома, направился на кухню.
Убрав продукты и вино в холодильник, он оставил на столе одни только мандарины, попутно удивившись тому, что не нашел их у самого Леонардо и сполоснув руки вновь повернулся в сторону друга уже было приготовившись сказать что-нибудь по поводу того, как он ненавидит аэропорты и ненастные погоды, но в этот самый момент в кармане штанов звонко брякнул мобильный, оповещающий о новом входящем сообщении. Специфический, отличающийся от стандартного звук оповещения моментально дал понять, кто является автором сообщения. Кристина. Прекрасная благоверная и, конечно же, единственная, которая всегда умудрялась написать ему в самой неподходящей для того ситуации. Виновато улыбнувшись, Эцио достал телефон из кармана и быстро пробежался глазами по строчкам текста. «Я слышала, что рейсы до Италии отменили. Не хочешь приехать ко мне? Я уже соскучилась». Улыбнувшись уголком губы, Эцио хотел было напечатать ответное сообщение, но так и замер с занесенными над сенсорной клавиатурой пальцами, лишь на мгновение коротко покосившись в сторону Леонардо. Пару раз, задумчиво щелкнув ногтем по экрану, он все же пробежался пальцами по сенсору, отправляя сообщение и ставя телефон на блокировку. «Я останусь в аэропорту. Надеюсь, что погода в ближайшее время изменится». Правильно ли это? Наверное. Неправильно ли? Наверное. Эцио захотелось сделать именно так, в конце концов, хоть что-то же должно у него сегодня идти по плану, верно? Так что не «обман», а «захотелось», он же уже, в конце концов, взрослый мальчик и сам может решить, как для него лучше.
— Мне кажется, или отмена рейса тебя совершенно не задела? — вопросительно приподняв бровь, поинтересовался Эцио желая начать диалог с наиболее актуального «происшествия». Может быть, он не прав и чего-то не замечает, но Леонардо не выглядел расстроенным, да чего уж таить – казалось, будто бы он даже не начинал сборов: ни тебе раскиданных впопыхах вещей, ни прочих выбивающихся из общей картины мелочей и чего-то подобного. Сильнее удивляло разве что только то, что в квартире художника духом Рождества даже не пахло, ну то есть вот совсем никак. У Эцио, конечно, в этом плане было не лучше, но он хотя бы потрудился присобачить к двери венок, а на стены пару-тройку гирлянд, чтобы через кое-как, но все-таки создать праздничную обстановку, а у Леонардо – бесконечно творческого и невероятно идейного, – не наблюдалось даже таких мелочей вроде свеч или еще какого-то декора. Впрочем, почему Эцио вообще подумал о том, что Леонардо должен заниматься чем-то подобным, может быть он и вовсе не любит рождественские праздники. «Может быть» – Эцио хмыкнул на собственную мысль, тоже мне, а еще друг называется. Внимая ответу художника, Эцио вернулся к холодильнику, достал оттуда две бутылки вина и, развернувшись, будто взвесил их в своих руках, вскидывая вопросительный взгляд на Леонардо.
— Прости, что перебиваю. Белое полусухое или красное полусладкое? И достань бокалы, пожалуйста, — склонив голову к плечу, с неизменной улыбкой на губах поинтересовался и попросил он, вновь замолкая и позволяя Леонардо продолжить прерванный ответ.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Daud (2015-12-22 01:41:56)

Услышав ответ друга на свое уточнение, Эцио негромко фыркнул и вновь взвесил обе бутылки в руках, медленно переводя внимательный взгляд с одной на другую и задумчиво пожевывая губами. В вине он, конечно, более или менее разбирался, но без всякого фанатизма и мелочей. Все же остановив свой выбор на бутылке темного стекла, Эцио оставил ее на столе, а другую убрал обратно в холодильник дожидаться звездного часа. Говорят, что из белых вин получаются отличные маринады не то для рыбы, не то для мяса – кулинария, как можно было понять, тоже не была его выдающимся коньком, хотя и в ней он знал чуть больше чем «стандартный набор холостого мужчины». Эцио вообще много чего знал, надергивал знания из всех сфер и обществ, жадно учился новому, запоминал против своей воли, да и был не то чтобы очень уж против. И все же, того, что называют «талантом», понятия такого кричащего и однозначного – у него, кажется, не было или он просто его не замечал, отличала его разве что разрушительность, смешанная с харизматичностью и очарованием такими, что ему почти всегда все прощали, очень странное сочетание под стать не менее странному хозяину. Впрочем, Эцио никогда не вникал в этот вопрос и уж тем более никогда об этом не беспокоился, он просто жил так, как хотел, во всяком случае настолько, насколько того позволяли нормы общества, морали и рамки закона, и его все это вполне устраивало. Ему было приятно наблюдать за выдающимся творчеством Леонардо, незаметно подлавливать его в те моменты, когда он был особенно сосредоточен и рассматривать, всматриваясь в черты знакомого лица, замечая малейшие изменения в мимике, искорку Чувства в светлых глазах, видеть то, чего раньше не замечал. Наблюдать за творящим человеком это, стоит заметить, прелюбопытнейшее и в чем-то даже крайне вдохновляющее занятие, особенно если объект наблюдения обладает действительно золотыми руками. Уж кого-кого, а да Винчи Эцио без заминки мог назвать человеком с самыми, что ни на есть золотыми, прямыми и растущими из плеч руками, которые к тому же были дополнены живым воображением и безграничной фантазией. О, право дело, рассыпаться в мысленных похвалах (кстати, заслуженных) Эцио мог бы до бесконечности, но реальность требовала к себе внимания.
— Творцы, создатели… Живете мгновением, зато красиво, — если бы не шутливый тон, то можно было бы подумать, что это нравоучение, но нет. Эцио, не лишенный склонности к активной жестикуляции во время беседы пару раз привычно взмахнул рукой в нечитаемом жесте и беззлобно усмехнулся уголком губы, возвращаясь к пока еще запечатанной бутылке. Смотря на Леонардо, он нередко думал о птицах – независимых, свободных и вольных лететь туда, куда вздумается – мысль насколько правдивая, настолько же, в понимании Эцио, конечно же, и точная. — Ты любишь свой планшет сильнее чем… да чем что угодно, нет? Заведи себе питомца, Лео. Как на счет кота, например? Из вас, полагаю, получился бы замечательный дуэт. И ты должен показать мне этот рисунок, чужие источники вдохновения это всегда занимательно, — отозвался Эцио слегка повысив голос, чтобы Леонардо наверняка его услышал, а после весело улыбнулся на упоминание Салаи – правильно Леонардо называл его «дьяволенком». Мальчишка, конечно, был остер на язык, но мил ровно до того момента пока ему в голову не взбредала какая-нибудь затея. Эцио не знал Салаи так хорошо, как Леонардо, но тому хватило даже короткой встречи, чтобы оставить после себя самое яркое воспоминание на долгую память. Занятый вкручиванием штопора в бутылочную пробку Эцио, услышав приближающиеся шаги, лишь на миг оторвался от своего занятия, коротко смотря на друга, улыбаясь, и вновь возвращаясь к своему делу. К тому моменту, пока Эцио вытащил злополучную пробку из бутылки, едва не продавив ее вовнутрь, бокалы уже стояли на столе, а после легкой рукой были на одну четвертую наполнены темно-рубиновой, издающей терпкий, кисловатый аромат жидкостью. Без зазрения совести усевшись на разделочный стол и подхватив один из бокалов за высокую ножку, Эцио приосанился, навевая на себя вид одухотворенный и не лишенный сосредоточенности, будто большой директор перед заседанием совета.
— Я бы выпил за наступающие праздники, но дружба важнее, так что - за встречу, — аккуратно коснувшись бокала Леонардо краем своего бокала, вслушавшись в пение стекла, Эцио отсалютовал художнику и немного отпил, раскатывая вино по языку и думая о том, что консультант в магазине его не обманула и напиток был действительно замечательным. Отпив еще немного, Эцио поставил бокал на стол рядом с собой и чуть откинулся на отставленные назад руки, вновь пробегаясь взглядом по квартире обыкновенной вид которой даже немного не навевал ничего праздничного. Нет, так дело не пойдет, отмена рейса еще не значила, что они вообще не должны праздновать. В глазах Эцио мелькнула та самая хитрая и задорная искорка, при виде которой матушка с сестрой начинали хвататься за голову, а окружающие сторонились в ожидании подвоха. На ум пришла оставленная в коридоре елка – вот что им надо для счастья. Соскочив со стола, Эцио положил ладонь на плечо художника и заглянул в его глаза самым внимательным и воодушевленным взглядом на какие только был способен. — У меня два вопроса, мой друг: доверяешь ли ты мне и когда ты в последний раз занимался чем-то криминальным? — широко и весело усмехнувшись, Эцио чуть сжал пальцы на плече художника. Уж он-то вернет праздничное настроение в этот дом, хочется того кому-то или нет.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Почему Эцио вообще решил, что может наводить свои порядки в чужом жилище? Ну, скорее всего потому, что он был собой – Эцио Аудиторе, которого не просто так за глаза и в лицо называли той еще выдающейся, неусидчивой занозой в заднице, ну и, вероятно, еще и потому, что Леонардо, судя по всему, даже не собирался отнекиваться от его сиюминутного предложения немного «похулиганить». Да и, в конце-то концов, кто еще, если не он? Просто сидеть в теплой квартире, потягивать вино и наблюдать за тем, как творит Леонардо перспектива, несомненно, неплохая, но душа требовала чего-то яркого и запоминающегося, чего-то, что они потом вместе будут вспоминать с улыбками на лицах и смехом над собственным ребячеством. Нельзя же быть постоянно серьезным и собранным, право слово, временами, нужно позволять себе быть ребенком, главное, чтобы в итоге все это не закончилось плачевно с точки зрения закона, но даже в этом случае всегда можно найти лазейку, главное – очень того хотеть. Негромко, весело рассмеявшись на слова художника, Эцио аккуратно хлопнул друга по плечу и, забрав бокал из рук Лео, отставил его к своему, после мягко беря Леонардо под локоть и вместе с ним выходя в прихожую и обуваясь.
