Очередная остановка - поесть, отлить, выдохнуть, потому что бегать дальше уже попросту невозможно. Линда смотрит на меня как на сумасшедшего, ждет, когда и мне надоест уже смотреть в окно нашей старенькой машины и наблюдать нескончаемую дорогу, сменяющие друг друга леса, поля и города, штампованные, одинаковые, все как один, ни один не похож на тот, который мы оставили далеко позади. Я не останавливаюсь. Не останавливаюсь, когда мы проезжаем двести миль, не останавливаюсь, когда проезжаем пятьсот. Этого слишком мало, так мне кажется, красная нить все еще сдавливает мне шею, а я терпеливо жду, когда же эта блядская нитка, наконец, порвется, и я смогу жить как раньше.
А перед глазами снова - обнаженная Кристина с белыми волосами и сломанным позвоночником в руках Шелли, перед глазами снова жертвы варгульфа, снова разъяренная толпа, потерянный Роман, мертвая Лита. Перед глазами снова "Высшая школа Хемлок Гроув", снова луна, снова Дестини, которая ругает меня на чем свет стоит из-за дружбы с упырем. Разве это была дружба? В какой момент мы с ним стали больше, чем друзья, и были ли мы друзьями когда-то вообще? Мне кажется, нет. Мне кажется, правильный ответ на этот вопрос - нет.
Если бы я мог повернуть время вспять, я бы отговорил маму переезжать туда. Я бы сказал, что нахрен нам не сдался этот трейлер, сказал бы, что есть места получше затхлого городка, в котором явно нечего делать. Что угодно бы сказал, лишь бы не ехать в этот проклятый город, в котором я оставил свое сердце и душу, в котором я остался, даже уехав. Видит ли Роман меня во снах? Я видел его каждый раз, едва закрывал глаза, в калейдоскопе воспоминаний за мной неотрывно следили его глаза, куда бы я ни уходил мыслями. Я знал, что он скучает по мне, я знал, что он ненавидит меня сейчас почти так же сильно, как и свою мать.
Я знаю, что это наверняка не помогло бы.
Мы с тобой повязаны.
Одинаковые сны, Уроборос, змей, пожирающий собственный хвост, начало и конец, Лита... как бы я ни пытался откреститься от этого, как бы я ни пытался сбежать - еще тогда, в самом начале - я не смог. Все это произошло потому что должно было, по чьему-то дьявольскому плану, не отходя от него ни на дюйм. Но это не мешало мне сжирать себя заживо за все то, что произошло. Я чувствовал вину. И боль. И я не мог сбежать от этих чувств, как бы далеко я ни уехал.
Очередная остановка, очередное круглосуточное кафе. Линда спит, изнуренная долгой поездкой, я так хочу есть, что захожу в первое попавшееся бистро, которое не закрывается, чтобы заказать какой-нибудь бифштекс, или что тут подают, вместе с горькой бурдой, которую тут называют кофе. Ближайший Старбакс милях в двух отсюда, поэтому мне придется довольствоваться тем, что мне предложит это заведение и конкретно та милая официантка. В отличие от Линды я бодр и относительно свеж, потому что всю дорогу проспал в машине, и теперь я не знаю, что делать со своей активностью - то есть, может быть, первая мысль о том, что можно с ней сделать, и пришла бы мне в голову, если бы дорогу не переградил незнакомый мужчина.
В нем есть что-то странное. Что-то как-будто знакомое, и я хмурюсь, пытаясь вспомнить, встречались ли мы когда-то. Он называет мою фамилию, говорит, что кто-то ему обо мне рассказывал. Кто? Какая-то женщина...девушка?
В голове тут же встает образ моей прекрасной и светлой Литы, и этим ребенком от якобы ангела, образ, который прямо на моих глазах обагряется кровью от низа живота, заливающий всю ее длинную белую сорочку, пачкающий ее тело, ее светлые волосы, пачкающий все вокруг...

Я возвращаюсь в мир и удивленно смаргиваю, смотря на человека перед собой. Конечно, Лита не могла ему обо мне рассказать. И кто он такой. Откуда он знает про меня?
- Кто рассказывал? - кажется, слишком резко отвечаю я, и инстинктивно делаю шаг назад - Свадхистана холодеет, вызывая у меня чувство тревоги, но я не понимаю, из-за чего. Чего я должен бояться?