— Кто бы, что не говорил, но не умер еще в нас дух авантюризма. Magnificamente! — с нотками смеха в воодушевленном голосе лепетал Эцио, сам не замечая того вставляя в речь слова на родном языке, что делал не часто, и лишь тогда, когда либо находился под впечатлением либо пребывал в возбужденном состоянии. Желание побыть в покое, кое посетило его в тот момент, когда он только ехал к Леонардо, никуда не отступило и все еще сохраняло за собой лидирующую позицию, но его присутствие вовсе не означало того, что Эцио весь вечер будет прикидываться тюфяком – ну не в его это стиле, не вяжется это с его нравом, с его импульсивностью и порывистостью. Не доведет его это до добра, ой не доведет, но и жизнь в постоянном покое – это, по мнению Эцио, не жизнь вовсе, а самое банальное и скучнейшее существование. Затянув шнуровку на ботинках, Эцио аккуратно приоткрыл входную дверь и высунулся в образовавшийся просвет, внимательным взглядом окидывая растянувшийся от края до края коридор и останавливая взгляд на неприкаянно стоящей у стены елке, которая и была целью их маленького «варварского набега». Пусто, тихо, спокойно, казалось бы – иди и бери свое, ведь ситуация-то действительно располагает и надо пользоваться моментом пока не стало поздно. Приманив к себе Леонардо, он чуть посторонился, позволяя другу выглянуть в коридор, а сам встал у него за спиной, выглядывая и указывая пальцем в сторону зеленой, колючей красавицы, распространившей хвойный запах на весь коридор.
— Это, конечно, не ладонь синьоры Жанны, но это надо похитить, — воодушевленно, со смешком шепнул Эцио на ухо художнику и прищурился точно кот, задумавший недоброе. Елка не была особо крупной, но и не была настолько маленькой, чтобы можно было легко унести ее в одиночку, она была скорее того самого оптимального размера, которые чаще всего завозят на елочные базары и который подойдет для любой среднестатистической квартиры. Эцио, конечно, мог бы справиться с этим и один, но лишняя пара рук никогда не лишняя, да и он сам не считал нужным оставлять Леонардо без дела, вот уж нет, если и быть соучастниками, то полностью и до самого конца. Ладно, суть да дело, а просто стоять и пялиться на дерево, было как-то, мягко говоря, странно, посему, пару раз аккуратно пихнув Леонардо в спину между лопаток, выталкивая его в коридор, Эцио вынырнул следом, замирая и воровато озираясь по сторонам. И вот, когда они уже были на полпути к желанной цели, надо было случиться тому самому закону подлости, о котором каждый слышал и который каждый хоть раз называл недобрым словом. Дверь квартиры, около которой стояла елка, начала приоткрываться, а из зазора уже показалась аккуратная ручка незнакомой донны. «Вот дьявол!». Эцио вновь осмотрелся по сторонам, будто что-то из окружения могло ему помочь выбраться из этой ситуации, а после, тяжело вздохнув и ободряюще посмотрев на Леонардо, решительно пошел вперед. Отдавать елку без боя Эцио не собирался, и плевать он хотел на то, что она ему не принадлежит.
— А я только хотел к вам постучаться. Оу, тише, я напугал вас, прекрасная? Великодушно прошу прощения, совсем не хотел, — Эцио поймал дверь за край и встал в образовавшемся проходе, закрывая девушке, как выход, так и вид на ставшую предметом мелкой кражи елку. Девушка, опешившая от столь резкого появления «прекрасного незнакомца» смотрела на него недоверчиво и немного испуганно, и Эцио ее прекрасно понимал – он бы и сам поседел, если бы перед ним из ниоткуда нарисовался лучезарно улыбающийся индивид. Пока Эцио без зазрения совести отвлекал чужое внимание, сыпля комплиментами и придуманными на ходу обстоятельствами вроде: «мой друг, который живет тут же, рассказал, что в этой квартире живет прелестнейшее из существ, и я решил проверить», в то же время рукой, не видной за дверью, он указывал на елку, надеясь на то, что Леонардо не растеряется и притворит их маленький, немного вышедший из-под контроля план в действительность. Хотя можно ли было вообще назвать сиюминутный порыв громким словом – план? Скорее всего, нет, но это уже досадные мелочи, не правда ли? Услышав тихий шорох где-то за дверью, Эцио немного расслабился, продолжая заливать в уши незнакомке откровенную чушь, улыбаться и импровизировать – в общем, делать то, что умел очень даже недурственно. Хлопнула входная дверь. По коридору, со смехом и визгами промчалась стая детишек, которые на нелепую сцену не обратили никакого внимания занятые какими-то своими детскими мыслями и делами. Эцио воспользовался этим – делая вид, что смотрит вслед пробежавшей мимо ребятне, он высунулся, смотря на Леонардо и елку, которую первый почти дотащил до квартиры. Ладно, поговорили и хватит. 
— Может, оставите мне свой номерок, милейшая? Мы могли бы встретиться после праздников, прогуляться по городу, провести прекрасный вечер в хорошем ресторане, — вот уж что-что, а очаровывать прекрасных дам Эцио умел искусно и даже никогда не прилагал к этому особенных усилий, но в данной ситуации было одно «но» – эта прекрасная мисс оказалась не менее прекрасной миссис, а посему Эцио без разговоров и «номерков» был, вытолкнут в коридор с предупреждением «не приведи господь, я тебя еще раз увижу» и вообще, кажется, лишь чудом избежал оплеухи. Для чего бы девушка ни выходила в коридор она об этом благополучно забыла, а Эцио, пользуясь ситуацией, стрелой метнулся к Леонардо и помог ему, наконец, затолкать казенную елку в квартиру, захлопывая за собой дверь, а после сгибаясь пополам в приступе смеха. 
— Мы с тобой отличная команда, Лео, — более или менее успокоившись, но все еще посмеиваясь резюмировал Эцио, после посмотрев на лежащую на полу елку и мысленно прикидывая как бы эту дуру поставить так, чтобы можно было ее нарядить.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Все хорошо, что хорошо кончается, так ведь? Отсмеявшись и успокоившись, Эцио согласно кивнул на просьбу Леонардо, но прежде чем приступить к ее исполнению вернулся к двери и сначала заглянул в дверной глазок, а после приник к ней ухом – в коридоре было удивительно тихо. Сварливая донна видимо настолько опешила от свалившегося как снег на голову «ухажера», что вовсе забыла, зачем выходила, и на том спасибо. Хмыкнув, Эцио повернулся к добытому совместным трудом трофею, и кое-как просунув руки меж колючих еловых лап, взялся за шершавый ствол, поднимая дерево и волоча его в указанное помещение при всем этом пытаясь еще и не снести половину квартиры, что при объемах дерева было довольно сложной задачей. Но наш брат и не в такие ситуации попадал, а посему ценой нескольких посаженых заноз и попеременной ругани в пустоту дерево все же было доставлено куда велено. Уложив елку посередине комнаты, Эцио выпрямился, чуть прогнулся в спине, похрустывая позвонками и после недовольно глянул на свои ладони, только сейчас приходя к мысли о том, что можно было бы надеть перчатки и это занятие прошло бы куда менее болезненно и травматично, но прошлого не воротить, так что и задумываться об этом лишний раз не следовало. Упершись кулаками в бока, Эцио прошелся по комнате внимательным взглядом, выискивая угол, в который можно было бы пристроить похищенное растение. Угол, конечно, нашелся сразу, но внимание Эцио за секунды переключилось на предмет иного толка, из-за чего многострадальное хвойное было оставлено лежать на полу зала.
Его внимание привлек ноутбук Леонардо, а точнее говоря то, что отражалось на мониторе этого самого ноутбука – файл с одним из рисунков Леонардо, который был обозначен его, – Эцио, – именем. Лезть не в свое дело это, конечно, очень плохо, но когда это останавливало младшего Аудиторе? Заинтересованно прищурившись и мигом позабыв про обязанности по установке праздничного дерева, Эцио привычным для него, крадущимся шагом приблизился к ноутбуку, и уселся на отодвинутый стул, воровато оглядываясь на вход, прислушиваясь к идущему с кухни шуршанию и возвращаясь взглядом обратно. Он только посмотрит одним глазком и все. Как обычно, впрочем. Коснувшись мышки, Эцио открыл файл, а после прошелся подушечкой пальца по колесику, уменьшая масштаб и, на птичий манер чуть склонил голову к плечу, рассматривая рисунок имени себя. Прекрасный и крайне детализированный, стоит заметить, рисунок. Сам не замечая того, он приподнял руку и потянулся вперед, аккуратно едва касаясь гладкого пластика монитора, обводя аккуратную линию скулы и тихо хмыкая. Это было, пожалуй, неожиданно. Ну и, наверное, самую малость смущающе. Но в большинстве своем вызывало чувство восторга и какую-то даже гордость, что ли. Эцио прекрасно знал, что леность его друга так же велика, как и его гениальность, и большинство своих работ тот оставлял на стадии едва-едва начатого эскиза, а тут почти законченный рисунок. Во всяком случае, по мнению не очень-то и подкованного в этой сфере Эцио, он не знал, что еще можно сюда добавить, а если и добавлять, то не станет ли эта работа слишком уж прекрасной? Ведь, как говорят: «всего должно быть в меру», но то уже останется на совести мастера, ибо Эцио только и может, что смотреть и впитывать, поражаясь тому, как точно, в самых незаметнейших мелочах рука Леонардо передала его внешность.
Эцио никогда не относился к тому числу людей, что с завидной регулярностью посещают выставки и разбираются в произведениях живописи, но именно сейчас он мог точно сказать, что в этот рисунок, даже, несмотря на то, что он выполнен в цифровой графике, вложили душу и не мало. Потому что нельзя так детально и точно нарисовать то, что тебе не по душе, нельзя нарисовать нечто такое исходя только из чувства надобности, было в этом что-то… большее? Да нет же, с чего бы? Матушка, конечно, нередко говорила, что художники и прочие творческие личности черпают свое вдохновение из источников самых разных, и все-таки не видел себя Эцио в роли вдохновителя. А хотя… Муза Леонардо да Винчи – звучит очень даже недурственно и чертовски приятно, но только ли во вдохновении дело или же…? Довести мысль до конца и распутать клубок размышлений Эцио не позволил неожиданно появившийся на пороге зала Леонардо. Услышав оклик друга, Эцио зажмурился, словно пойманный за мелким хулиганством мальчишка и медленно обернулся через плечо, смотря на художника едва ли виноватым взглядом. Вскочив из-за стола, даже не потрудившись закрыть неожиданную находку и расплывшись в самой милейшей и обезоруживающей своей улыбке, Эцио легким шагом направился к Леонардо и аккуратно коснулся его плеч, кажется, совершенно не собираясь забирать коробку из его рук. Вины за собой он не чувствовал, скорее горел желанием поделиться впечатлением от увиденного – ведь какому творцу будет неприятно слышать похвалу на счет своего шедевра, да?
— Лео, почему ты не показал мне его раньше?! — едва не положив голову на плечо художника, с наигранным недовольством поинтересовался Эцио и указал пальцем на открытый ноутбук, — Это очень, очень… о-очень красиво, Лео! Но красный с белым, ты уверен? — все же забрав коробку с елочными игрушками из рук товарища, Эцио обошел его и двинулся в сторону примеченного угла, ставя коробку рядом, а после вернулся, чтобы, наконец, разобраться с елкой, о которой и вовсе забыл на эти несколько коротких минут. Подняв хвойное в вертикальное положение, Эцио все же пыхтя и отплевываясь от лезущих в лицо колючих лап, поставил елку в будто бы и предназначенный для нее угол, а после отошел, отряхнул руки и сложил их на груди, любуясь результатом своих невыдающихся трудов, после чего вновь невольно скосил глаза в сторону, кажется, прочно завладевшего его вниманием ноутбука. — А, знаешь… а мне нравится! Стиль, что ли, поменять. Ты рисовал это по фотографиям? Так детально… — продолжая лепетать о своем, Эцио тенью метнулся на кухню за недопитым вином и вернулся обратно в компании бокалов и бутылки, которые поставил на стол, умудрившись каким-то чудом не расплескать все по дороге. Хвальба хвальбой, а похищенное растение стоило бы и нарядить, что Эцио честно хотел доверить Леонардо, как личности творческой, но все-таки подозревал, что без дела ему остаться не позволят. Подойдя и присев рядом с коробкой, Эцио окинул взглядом многообразие украшений, а после посмотрел на товарища.
— Уж что-что, а тонкий вкус и изящное видение мне от матушки не передались, так что ты командуй, а я буду развешивать это, что ли, — неуверенно проговорил Эцио, вытаскивая из коробки блестящую, красную с белыми кончиками мишуру, которой обвязал свое горло на манер шарфа.         
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Отредактировано Daud (2015-12-24 22:45:27)

Увлеченный воспеванием хвалебных дифирамб в адрес Леонардо и заинтересованным копошением в коробке с игрушками, Эцио пропустил мимо ушей часть реплик Леонардо, по иронии расслышав лишь ту единственную, которую да Винчи так стремился смягчить и прикрыть другими словами. Мельком глянув в сторону продолжающего говорить друга, Эцио на мгновение хитро прищурился, но все же решил промолчать и отвел взгляд в сторону, вполне натурально создавая видимость того, что ничего не услышал. На ум сразу пришли недавние размышления на тему того, что ничего не бывает просто так, на которых Эцио старался не заострять свое внимание. Думать об этом было, пожалуй, странно и как-то даже… сложно подобрать к этому слово. Знаете, это мысли того разряда, когда ты, задумавшись, каким-то образом приходишь к представлению смерти своих родных – это кажется тебе неправильным, это пугает, даже несмотря на естественность этого процесса, и ты откидываешь этот образ в сторону, еще какое-то время, мучаясь обрывками этих неприятных видений. Грубое, конечно, сравнение, да и не совсем подходящее к ситуации, но, тем не менее, наиболее точное. Воспитанные в социуме мы стремимся следовать его правилам даже в своих мыслях и не допускать мысли о том, что может этому самому социуму не понравится, ведь, право слово, озвучь ты свои мысли и на тебя посмотрят, как на ненормального. Вот и в этой ситуации – озвучь Эцио хотя бы часть своих размышлений, Леонардо бы наверняка странно посмотрел бы в его сторону. Наверное. Это может выявить лишь практика, осуществлять которую Эцио совершенно не стремился в силу своих личных опасений. Честно говоря, он не знал, как отреагировал бы на косой взгляд, и тем более не мог даже предположить, что сделал бы, узнай он, что мысли его верны. Нет, он не испытывал ни отвращения, ни ненависти, да и всегда с легкостью принимал любую человеческую позицию и причуду которых и сам был полон, но все-таки это же Леонардо – старый, добрый друг Леонардо. Ладно, к дьяволу, о каких мыслях может идти речь, когда он вызвался на столь ответственное дело, а до полуночи осталось не так уж много времени?
Нервно хохотнув на упоминание больно уж сварливой донны, которая дай боже, не напомнит им об их темных делишках, когда отойдет от трепа одного навязчивого итальянца, Эцио поднялся на ноги и, не снимая с шеи мишуры, принялся развешивать украшения стараясь делать все в точности так, как говорил ему Леонардо. «В точности», конечно же, получалось слабо, к тому же Эцио то и дело успевал отбегать к столу и отпивать из стакана для, как он шутливо говорил: «меткости». Помимо этого он то и дело стремился навесить на плечи Леонардо еще больше мишуры, а временами и вовсе намеренно вешал игрушки не туда куда сказано, и гаденько так хихикал на недовольные одергивания Леонардо, с улыбкой наблюдая за тем, как тот пытается перевесить украшение на нужное место, но лишь чуточку не дотягивается до верхних веток, вынужденный просить об этом Эцио. Ввиду всего этого самоуправства со стороны Эцио дело шло с ленивой, но, как ни странно, совершенно не раздражающей неспешностью. Крайне увлеченный нанизыванием тонкой веревочки игрушки на немаленькую палочку еловой лапы, Эцио не смог ответить сразу, и после, когда Лео продолжил говорить, решил не прерывать его, выслушивая и реагируя на его слова веселой усмешкой. Да, с закрытием сессии в этом семестре у многих были проблемы, а сколько всего произошло! Временами Эцио даже жалел о том, что время от времени закладывает на учебу ради того, чтобы подольше побыть с Кристиной, которая и вовсе обучалась на дому по навету родителей. Ох, знали бы только они, какая шальная у них дочь, а то ведь они, – ха! – считают ее порядочной девочкой, ох не видели они ее зажигательных танцев на барной стойке. Как двойственны все-таки бывают люди – это восторгает настолько же, насколько и в некоторой степени пугает.
— У меня все еще глупее… — не отрываясь от украшательства пушистой, но чертовски колючей красавицы протянул Эцио, заглядывая в коробку и думая, чтобы еще повесить на несчастное хвойное. — Родриго со Старриком устроили целую словесную баталию на тему того, кто больше виноват за разбитое в аудитории окно – я или… Фра-а-ай, — Эцио протянул фамилию британца с каким-то особым оттенком не то отвращения, не то насмешливой ненависти. — Ума не приложу, как у такого придурка с памятью золотой рыбки может быть такая очаровательная сестренка. Он до сих пор не может запомнить мое имя, Лео! Лео, что за чушь?! Да меня даже ручной орел Аль-Муалима признает, а у этого bastardo, видимо, одна извилина и на той разве что уши держатся, — недовольно запричитал Эцио, чуть не выронив из руки одну из игрушек. Да, много, конечно, ярких личностей было у них в университете – одна, прямо-таки, краше другой.
— Ла Вольпе странный, но рассказывает интересно, еще бы он с Макиавелли не устраивал соревнований – вообще замечательно бы было. А то спорят они, а в итоге проблемы появляются у нас, — Эцио чуть поморщился. Давать пояснения на счет выбора позднего рейса он не посчитал необходимым, все можно было прекрасно понять из его слов.
— А? Да, конечно. Сейчас, — отложив елочную игрушку в сторону и перевесив мишуру со своей шеи на шею Леонардо, Эцио стремительно скользнул в сторону кухни, замирая и осматриваясь по сторонам в поиске нужного украшения, которого в радиусе видимости сразу не нашлось. Задумавшись, Эцио посмотрел в сторону приоткрытой дверцы антресоли и, подтащив под нее табуретку, влез на предмет кухонной меблировки, заглядывая внутрь. Макушка нашлась чуть ли не в самой дальней части антресоли, и Эцио, пыхтя, чертыхаясь в голос и опасно балансируя на кончиках пальцев ног, едва не рискуя навернуться с шатающейся табуретки и в итоге спикировать сизокрылым соколом в сторону пола, все-таки дотянулся до макушки, хватаясь за нее и в следующий момент, чувствуя, как – в буквальном смысле, – «земля уходит из-под ног». Табуретка навернулась с зубодробительным грохотом, а сам Эцио, словно кот неудачно влезший на дерево, повис на краю антресоли, рефлекторно суча ногами в поиске твердой, устойчивой поверхности. Мысленно выругавшись и надеясь не упасть на перевернувшуюся табуретку, он, чуть покачнувшись, все же спрыгнул, удачно и мягко приземляясь на пол вместе со своим «трофеем», о котором не забыл и который не выпустил из рук на протяжении всего казуса. Приведя все в порядок, он вернулся обратно в зал, гордо подняв голову и неся украшение в чуть поднятой вверх руке.