Это странно - чаще всего цыган забывают после того, как они уехали. Уверен, то же произойдет и с Романом, просто ему нужно немногим больше времени. Все знают, что цыгане уедут и не вернутся - не сегодня, так завтра. Поэтому никто не ищет дружбы с ними, никто не заводит с ними длительных отношений - чувствуют, что это бесполезно. Мы не остаемся на одном месте и не остаемся надолго в сердцах людей, помимо тех, кто был достаточно глуп или увлечен, чтобы подойти слишком близко.
Так кто рассказывал ему обо мне?
- И...кто вы такой? - снова спрашиваю после короткой паузы. Мне нужно удовлетворить свой интерес. Знание - сила, и мне нужно было знать, кто этот человек, кто рассказал ему обо мне, и почему я так его заинтересовал. Его реакция на меня была странной и непонятной, и это путало меня, заставляя напрячься сильнее. Я пытался успокоить свою Свадхистану, мне нужно было время только для того, чтобы выяснить все, что меня интересует - а потом я уйду и не вернусь в этому человеку. Я сделаю это, но не раньше, чем узнаю все, что мне нужно, потому что это чуть ли не самая странная реакция на меня.
В какой-то момент меня прошибает дрожь от того, что он может знать кто я, но это тоже невозможно - только моя мама знает об этом и Роман. Как и было в самом начале, так и сейчас. Все остальные хранители моей тайны мертвы, но что если... Так кем могла быть загадочная информаторша? Может быть, это Кристина? Она тогда всему городу растрепала, что я оборотень, кто знает, какие друзья были у ее семьи.

Он представляется, но его имя не вызывает у меня никаких ассоциаций. Никаких воспоминаний у меня нет, связанных с человеком по имени Генри Хилл, а в штате Мэн мы не были... черт знает сколько мы не были. Даже сейчас мы попросту не успели туда добраться, или не захотели, я не помню точно, мы ведь часто даже картой не пользовались, просто ехали туда, куда выведет дорога, и все, но в штате Мэн мы точно не были, уж это я помню. Но кто был? Мне кажется, я вот-вот поймаю загадку, мне кажется, она уже сидит на острие моих ногтей, но я в упор ее не вижу. Кто? И почему этот чертов Генри Хилл на меня так смотрит, что ему обо мне наплели, неужели в кои-то веки что-то хорошее? Невозможно, немыслимо просто.
Я недоверчиво смотрю на него и на стол, за который он предлагает присесть, будто этот стол сейчас покроется кровью или обветшает за считанные секунды. Считанных секунд мне хватает, чтоб решительно сесть за этот стол и уставиться на своего неожиданного собеседника в попытке по его лицу отгадать все ответы на вопросы, которые он мне поставил. Загадочник хренов, только зеленого костюма в черные вопросительные знаки ему не хватает. Черт.
Это самое "черт" проносится у меня в голове, привычно издевательски протягивается голосом Романа, и меня заживо съедает ностальгия и боль. Новая порция боли, с которой я уже почти научился жить, теперь все, что нас объединяло, я пытаюсь перекроить на новый лад, вставить аккуратными заплатками в новый мир без Романа, идеально подшивая все те места, где когда-то был он. Где когда-то мы с ним были вместе. Плохо получается, конечно, все пальцы исколоты, и гнилые нитки то и дело рвутся, но бог знает, что я старательный мальчик. С упорством барана делаю одно и тоже, лишь бы больше никогда не видеть его лица, лишь бы никогда не вспоминать обо всем, что случилось, обо всем, что не просто ранило, а разодрало к хренам собачьим всю мою душу и всю Свадхистану, которая даже сейчас ноет без причины, словно бы предупреждая об опасности, которой на самом деле нет. Я сломался в Хемлок Гроув, и какая-то отломанная часть меня, часть моей души, все еще находится там. Но я не собираюсь за ней возвращаться. Пусть останется последним сувениром от меня, последним упоминанием обо мне, быть может, на месте, куда она упала, вырастет дерево, или построют школу, или химчистку новую откроют, да к черту, мне плевать, что там происходит и что произойдет, я так хочу чувствовать себя не принадлежащим этому миру, этому чертовому городу, и чем дальше я еду, тем сильнее мои воспоминания. Это неправильно. Это противоречит всем законам - магии, логики, всего. Так не должно быть.