— Все нормально, я живой, целый и немного грязный, — тряхнув головой и чихнув от попавшей в нос пыли сказал он, заранее успокаивая друга который вероятнее всего мог обеспокоиться, услышав грохот с кухни. Эцио уже не терпелось придвинуть к ёлке вон тот очень удобный диван, а лучше просто накидать на пол подушек с него, выключить свет и, усевшись, наконец, включить праздничную иллюминацию гирлянд, чтобы окончательно проникнуться духом главного во всем мире праздника. Ведь то, что он отмечал не с семьей, совершенно не значило того, что он не должен отмечать праздник вообще.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Падать с той чертовой антресоли стоило как минимум ради вытянувшегося, полного обеспокоенности лица Леонардо. Эцио понимал, что чужое искреннее волнение это ни черта не смешно, и необходимо уважать факт того, что о тебе беспокоится хоть кто-то, но он не смог удержаться от веселого смешка в тот момент, когда Леонардо принялся рассматривать его с дотошностью оценщика, к которому попал редкий образец драгоценного камня. На самом деле это было весело настолько же, насколько и мило, особенно с учетом того, что в сущности Эцио даже не падал – упал стул, а сам он вполне удачно соскочил и даже не отбил ступни, потому что о правилах группирования при падении и прыжках знал не понаслышке. Да и к тому же, правильно говорят: «дуракам и пьяницам везет» – а Эцио в данный момент как раз пребывал в том состоянии алкогольного опьянения, когда во всем теле чувствуется, ну просто внеземная легкость, филейная часть  жаждет приключений и великих свершений, а язык развязывается настолько, что ты готов травить анекдоты один за другим, обсуждать темы, в которых ничего не смыслишь и говоришь по душам о тех вещах, о которых никогда бы не заговорил на трезвую голову. Эцио Аудиторе чувствовал себя просто прекрасно и попутно начинал проникаться любовью ко всему окружающему его миру, а посему у него совершенно ничего не болело из-за чего на вопросы Леонардо он отвечал лишь все шире расплывающейся по губам улыбкой, да отрицательным покачиванием головой, потому что казалось, что скажи он сейчас хоть слово – рассмеется, не над Леонардо, конечно, а над… Да просто рассмеется, без особой цели.
Вдоволь насмотревшись на взволнованного Леонардо и наумилявшись с его трогательной опеки, Эцио аккуратно, с мягкостью отстранил его руки от своего лица и покачал зажатой в руке макушкой, как бы намекая на то, что у них все еще есть одно не законченное дело. Вплотную подобравшись к елке, Эцио поднялся на мысках ног, вытянулся в струну и кое-как, без дополнительной «подставки» все-таки водрузил звезду на макушку елки, которая чуть покосилась под тяжестью украшения, что внешнего вида, впрочем, совершенно не испортило. Отряхнув ладони, Эцио отошел на пару шагов назад, становясь рядом с Леонардо и сложив руки на груди, уверенно кивнул головой, мысленно отмечая проделанную ими работу, как «великолепнее просто некуда». Украшать остальную квартиру теперь как-то даже и не хотелось, елка, тем более добытая столь хитрым путем, с лихвой окупала все остальное, а посему единственное, что сделал Эцио, чтобы довершить их «праздничный уголок» – это все-таки осуществил идею на счет подушек, которые понакидал на ковер рядом с елкой, туда же отправилась бутылка вина, бокалы и принесенные с кухни мандарины. О том, что в холодильнике лежит еще кое-какая снедь Эцио благополучно забыл, да и, если честно, не испытывал он такого уж сильного голода, ну и к тому же есть сидя на полу это, конечно, крайне экзотично, но чревато запачканным ковром и иже с ним, а так все вроде уютно, цивильно, празднично, ну и так далее. В заключении он лишь снял с шеи Леонардо повешенную туда мишуру, которую вновь повесил себе на шею – праздник, как никак, черт его разбери. Продолжая чуть пошатываться, Эцио довольным взглядом рассматривал наведенный уют, и в следующий момент почему-то вспомнил минутной давности разговор на тему университета и личностей там обитающих.
— Кстати, Лео… — Эцио медленно повернул голову, а после полностью развернулся в сторону друга, смотря на него хитрым прищуром темных глаз, — …что касается Джейкоба, — едва-едва понизив тон голоса, вкрадчиво протянул Эцио, делая шаг за спину художника. — Ты всегда так мило о нем отзываешься, — еще чуть тише проговорил Эцио едва ли не над самым ухом Леонардо, чуть усмехаясь уголками губ и делая еще один шаг в сторону, теперь оказываясь у другого его плеча, вьясь вокруг, словно какой-то змей-искуситель. — Защищаешь его, оправдываешь его слова и действия, — с долей задумчивости продолжал Аудиторе, окончательно обходя друга по кругу и теперь вставая перед ним, склоняясь ниже, к самому его лицу и пристальным, чуть затуманенным взглядом заглядывая в синь его глаз, замолкая на какое-то время, словно что-то прикидывая у себя в голове. — Он тебе нравится, м? — слегка выгнув бровь, выдохнул Эцио в губы художника и, не удержавшись, расплылся в насмешливой улыбке, в следующий момент отстраняясь, убираясь из чужой зоны комфорта и тихо посмеиваясь над растерянным видом друга, отмахиваясь с видом, мол: «расслабься, я не серьезно». Даже если Леонардо и нравился младший Фрай, то Эцио никак не смог бы этому препятствовать, пускай и был бы против до крика, как минимум потому, что Джейкоб ему не нравился, и как максимум потому, что, скорее всего, ревновал бы. Эцио был тем еще собственником, а временами еще и «собакой на сене» – это было бы вполне в его духе, но сейчас, когда в воздухе уже стоит праздничная атмосфера, а алкоголь приятно расслабляет тело и разум – думать об этом совершенно не хотелось.
Мельком посмотрев на часы, Эцио спохватился. Пока он тут разыгрывал сцены дешевых пьес, время успело подползти к критической отметке. Жестом, указав Леонардо располагаться, – как бы смешно это ни звучало, – под елкой, сам он вполне себе твердым и уверенным шагом скользнул к переключателю света, полностью гася его и кое-как, слепо шаря перед собой руками, возвращаясь обратно и располагаясь рядом с художником, даже не столько садясь, сколько полуложась в вольготно-расслабленную позу почти у него под боком. Выждав для порядка несколько секунд (и скорее всего все равно не дождавшись нужного времени), Аудиторе щелкнул переключателем гирлянды зажигая ее и изображая бурный восторг, после посмеиваясь и покосившись в сторону сиротливо стоящих на полу стаканов протянул один из них, наиболее полный, Леонардо, а второй взял в свои руки, чуть приподнимая его.
— Ну, с праздником. За «прекрасную» погоду и отмененные рейсы, благодаря которым мы празднуем с не менее прекрасными людьми, — улыбаясь, проговорил Эцио и, коснувшись бокалом бокала Лео, едва пригубил вино, – больше для вида, нежели действительно выпивая, – тут же отставляя посуду в сторону, потому что чувствовал, что «еще один бокальчик» может закончиться немилостиво гудящей на утро головой и состоянием «не стояния» в целом. Лежа опираясь на локти, и слегка откинув голову назад, он рассматривал выряженную во все, что можно елку, зависая взглядом на перемигивающихся лампочках гирлянд, отбрасывающих на них и всю комнату разноцветные пятна тусклого света, которого, впрочем, было достаточно для ориентирования в пространстве. Молчание расслабляло, а в какой-то момент Эцио зацепился взглядом за дармовый горшок с «веником» тут же вспоминая свои ранние мысли, касающиеся так и не выбранного подарка для Леонардо.
— Вот, хорошо, что вспомнил, — коснувшись пальцами лба и чуть вскинув руку, проговорил Эцио, разворачиваясь в сторону Леонардо, — я о подарке для тебя. Это… — Эцио небрежно махнул в сторону цветка, — …не считается. Чего бы ты действительно хотел? Только, чур, честно.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Это действительно был самый спокойный Новый год из всех, что Эцио успел отпраздновать за всю свою жизнь, каждый год обязательно находился какой-то момент, который ставил всех на уши, ну или котовасия начиналась с самого начала праздника или даже до его прихода. А сегодня было спокойно, было уютно и как-то даже по-домашнему, даже не смотря на то, что Эцио был совсем не дома, и о доме ничего не напоминало, просто чувство – легкое, мимолетное, теплое и неподдельное. В воздухе свежо пахнет хвоей и деревом, сладко мандаринами и чуть кислит вином. Эцио думает о том, что если бы они были в каком-нибудь домике в Альпах, где камин, запах горячего глинтвейна и какао, а везде сплошной снег да горы – это было бы неплохо, но тут почему-то было даже лучше. Хотя от камина, честно говоря, он бы совсем не отказался, пламя, его треск и свет – было в этом что-то манящее и расслабляющее. Эцио отворачивается, смотрит на праздничное дерево и молчаливо кивает головой на уточнение да Винчи. Наверное, если бы он был чуть трезвее, то молчание художника показалось бы ему подозрительным, показалось бы каким-то неестественным, а может быть и даже грустным. Тогда бы он обязательно спросил, в чем же дело, посмотрел бы на него с интересом и немного – беспокойством, – и, наверное, спугнул бы все те мысли, что вились в белокурой голове. Он бы, наверное, изменил будущее, оставил бы в душе художника кровоточащую, исходящую гноем и сукровицей рану, сам не ведая того, заставил бы его передумать, случайно отталкивая от края, к которому тот подходил. Но Эцио был пьян, а время казалось ему не рекой, а патокой – вязкой, тягучей, медленной, – казалось, будто все нормально и не ничего подозрительного, что Лео просто раздумывает над тем, чтобы попросить. Эцио никогда не был эмпатичен, но чувства некоторых людей чувствовал сильнее обычного. Сейчас он не чувствовал ничего, кроме ватной легкости во всем теле, и блаженной пустоты в сознании.
— Что захочешь, — простодушно и без раздумий отвечает Эцио полушепотом, совершенно не желая нарушать тишину громким голосом. Что угодно – потому что он точно знает, что Леонардо не потребует невозможного, ему не нужны бриллианты, машины и прочие предметы престижа и статуса, в Леонардо есть та простота и чистота, которой не хватает многим людям, и Эцио невольно начинает замечать это все чаще и чаще. В голове эхом шепота звучат слова Леонардо о том, что он его совершенно не знает и Эцио улыбается, едва заметно, горько и фальшиво. Да, не знает. Нормально ли это? Вне всякого сомнения. Никто не открывается другому человеку полностью, никто не доверяет всех тайн, временами потому, что эти тайны слишком темные, временами потому, что они слишком опасные. Это взаимно. Вот что думает Эцио. Взаимно потому, что никто не знает его до конца – мать, Клаудия, Кристина… Леонардо, – никто из них, по крайней мере, не до конца, даже не до понятия «допустимо». Два слова, которыми вы можете описать Эцио Аудиторе? Бабник и балагур. Так ведь? Эцио улыбается чуть шире и чуть болезненней. Люди видят то, что ты показываешь им, люди верят в то, что ты говоришь им о себе. Избрав другой путь, побоявшись осуждения или ножей в спину – не кричи об этом, не обвиняй никого, потому что в непонимании виноват только ты. Эцио не осуждает, просто ему совсем немного неприятно, но он откидывает эти мысли в сторону, задвигает их в дальний угол сознания, зная, что потом все равно к ним вернется, хочет ли он того или нет. А сейчас у него праздник, сейчас у него вино, мандарины и загадочно молчащий Леонардо, который смотрит на него как-то странно, как-то совсем не так как обычно, а Эцио, почему-то, замечает это только сейчас. Он говорит странные вещи, шепчет их, а Эцио, честно, даже не успевает ничего подумать, не то, что что-то ответить. Эцио, кажется, что он и не должен был ничего отвечать, от него этого не ждали. Эцио просто замирает на месте и чувствует, как тепло чужого дыхания влажно ложится на вмиг пересохшие губы.
Он чувствует, как дрожит у Леонардо нижняя губа. Он слышит, как бешено и гулко бьется, надрывается его сердце. Он слышит запах пряных специй и красного винограда на его коже. Он в прострации, потерян и даже немного (много) растерян. В голове нет мыслей, только шум из-за их многочисленности и ярче всех, лишь одна – он был прав. Он почти чувствует вину за то, что все это время отрицал очевидное, скрывал свои мысли под грифом «старый, добрый друг». Он чувствует себя как тот, на чьих руках едва не погиб человек, только потому, что он не знал, в чем кроется причина. Он ничего не делает, не шевелится, почти не дышит, потому что боится потревожить, боится спугнуть, думая о том, что, в сущности, это бездействие неправильно и может быть воспринято совершенно неверно. Эцио думает о том, что тот, кого он считал гением, оказался величайшим из глупцов. Когда Леонардо отстраняется, немного испуганный и взволнованный, Эцио смотрит на него удивленно, смотрит так, будто не ожидал – не ожидал того, что он все-таки решится на это. Когда Леонардо подается назад, слепо желая сбежать, спрятаться, откреститься от самого себя и своих действий, а потом, вероятно прятаться и что хуже – слать его к дьяволу, Эцио вскидывается и ловит его за плечо, сжимает крепко, уверенно, пальцами впиваясь так, что не вывернуться. Он его не отпустит, теперь – никогда. У всякой боли есть плата, у каждого действия – ответное. Не смей отворачивать лица. Ему кажется, что скажи Леонардо хоть слово, озвучь он хотя бы одно слово отрицания, воспротивься – он ударит его, ударит больно и обидно, как никогда не бил, как бьют обычно – ха! – девушки, когда их что-то задело – не больно, но постыдно настолько, что это щелочным поцелуем въедается в память и гложет тебя еще очень и очень долго, туманной дымкой вспоминаясь перед сном. Леонардо молчит, и в этом его спасение.
Если это то, чего я не знаю – покажи мне.
Он мягко толкает его назад, подкладывает руку под лопатки и аккуратно укладывает на пол, на ковер, поддерживает под шею, касаясь затылка пальцами, вплетая их в его волосы. Он нависает сверху, смотря прямо и открыто, тем взглядом, из-за которого обычно смущаются и пытаются отвернуться, и пускай в глазах туман, а в широких зрачках пляшут цветные пятна гирлянд – разум его чист, а ум многим трезвее, чем когда бы то ни было. Он касается его плеча, касается предплечья, скользит пальцами по выступам вен и собирает запястья в замок пальцев. Некоторым нужна (необходима) видимость контроля, некоторым необходимо такое оправдание, а если нет – он не будет держать. Это – не так, как обычно. Это – не так, как со многими. Это – мгновение, мимолетное и неповторимое. Он прикрывает глаза, ведет кончиком носа по его шее, глубоко вдыхает запах кожи и сладковато-горький отзвук одеколона, он касается губами выступа челюстной кости, касается его скулы и переносицы, действует намеренно медленно, намеренно растянуто и до необычного плавно. И сердце у него сжимается до болезненной судороги, почти до отсутствия пульса, а пальцы нервно подрагивают и под кожей, от груди, течет горячим и приторно-сладким. Он впервые боится сделать что-то неправильно, он думает только об этом и ни о чем (ни о ком) больше. Одно он знает точно – он не будет оправдываться, он вообще не будет ничего говорить, потому что обсуждают только то, что неправильно, а это… Эцио еще не понял, и у него совершенно нет времени на то, чтобы вдаваться в глубокий анализ. Эцио точно знает, что это не «алкоголь в крови», потому что насколько бы ты ни был пьян – ты никогда не сделаешь того, чего тебе не хочется. Эцио осознает свои действия, осознает каждое свое движение и смотрит так пристально, изучая чужие черты, чтобы запомнить. Эцио Аудиторе не привык тешить себя иллюзиями, потому что он не нуждается в них, уже давно наученный тому, что реализм – это одно из редких, доступных человеку благ.
Он выпускает его запястья из пальцев, кладет ладонь на горячую от прилившей крови щеку и, проведя подушечкой пальца по линии скулы, склоняется ниже, подается вперед до необычного аккуратно касаясь чужих губ своими. Он прикрывает веки, отсекая зрение, чтобы обострить все остальные чувства. Он целует мягко, пробует, прислушиваясь, чувствуя волнение и совершенно не ощущая времени. Ночь длинна, а он постарается продлить ее. Аккуратно, капля по капле, мгновение за мгновением. Он давит пальцем на его подбородок, приоткрывает чужие губы, чувствуя, как хочется сорваться, впиться по-животному больно, прижать сильнее, выжимая воздух из легких, до остервенения, до крови из прокушенных губ, чтобы сталкиваться зубами и носами, пальцами впиваться в кожу до багровых отметин, метя, отмечая. Но не сейчас, даже не сегодня, не все и далеко не сразу, потому что с ним – хочется быть аккуратным, отвергая часть своей натуры. И он медлит, он тянет, обводит языком верхнюю губу, чуть сильнее сжимая пряди мягких волос в своем кулаке, пальцами другой касаясь шеи, лаская суется бьющуюся жилку, перекачивающую кровь, наверняка полную сератонина и адреналина. Он отстраняется, заглядывает в чужие глаза своими, пьяными, но теперь далеко не из-за алкоголя, дышит громко и чуть хрипло, губами ловя чужое дыхание, дыша чужим кислородом, которого, как всегда лишь кажется, что дьявольски мало. Он на миг прислушивается к себе и не чувствует никакого сопротивления, никакой совестливости и все это кажется нормальным, все это кажется само собой разумеющимся, будто так и должно быть, будто они постоянно делают что-то подобное, что это уже вошло в привычку, и он не против, он не намерен ни бежать, ни открещиваться, ни, тем более, отступать. Сделать этой сейчас – было бы просто невероятно отвратительно.
Вновь склоняясь ниже, целуя уверенней и прижимая к себе сильнее, плотнее, одно Эцио знает точно – это тоже не подарок, это – искренность. 
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Он слишком привык жить мгновением, привык действовать импульсивно и резко, словно человек, что с разбега прыгает в бездну с закрытыми глазами лишь ради того, чтобы ощутить секунды неповторимого чувства полета. Он живет действиями, живет порывами и бросками, ведя свою жизнь не тонкой линией, а размашистыми, даже небрежными пятнами, что врезаются в память своей красочностью. Эцио Аудиторе не тратит свою жизнь на мысли и анализ, ведь что есть жизнь? Песок в крохотной склянке, что разделена надвое; меловая пыль, которую еще чуть-чуть и смоет первым же дождем. И тех, кто называет его глупцом, он сам называет людьми не самого выдающегося ума. Ведь только звезды могут источать свое свечение тысячелетиями, а они даже не лампочки, а свечи, чей век ужасающе короток, и гаснут они, не только лишь захлебнувшись воском, но и от случайного, самого нелепого дуновения. Эцио Аудиторе молод, но уже знает цену жизни, знает неотвратимость злого рока и ироничность судьбы, что бьет по тем, о ком даже не задумываешься. И он предпочитает светить ярче, взрываться сверхновой, распадаясь на осколки и пыль, чтобы вновь собираться воедино – если не для других, то ради себя, чтобы потом было что вспомнить кроме горечи сожаления об упущенных возможностях, которые были совсем-совсем рядом.
Он живет эмоцией, чаще – одной, реже – двумя. Отсекает вторичное, ради того, чтобы с головой окунуться в главное, прочувствовать все на коже, запечатлеть в памяти. И в нем нет ни вины, ни сожаления, ни страха, потому что он знает, что нет ничего такого, с чем бы он не совладал, а может быть ему просто нравится так думать, да и какая к дьяволу разница? Он счастливее многих, он свободнее многих, и в этом – высшее благо. Кристина, его милая чаровница? Она не узнает, по крайней мере, не должна узнать, а если и так, то будь, что будет. Совесть, то странное чувство? Оно тихо, как и обычно, настолько, что, кажется, что его и нет вовсе. Эцио знает, что может позволить себе это откровение, а что будет утром – они смогут узнать позже, ведь к чему путать карты и составлять планы своих и чужих чувств? И все-таки, почему-то ему кажется, что сожаления он не почувствует, разве что совсем немного, легким уколом под кожей и то, только для приличия, если оно вообще у него осталось и было. Ему кажется, что все будет нормально, что все будет, как обычно, по крайней мере – для него, и не потому, что он забудет или сможет найти себе оправдание, а потому, что он – это он, а это – очередное пятно в его лишенной всякого покоя жизни. 
И он не останавливается, не отстраняется даже сейчас, когда уже пять, а может и шесть раз мог все обдумать, мог понять, что не сможет дать да Винчи всех чувств, остаться рядом с ним если не навсегда, то надолго. Он кожей чувствует дрожь чужого тела, каждый вдох и выдох, каждый удар сердца в груди, и каждое прикосновение, как каленым железом по обнаженной коже, как каплями холодного дождя за воротник. Он уже столько раз мог осознать свой эгоизм, столько раз мог бы понять, как отвратительно и по-мальчишески глупо дарит надежду. Мог бы понять, что потом это обернется болью. Тягучим, болезненным воспоминанием под сердцем, что похоже на боль судороги, которую можно лишь перетерпеть, стиснув зубы. Обернется не для него, а для того, кто, доверившись, решил слепо шагнуть за край пропасти вместе с ним. И на самом деле временами Эцио думает о том, что он до тошноты отвратительный человек, который просто привык жить, представляя, что все вокруг совершенно нормально и, конечно же, постоянно улыбаться так, как умеет только он. Он мог бы сделать что угодно, мог бы оборвать это, но вместо всего – сильнее вдавливает пальцы в чужую кожу и улыбается в чужие губы, довольно жмуря темные глаза.