К столику подходит официантка, и этот Генри радушно предлагает заплатить - на самом деле, он говорит, "я угощаю", и если бы у обычного человека это вызвало симпатию, то у меня это вызывает злость. Если цыгане, значит, и заплатить за себя не можем? За что вы знаете о таких, как нас, вы, лощеные мужички в своих дорогих костюмчиках, проедающие свои деньги в ресторанах, продающих вам имитацию черной икры и дешевое вино из магазина напротив? Мне нужно время, чтобы успокоиться, но внешне я почти всегда спокоен - дар природы и необходимость не раздражаться слишком сильно, чтобы не потеряться в двойственных ощущениях, сопровождающих меня всю мою жизнь.
Я заказываю кофе и улыбаюсь миленькой Саре, она, впрочем, на меня даже не смотрит, но это не слишком-то огорчает. Не особенно-то она и важна мне, мне сейчас ничего не важно, кроме как узнать, кто рассказал обо мне этому человеку напротив. Он рассказывает о своем городке, а потом говорит о приезжих. Двух приезжих.
Лита и Роман Годфри.
Мир рушится вокруг меня, ничего стремительнее и безумнее я ничего не видел. Мир разрушен, и я стою на его обломках, но я все еще вижу эту закусочную и этого человека, уши мне отказали, но на заднем фоне все еще работает кофеварка, я сам перестал существовать, но сиденье под задницей все еще скрипело, а нос все еще чуял жарящийся бифштекс. Я не знал, как это. Точнее нет, даже не так, я знал, что это невозможно. Одно простое слово, которое объясняет все. Одно простое слово, которое решило доказать мне, что на деле оно лишь пустой звук.
Лита умерла при родах. Моя любовь, моя девушка, мой свет, она умерла, и я бежал от этого, от ее образа все это время, я не смог ее спасти, я и не смог бы ничего сделать, но от этого еще поганее. Этот тип говорит мне, что она жива, да и не просто жива, а с Романом катается по штату Мэн и где-то ждет меня! Это не просто немыслимо, это бред какой-то. Мне кажется, не будь между нами стола, я бы тут же свернул ему шею, мне кажется, еще немного - и я наплюю на все правила приличия, закон и этот чертов стол, и мистер Хилл, видимо, это чувствует, потому что отстраняется, лезет к себе в карман и выуживает оттуда телефон. Листает и показывает мне фотографию.
Живая и совершенно счастливая Лита с этим Генри, живая, живая. Когда была сделана эта фотография? Она умерла, но...нет. Она умерла. Роман сказал бы мне. Они все, они сказали бы мне, какой смысл был говорить, что она еще жива. Там ведь был доктор Прайс, который, по заверению всех, кто хоть немного знаком с ним, может считаться колдуном в том плане, что для него нет почти ничего невозможного, но ведь лаже и он ничего не смог! Ничего уже нельзя было сделать. А даже если и да, то они рассказали бы мне, я знаю это.
- Нет, мы не встретились, - я кидаю все силы, чтобы сохранить самообладание и не начать крушить все вокруг. Я не понимаю, как это, я в абсолютной растерянности, я сам себе кажусь потерпевшим крушение моряком, который один посреди моря - единственный выживший, но при этом не имеющий понятия, что делать дальше. Лита
лита мертва, и ты знаешь это, ты сам это видел, питер
сказала ему, что она договорилась встретиться со мной? Никто ни о ем не договаривался! Или может она просто не смогла до меня дозвониться? Может быть, ей просто не удалось этого сделать? Конечно, будь она жива, она бы так и сделала, но ведь она...
- Когда вы виделись с ними в последний раз? - я поднимаю голову, почти задираю, пытаясь придать себе хотя бы немного больше уверенности. Я должен приехать и найти их, увидеть, удостовериться, что она действительно жива. Какой смысл тогда был уезжать, какой смысл был во всем этом, во всей этой боли, ведь я готов был стать отцом для ее ребенка, который родился якобы от ангела, и мы с Романом, и это все, это было неправильно и от того еще более невероятно, и я не хотел это бросать, но обстоятельства вынудили меня, смерть Литы подкосила меня, а теперь?
Лита Годфри зовет меня в Сайлент Хилл. И за ней я готов отправиться туда хоть сейчас.