Он наслаждается каждой секундой, упивается каждым мгновением, хватается за каждый момент, словно умирающий, которому больше никогда не доведется познать наслаждения. В темноте, когда лица едва видно, а чувства обнажены до предела, когда тела напряжены, что оголенные нервы – все они чувствуют себя чуть свободнее, ведут себя откровеннее и куда более открыто, чем обычно, позволяя себе чуть больше. Стон нитью вплетается в шум крови в ушах, едва-едва задевает внутри и сладко тянет в груди, обволакивающим теплом разливаясь по плечам и спине. Эцио не за пустые слова прозвали бабником и Казановой, но сейчас он не может воспринимать простую с виду действительность так, как обычно. В вине ли дело, в ситуации, или в человеке – он не может понять, да и не стремится к этому, просто констатирует очевидное, принимая его таким, какое оно есть. Он отвечает на улыбку улыбкой, на действие действием и поцелуем на поцелуй. Принимает и отдает, делится. Чувствуя пальцы в своих волосах, он жмурит глаза, что довольный кот, целует в подбородок и склоняет голову вниз, прижимаясь переносицей к шее Леонардо и тихо, довольно урча, смешно, конечно, да и не очень похоже, но так, как умеет, лишь бы показать, что ему приятно.
Почти что лежа сверху, утыкаясь носом в чужую шею и слабо улыбаясь на каждое прикосновение, он совершенно неожиданно думает о том, что вовсе не отказался бы уснуть прямо вот так, в темноте, под перемигивающейся огоньками ёлкой, в объятиях человека, который теперь стал ему еще немного (на самом деле много) ближе. Наверное, он бы даже был бы не против растянуть все это на одну маленькую вечность, чтобы подольше чувствовать это спокойствие, чувствовать тепло чужой кожи и ласковое, бережное прикосновение знакомых рук. Он расслабился, просто молчаливо млел под едва ощутимой лаской, которая от того казалась еще более чувственной, изредка толкаясь головой в ладонь Леонардо и довольно мыча. Тихо, тепло, спокойно – все так, как обычно не бывает, по крайней мере, не в его жизни точно. Хмыкнув, чувствуя, что почти засыпает, он все-таки поднимает голову и вновь склоняется к чужим губам, едва-едва касаясь их, зная, что ему хватит секунды, чтобы вернуть все обратно к чуть сбивчивому, пылкому круговороту, но у судьбы, кажется, свои планы на эту ночь. Судьба, кстати, это для Эцио та самая ненасытная девка, которой проще перерезать глотку, чем удовлетворить. И она, пожалуй, ненавидит его столь же сильно.
Трель дверного звонка, после столького времени в тишине, кажется ему еще более мерзкой, чем обычно.
В голове Эцио мысли одна идиоматичней другой, и представления кровавой расправы.
Он не двигается, не дергается и вообще цепенеет так, словно бы это хоть как-то может помочь отвадить незваного гостя от порога. Осталось прохрипеть лишь по-детски наивное: «я в домике» и эта мизансцена станет настолько глупой и смешной, насколько, то вообще можно представить. И дело-то вовсе не в том, что Эцио лень вставать, не в том, что нужно вместе с Лео идти к двери просто из любопытства, а в том, что этот момент сейчас действительно подобен желанному, увлекательному сну, который ты жаждешь досмотреть до конца, но из которого тебя вытаскивает навязчивая мелодия будильника. Открой глаза и все. Финита. Иллюзорная сказка обрушится клочьями цветастого дыма, словно и не было. Эцио все не двигается, а чей-то палец продолжает требовательно давить на пуговку звонка и ему, будто бы случайно, хочется уточнить, сколько лет тюремного заключения дают за нанесение особо тяжелых увечий, таких, например, как отрубание пальцев кухонным ножом, который, конечно же, случайно окажется под рукой, которая совершенно случайно дрогнет и соскользнет. Дважды. А может быть и трижды. Нет, правда, он ведь бывает таким невнимательным.
Люди говорят, что начинают ненавидеть мелодии и песни, которые установлены у них в телефоне в качестве сигнала будильника. Эцио, пожалуй, начинает ненавидеть звук дверного звонка, да и вообще проникаться ненавистью к навязчивым, что свидетели Иеговы или «еще-какой-то-чепухи», людям. Убивать грешно, невинных – тем более, но временами удержаться очень сложно.
Когда звонок надрывается в третий раз, Эцио скрипит зубами ему в унисон и, вскинув голову, смотрит на арку дверного проема тем самым взглядом, который можно описать, как: «холоднее, чем тот самый айсберг, который потопил Титаник». Нет, конечно, нет, он еще не настолько безумен, чтобы с кулаками бросаться на людей, которые оказались не в том месте, не в то время, но переговоров никто не запрещал, даже тех, что могут задеть честь и достоинство. По взгляду да Винчи Эцио понимает, что «я в домике» в данной ситуации совершенно не котируется, а он не будет потакать ему, прикидываясь глупым и глухим. Кто бы сомневался. Эцио вздыхает тяжело и разочаровано, хмурит брови, недовольно кривит губы, словно обиженное дитя и нехотя поднимается сначала на вытянутых руках, а после встает на ноги. Вновь позабыв о том, что хозяин квартиры вовсе не он, а значит и двери гостям открывать вовсе не ему. Но все же он первым идет в прихожую, потому что горячая кровь и вопиющая своевольность диктуют свое, требуя скандала, склоки, а может быть и просто переговоров, которые в свое время будут похожи на шипение двух сцепившихся аспидов. Ему просто надо, необходимо выплеснуть все эти негативные эмоции. Он даже не заглядывает в глазок, просто проворачивает защелку и дергает ручку, распахивая дверь и раздраженно смотря сначала на давящую в звонок руку, а после на лицо. Знакомое лицо. О боги, серьезно? Нельзя было вспоминать это лихо. Та самая донна, у которой они так блистательно увели елку, кажется, жаждала справедливости, со стороны, впрочем, похожая на боящуюся птичку, которая хохлится и пыжится только для того, чтобы выглядеть хоть чуточку внушительнее, чем есть. Получалось у нее, честно говоря, неважно, но знакомый с дамскими характерами Эцио был готов ко всякому, в том числе и к худшему. Особенно – к худшему.
— Где моя…
— Совесть?
— …Ёлка?! — опешившая от ремарки Эцио и того, как тихо и бесконечно ненавистно она была произнесена, свою собственную фразу она закончила менее уверено и уже не так гневно, как начинала, недоверчиво смотря на того, кто ранее так мило с ней общался и сыпал в ее адрес комплиментами, как из Рога Изобилия.
— Дорогая синьора, — Эцио сложил руки на груди и плечом оперся об дверной косяк, — …по-вашему, я похож на лесоруба или, быть может, вообще на частного детектива? — он вопросительно, с демонстративной театральностью вскинул бровь, кривя губы в насмешливой улыбке, в которой совершенно не чувствовалось обычных обаятельности и симпатии. — Откуда мне знать, где ваша ёлка? Знаете, если вы ко всем подходите с этим вопросом, то не удивляйтесь потом бригаде санитаров у вас на пороге. Люди, знаете ли, могут воспринять это странно.
— Позови мне хозяина квартиры, немед…
— Вот еще. Buonanotte, синьора, и удачного праздника. Без елки. Strega, — прошипев последнее слово себе под нос, Эцио склонился в шутовском поклоне, и напоследок, чтобы совсем уж подогреть градус издевки, отправил девушке воздушный поцелуй, после захлопывая дверь, замирая и прислушиваясь. Девушка, возмущенная таким отношением, кажется, убралась восвояси, но ничто не гарантировало того, что она не повторит попытки. Довольный этой маленькой, а все-таки победой, Эцио вернулся обратно в зал.   
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Эцио не столько надеялся на продолжение происходившего, сколько просто ожидал его, как чего-то само собой разумеющегося и естественного. Хотя, а, в общем-то, возможно, даже и ждал, надеясь вновь почувствовать, как пальцы зарываются в волосы, прикасаясь аккуратно и неуловимо мягко, с той самой неброской заботой и нежностью, какая сильнее всего западает в душу и память. Он ожидал продолжения, ожидал простой беседы или даже обычного молчания в компании друг друга, он ожидал чего угодно, но точно не такого резкого окончания, подобного снегу, свалившемуся на голову. Это было странно, даже подозрительно, непонятно, даже, совсем немного – оскорбительно. Да, он, конечно, не знал да Винчи с такой стороны, но неужели он действовал настолько неуклюже и неприятно, что тот пошел на попятную? Он сделал что-то не так? Или просто не оправдал возложенных на него ожиданий? В чем причина? Хотелось спросить, хотелось вновь впиться пальцами в плечи и спросить напрямую, смотря в глаза и не позволяя отвернуться, не позволяя солгать и увильнуть. Хотелось до крика, до хрипа, просто чтобы понять и запомнить, без всякого намека и требования. Эцио молчит, до боли закусывая губы изнутри и с силой сжимая отведенные за спину руки в кулаки. Эцио не страшно узнать правду, просто сейчас он не хочет лезть в чужую душу и разум, тревожа еще сильнее, а поэтому он молчит. Он улыбается и кивает головой так, будто все совершенно нормально и он воспринял эту резкость, как нечто естественное. Тошнотворно прямолинейный Эцио Аудиторе – о, ирония, – едва ли не впервые держит свой длинный язык за зубами.
Единственное о чем он думает, может быть эгоистично и необоснованно, так это о том, что да Винчи наивно пытается обмануть обманщика. Просто у Эцио это не укладывается в голове, просто он знает Леонардо и знает себя, а поэтому – не понимает. Не понимает еще и потому, что никто не хочет высказывать ему откровений и истинных мыслей прямо. Каждый имеет право на тайну, но это явно не тайна, это – самообман.
Эцио идет следом за да Винчи и действительно старается не смотреть на его спину слишком уж пристальным взглядом, старается не думать, не придумывать лишнего, но мысли непрошенными лезут в голову, вводя в смуту и непонимание. Как все непросто. Пока Леонардо застилает постель Эцио молчаливой тенью стоит в дверях, стараясь укротить суетливые мысли и пытаясь хоть сколько-то разобраться в этой действительно цепляющей мелочи, которая, фактически, разрушила все. Теперь мысли об убийстве невинных незваных гостей не кажутся ему такими уж и грешными, а он между делом на долю секунды представляет, с каким бы хрустом надломились тонкие кости пальца. Эцио понимает, что пока он бездействует, безрезультатно споря с самим собой, время утекает, что песок меж пальцев и вновь вспоминает о том, как горько и прогоркло во рту становится от мыслей об упущенном. И, пожалуй, сейчас хорошо, что Эцио Аудиторе это человек действия, а не мысли. Он подступает смутной тенью, бесшумно и аккуратно становится прямиком за спиной Леонардо, который, наверное, хотел бы обернуться и сказать еще какую-нибудь обманчивую глупость, пожелать спокойных снов или, быть может, просто молчаливо удалиться в другую комнату. Он не мог этого допустить, он не хотел этого допускать. И он не знает почему, просто ему кажется, что это правильное решение. Он аккуратно касается ладонями талии художника, кладет голову ему на плечо и ему почти кажется, как тот вздрагивает от неожиданности, будто действительно не ожидая и не желая этого.
— Ты останешься здесь, — негромко, но достаточно жестко для того, чтобы дать понять, что отказы восприняты не будут – не лояльно уж точно. Эцио знает, что дело не в приличиях. Эцио знает, что дело даже не в елке и, конечно же, вовсе не в «успокаивающем свете» гирлянды. Эцио мог бы отпустить, мог бы не заставлять и не играть в принуждение, если это вообще имеет место быть. Эцио вообще много чего знает и чертовски много «мог бы», но выбирает то, что считает верным. Не удержавшись, из интереса, а может быть и из-за простого желания, он, прикрыв глаза, медленно проводит кончиком носа по шее художника и вновь ровным, лишенным эмоций полушепотом выдыхает это: «здесь». Оно звучит как «я не позволю», как «я знаю, что это не то, чего ты хочешь», как единственный верный выбор из тысячи имеющихся или вовсе как отсутствие всякого выбора. Эцио выпускает из рук, отходит, но следит все так же пристально и внимательно, без слов демонстрируя тот факт, что его слова это совсем не шутка и будет глупо пренебрегать ими. Он действительно не знает, что им движет, просто ему кажется, что так надо.
Оперативно разобравшись с одеждой, что оказалась небрежной кучей свалена на пол, Эцио забирается под одеяло и вытягивается, слыша, как глухо щелкают суставы, а после с негромким выдохом расслабляется, обхватывая подушку и подгребая ее по себя, зарываясь в нее лицом и блаженно прикрывает глаза, но не закрывает до конца, терпеливо ожидая, пока кровать прогнется под весом второго тела – и вот тогда он точно сможет быть спокоен.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Обычно, ночуя в чужой квартире, на чужой кровати, Эцио засыпал долго и беспокойно, мучаясь от минутных пробуждений, после которых вновь и вновь с головой уходит в омут беспокойного сна. Утром его неизменно преследовало чувство недосыпа и сонливости, из-за чего он постоянно зевал, а временами и вовсе обирал принявших его у себя хозяев на предмет того, что содержало в себе кофеин, хотя на самом деле не так уж он и любил кофе. В эту же ночь сон забрал его ласково и незаметно, одним мгновением набрасывая на разморенный алкоголем и теплом чужого тела разум темную вуаль забытья, погружая в спокойный сон без сновидений и кошмаров прошлого, которые нередко всплывали из глубин памяти пятнами бурой, застывшей крови. Это, конечно, не было чем-то выдающимся, но это было по-своему приятно. Если Лео, как он и предупреждал, ночью толкался, то Аудиторе с его крепким, беспробудным сном этого никак не почувствовал, а может быть все дело в том, что в итоге, перевернувшись, он просто придавил художника к кровати, не позволяя тому дергаться без видимой надобности. А ведь Эцио совершенно забыл предупредить о том, что распускает руки даже в бессознательном состоянии, а временами не только руки, но и вообще все тело. Он, конечно, немного надеялся на то, что сегодня не будет вертеться, но в итоге все вышло так, как вышло, и не то чтобы Эцио было стыдно, скорее – страшно за Леонардо, который сейчас принял себе на грудь весь его немаленький вес.
Сознание возвращалось медленно, не толчками, как бывает обычно, но спокойными волнами, что с каждой минутой все сильнее накатывали на разум, пробуждая его и плавно возвращая в действительный мир. Теплая нега расслабленности во всем теле резко контрастировала с ощущением одеревенелости в залежавшихся мышцах и суставах. В затылке едва заметно, вполне терпимо тянуло тупой болью от выпитого накануне, а во рту было сухо и кисло, словно бы он вновь, сам не заметив того, выпил вина, на которое теперь, наверное, еще пару месяцев смотреть не сможет без отвращения. А ведь в холодильнике осталась еще одна, дьявол ее побери, бутылка. Хотелось потянуться, выгнуться в спине и зевнуть широко и сладко, продирая глаза и окончательно приходя в себя. Но было кое-что, что все-таки его останавливало от сладкого искушения. Теперь уже знакомое ощущение чужих, зарывшихся в волосы пальцев, гладящих мягко и ласково. Ощущение чужих губ, что мимолетно и аккуратно коснулись лба. Вяло, сонно улыбнувшись, он издал какой-то нечленораздельный, но явно довольный звук, который больше всего был похож на мурчание механической кошки – скрипучий, клокочущий, странный. Эцио абсолютно точно осознавал, кто именно сейчас лежит в его объятиях, и чьи пальцы скользят по его затылку, едва задевая шею, которую он и не прочь подставить под ласку. Эцио отчетливо помнил все, что происходило этой ночью, и сейчас он перебирал эти воспоминания до последнего, улыбаясь чуть шире.
Заворочавшись, перекинув ногу через бедра Леонардо, Эцио уперся лбом в его грудь, подставляя затылок и заднюю часть шеи под прикосновение пальцев и смещая свои руки выше, обнимая да Винчи под спину и попутно не оставляя провальных попыток вновь издать довольное урчание, которое все так же было похоже на скрип несмазанных петель и бесконечно смешно. Все еще полусонный и разморенный, в своих воспоминаниях он дошел до момента вчерашнего обрыва и затих, чуть хмурясь. Кажется, он только сейчас начал понимать, в чем было сомнение Леонардо, по той же причине, к слову, у Эцио болело в затылке. Вино. Алкоголь. Если все дело действительно только в том, что Леонардо думал, что он вусмерть пьян, а значит, бессознателен, то это, наверное, будет куда проще чем в том случае, например, если бы он просто сделал что-то не то. Впрочем, да Винчи можно было понять – становиться жертвой хмельной симпатии не очень приятно, особенно когда симпатия исходит от небезразличного тебе человека. Хмыкнув и в последний раз, толкнувшись затылком в ладонь художника, Эцио приподнялся на локтях и чуть прогнулся в спине, тяня ее, и без лишних мыслей теснее прижимаясь к Леонардо, над которым после навис сверху, сонно рассматривая его лицо, эмоций на котором толком не мог прочитать.
Делать что-то сейчас было страшнее всего.
Но ему необходимо было что-то сделать.
— Доброе утро, — не прекращая улыбаться, хрипло произносит он и, отвернувшись, все-таки зевает широко и сладко, едва ли не до хруста в сочленениях челюсти, именно так, как и хотел. Оттерев прослезившиеся, заспанные глаза об плечо и предплечье, он вновь повернулся к Леонардо, чуть склоняясь к его лицу, но замирая в самый последний момент и прикасаясь подушечкой большого пальца к линии чужих губ, без нажима проводя по ним и соскальзывая на щеку. Или ему, все-таки, было действительно неприятно? Эцио хмурится, едва поджимает губы и понимает, что, в общем-то, узнать истину довольно легко, вопрос только в том понравится ли она ему, если дело окажется не только в алкоголе и непонимании. Но им надо расставить точно над «i» потому что недосказанность убивает.
— Могу я… — он пытается, но никак не может закончить фразу, чувствуя себя непривычно, глупо и даже как-то смущенно, и вместо этого мельком смотрит на губы Леонардо, после вновь заглядывая ему в глаза и ожидая, теперь уже – чего угодно.   
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Ему нравится слышать звук родной речи, из его уст - тем более, и еще больше потому, что говорит он это как-то по особенному, даже не проговаривая, а шепча, выдыхая прямиком в его губы. И от этих слов, от смысла этой фразы, внутри тепло, а на губы просится улыбка, и Эцио смеется, негромко и беззлобно, желая прижаться лбом ко лбу Леонардо и прикрыв глаза, замереть в такой позе на несколько долгих минут. Но он уже сделал другое, во всяком случае - хотел сделать, но Леонардо вновь всего лишь какой-то парой слов играючи сменил направление происходящего на, впрочем, не менее приятное. Обняв Леонардо в ответ, подложив руку ему под затылок, он зарылся пальцами в светлые, мягкие волосы, медленно перебирая их, щекой прижимаясь к голове Леонардо и спокойно прикрывая глаза.
— Penso che sto impazzendo — все так же хрипло выдыхает он и тоже смеется, как-то обманчиво весело с едва-едва слышной ноткой светлой грусти, потому что происходящее кажется сном, который закончится ровно в тот момент, когда он переступит порог дома, сядет в салон машины и положит руки на руль. Но все это будет, он надеется, не очень скоро, по крайней мере не в ближайший час точно, а значит нужно постараться не думать об этом, наслаждаясь этой до горькоты сладкой иллюзией, будь у которой вкус, он бы, наверное, был бы подобен вкусу ликера или грецкого ореха - сначала сладко, но чем больше, тем сильнее чувствуется, как горчит на корне языка. На самом деле Эцио был бы не против окунуться в эту иллюзию еще раз, может быть куда глубже и теснее, еще более болезненей, отдать все за несколько часов чувств, которые, кстати, были менее иллюзорны, чем все окружающее. — Perdonami se puoi — сам того не замечая продолжает он на родном языке и прижимается чуть теснее, жмурясь, сам в действительности не до конца понимая за что извиняется, просто знает, что должен и сейчас, и за то, что произойдет в дальнейшем. Потому что это не может закончится сейчас, закончится вот так просто и почти безболезнено - в реальности так не бывает, а у каждого нашего выбора и действия обязательно бывают последствия.
— Ну-ка, давай, взгляни на меня, — выждав, Эцио отклоняет голову чуть назад и отстраняет художника от себя, вновь заглядывая в кристально-чистую синь его почти прозрачных глаз, улыбается и все-таки целует его, поверхностно, быстро и целомудрено, после смещаясь чуть ниже и касаясь губами подбородка, и в последний раз - в переносицу. А про себя все надеется на то, что нигде не допустил ошибок, ни сегодня, ни вчера. Ему бы опять сказать прости, извинится, но слова комком застревают в глотке, а в голове понимание того, что чем чаще ты что-то говоришь, тем сильнее это обесценивается.
— Знаешь, кажется вчера ты обещал мне завтрак. Нет, Лео, серьезно, не увиливай, что-то такое точно было, — понизив голос, задумчиво проговаривает Аудиторе, со смехом в глазах смотря на художника и подхватив его под спину, переворачивается, усаживая его себе на бедра и мягко ухватывая за запястья. — Ты ведь не желаешь мне голодной смерти, м? — с беззлобной насмешкой на губах протянул Эцио, скользя ладонями по предплечьям да Винчи, наблюдая за тем как проминается светлая кожа под его контрастно смуглыми ладонями, и чуть хмурясь на мысль о том, что эта бледность совсем не похожа на аристократическую, но пока что умалчивая и не приставая с нотациями о нормальных сне и питании, которых Лео, наверное, наслушался уже порядочно.
— А потом.... — ему хочется увернуться от этого разговора, не хочется ворошить, вскрывать это, но он понимает, что не сможет вечно уходить от ответственности, а посему выдыхает, заканчивая, — ...мы обсудим то, что я отчетливо помню, если ты хочешь.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]

Позволь зверю вдоволь налакаться человеческой крови и знай, что его придется умертвить, ибо вкус этот навечно въестся ему в десны и память, мучая загнивающей раной. Позволь человеку вдохнуть полные легкие опиумного дыма и наблюдай за тем, как он угасает, с блаженной улыбкой смотря цветные сны о других мирах под своими веками, ибо ничто больше не сможет вернуть его в мир реальный. Но люди не звери, а чувства не опиаты, и все же есть в них что-то неуловимо схожее, что-то тревожное и вместе с тем бесконечно прекрасное, идеальное до зубного скрипа и дрожи в напряженных мышцах. Власть – это медная, горькая кровь, что медленно обращает человека в зверя. Власть – это крепкий опиат, мутящий рассудок, сводящий с ума, своим искусственным счастьем вызывающий на губах улыбку болезную, но счастливую. Власть – это то, что подвластно немногим, то, что нельзя доверить кому угодно.
Подчинятся, а не подчинять. Ощущать, а не дарить ощущения. Быть ведомым, а не ведущим. Три «с» – страх, странность, сомнение. Происходящее парализует, кажется слишком нереальным, гипнотизирующим, непривычным, а потому неправильным, как то самое эдемское яблоко, что погубило первых людей. Он прогибается, выгибается, не то, подставляясь под чужие ладони, не то, стараясь отстраниться и быть как можно дальше. Дорога без начала и конца, почти без смысла. Пальцы к коже. Горячее к горячему. Чужие прикосновения ощущаются не талым воском, а жидким, раскаленным свинцом, жгучим и пробирающим, из-за которого, кажется, вскипает кровь, а губы становятся сухими и солоноватыми. И даже если закрыть глаза, даже если попытаться представить кого-то другого – ничего не получится, а на ум все приходят и приходят глаза цвета весеннего неба и талого льда. На уме пальцы, насквозь пропахшие маслом и акрилом, волосы цвета золота и солнечных бликов, и улыбка, мягкая, но, как оказалось, дьявольски обманчива, скрывающая за собой душу изменчивую, глубокую и загадочную, душу действительно творческую, страшную в своей непредсказуемости. Он выдыхает жарко и шумно, сжимает челюсти и жмурит глаза, склоняя голову в сторону. Он держит руки поднятыми, не трогает, не смеет прикоснуться, почувствовать – это игра одного актера, так пускай доигрывает свою роль так, как ему будет угодно. Он усмехается пьяно и глупо, немного грустно, потому что понимает, что по-своему это приятно, по-своему это даже завораживает и манит, как может манить зов морских сирен. Только вот обычно те, кто этому зову поддается, насмерть разбиваются об вековые скалы.
В ушах шумит кровь, а в груди, во всем теле горячо и жарко, и сердце бьется не быстро, но громко и мощно, ударяясь в ребра так, что если присмотреться, то можно увидеть, как вздрагивает грудная клетка от этого бесперебойного набата. Нервы, мысли, чувства – все натянуто подобно струнам, трепещет, грозясь лопнуть и ослабнуть, исчезнуть за мгновение. И время тянется, замедляется, как никогда раньше, словно карамелизуется, превращаясь в тягучую патоку, в янтарь, в ловушке которого все застывает на долгие века, на дьяволову вечность. А в голове здравый рассудок борется с желанием, и почему-то первому хочется сдаться, отступить под гнетом желания телесного, как говорят – низкого и животного. Хочется поддаться, но ему страшно, потому что непривычно, и он совершенно не готов и даже несколько растерян, способный лишь прогибаться плавно и медленно, напрягаясь всем телом, вздрагивая и шумно, хрипло дыша ртом. Он все же поднимает руки, касается ладонями плеч склонившегося к нему Леонардо, но глаз не открывает, и голову все так же держит повернутой. Смысл прошептанных на ухо слов доходит медленно и заторможено, и чем явнее понимание, тем сильнее растут внутри чувства благодарности и… разочарования? Эцио чувствует себя тем самым студентом, который понимает, что написал на два, в итоге получает тройку и возмущается, почему же это не четверка. Крайне образно и очень подходяще для ситуации.
И все-таки – тогда стоило его ударить.
Конечно, он благодарен за то, что его, подведенного к краю одернули, не позволив пасть еще ниже, не позволив необратимо и больно врезаться ребрами и хребтом в жесткое, гранитовое дно. И все же… все же он хотел его ударить, если не тогда, то сейчас. Больно, хлестко, оскорбительно, до багрового подтека и крови из разбитого носа. Он не любит многое и просто ненавидит, когда с ним играют, особенно те – кому он верит. Обычно игроки долго не живут, но сейчас не те обстоятельства и не тот человек, а ему просто неприятно и как-то даже мерзко, и бывший жар чувствуется жидкой, едкой слизью на коже и под ней. Наваждение постепенно отступает, а все, что было, просто оседает черным осадком где-то на дне памяти. Он злопамятен, даже мстителен, и что еще отвратительней – в таких вопросах умеет сохранять терпение, выжидая подходящего момента, чтобы в итоге вспомнить все.
Ты лгал мне все это время или только сейчас?
— Я уже не голоден. Дай полотенце, пожалуйста, — веселая улыбка на губах, привычная, для некоторых даже родная. Фальшивая. И видит бог, как ему хочется продолжить фразу язвительным «хочу отмыться», но он молчит и, приподнявшись на локтях, поднимается, разминаясь и потягиваясь. Видит бог, как ему хочется разбить Лео губы за его последнюю фразу, но вместо этого он просто принимает ворсистое полотенце, и благодарно кивнув, собрав вещи, скрывается за дверью ванной, уже там забираясь под прохладные струи, позволяя им свободно стекать по телу.
Опираясь руками об стену, он думает о своем, о чем-то отвлеченном и несущественном, о чем-то далеком вообще ото всего – это как белый шум в голове, когда ты вроде о чем-то и думаешь, а вроде как и нет. И все же параллельно он думает о произошедшем, старается смотреть на картину в целом, но сомнения отбрасывают глубокую, темную тень вообще на все и то, что накануне казалось светлым, омрачается. И все же горечь ошибок чувствуется сильнее, чем сожаление об упущенных возможностях. Только вот – ошибок ли? Эцио дергает головой, выбираясь из затягивающей круговерти размышлений, и отвлекается на прием водных процедур, смывая с кожи и волос запах чужого тела, чужого парфюма и всего того, что может выдать его, что может напомнить ему. Об этом лучше подумать потом – точно не сегодня, и даже не завтра, быть может, и не послезавтра. Просто надо придти в себя, только и всего.
Сразу скинув использованное полотенце в стирку, одевшись и пальцами зачесав влажные волосы на затылок, Эцио выходит приободрившимся и довольным, словно бы действительно смывшим с себя прошлое и часть образовавшегося негатива. Выйдя на кухню, он глазами находит свой телефон и, следуя дельному совету да Винчи, набирает номер Катерины, приветствуя ее звонким, привычным и игривым «тигрица». Он расслабленно объясняет что, к чему и почему, оправдываясь тем, что не хотел будить ее среди ночи и, обещая устроить ей еще один новогодний праздник, который, конечно же, будет куда лучше того, какой он провел в компании друга. Эцио усмехается, надеясь на то, что тонкий слух Леонардо улавливает звук его речи. Всего одна маленькая слабость, разве это много? Вряд ли. А потом, когда Эцио попутно перехватывает что-то из холодильника, жуя, лишь бы забить чувство голода, они общаются о каких-то мелочах вроде дел ее отца, праздничной суеты и навязчивого Чезаре, который в своей властности не знает меры и уже давно просит кирпича в свою холеную, наглую рожу. Эцио уточняет что-то по поводу сегодняшней встречи и после, довольно кивнув, все-таки кладет трубку.
— Эй, Лео, кстати, Катерина мне тут напомнила про загородную вечеринку. Ты придешь? — хотелось добавить еще что-то вроде: «там же ведь будет твой дружок Фрай», но Эцио все же удержался от этой вольности. На скорую руку собравшись и одевшись, не удосуживаясь даже проверить, не забыл ли чего, Эцио остановился около двери, оборачиваясь в сторону друга.
— Еще увидимся. И да… подумай на счет подарка, а то ты так и не попросил ничего стоящего, — хмыкнув и напоследок махнув рукой, Эцио вышел за порог.
[NIC]Ezio Auditore[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/7jIoU.png[/AVA][SGN][/SGN]