Я хочу верить в то, что Лита жива, я так хочу в это верить, я хочу знать, что все, что я чувствовал все это время - та разверзшаяся за моей спиной пропасть - не более, чем просто фарс, мои собственные страхи, которые вылились в реальность таким вот образом, мешая мне жить, мешая мне дышать, мешая существовать. Если Лита жива, это все меняет, если она жива, это значит, надежда на спокойную, счастливую и нормальную (что бы это ни значило) жизнь все еще есть. Если она и ее дочь... И Роман... Комок встает в горле, когда я представляю, как она приезжает в этот самый Сайлент Хилл и ждет, когда я, оболтус, соизволю-таки взять трубку. Не соизволю. Я сменил телефон как только вы выехали из штата, чтобы Роман не смог дозвониться. А теперь, оказывается, я был дураком? Я страдал ни за что и боялся пустоты?
Обернись, Питер, за твоей спиной нет никакой бездны. Реальной, настоящей нет, ты сам намазал ее на листе бумаги чернилами, ты сам придумал свой страх.
Свадхистана ноет так, что хочется почесать яйца, я ерзаю на стуле то и дело, и думаю, как, все-таки, хреново, что она находится в таком месте. Не очень-то вежливо чесать яйца, сидя за одним столом с незнакомым человеком; впрочем, со знакомым это действие более вежливым не становится.
Лита сказала, что хочет остаться у них на месяц.
у нас в это время года чудо как хорошо, ребенку в самый раз
Слова неприятно режут слух, и я почти морщусь, отказываясь верить в то, во что так сильно хочется верить. Зачем они уехали из Хемлок Гроув? Роман говорил мне, что никогда не путешествовал, никто из них никогда не выезжал за пределы родного города. Мне это казалось странным и отчасти неправильным, но то я, мы, цыгане, никогда не сидим на одном месте, нам это вредно. Поэтому я часто думал о том, что Лите будет не особенно хорошо со мной, но ведь любовь такая штука, она меняет людей, в конце концов, не изменился ли я после почти года в Хемлок Гроув? Сильнее я, кажется, не менялся никогда, даже когда впервые обращался в полнолуние, изменения не были такими сильными. Даже будучи зверем, я оставался самим собой, а тут...я изменился. Вся моя суть изменилась.
И все же...
Что-то кажется мне в этой истории странным, нелогичным, неприятно хрустящим мокрым песком на зубах. Я не понимаю, в чем дело, не понимаю, что именно меня смущает во всем этом, я залпом осушаю стоящую передо мной чашку с кофе (кто-то решил, что ни один человек не должен сидеть без заказа?) и морщусь от неприятного вкуса - чистый кофеин, без сахара, бьет по нервам, затянутым на костях так сильно, что вибрируют при малейшем порыве ветра, мысли путаются.
Он предлагает подбросить меня до его городка, и я пытаюсь осознать, что это вообще значит. От моего взгляда не ускользает то, сколько банкнот он оставляет в качестве чаевых, от моего взгляда не ускользает то, что его портмоне с надписью "Сайлент Хилл" до странного потерто, даже как бы немного обугленно по краям, и смотрится дорого, наверняка, какая-то дизайнерская вещь, такие стоят недешево и не продаются в обычных магазинах. Он говорил, что он сын хозяйки отеля, но откуда у него столько денег? Сайлент Хилл - это на Сан-Франциско, где за сутки столько туристов, сколько в Хемлок Гроув никогда не будет и за сто лет.
Я убираю прядь волос от лица и слушаю все, что он мне говорит, и мне даже немного жаль, что я выпил этот чертов кофе, потому что хочется выплеснуть ему что-нибудь в лицо, желательно, очень горячее, чтобы ожог остался.
Мы поссорились?
Она простила меня?
Она не держала на меня зла даже когда узнала, что Кристина обратилась и стала варгульфом из-за меня, Лита была ангелом, она сама была ангелом и носила ребенка от ангела, и в то время я готов был уверовать, потому что моя девушка была самой чистой и самой прекрасной из всех, что рождались на этот свет. Но теперь это неважно.
Она умерла! Умерла, чертов Генри Хилл, я не знаю, кто ты такой, да будь ты из самой Преисподней, так катись обратно к черту, и прихвати с собой своих адских псов, что грызут мои ноги и тянут вперед. Она умерла, умерла, черт тебя дери, умерла, и я видел это, я знаю это, я бежал со всех ног от этого, от этого видения, от своей разрушенной мечты, разрушенной жизни, и она не может просто ожить, и они не могут вместе...
Ждать меня.
- Подожди, - неожиданно хрипло говорю я, делая шаг назад. - Подожди, пожалуйста, минуту, я сейчас, - уже вежливее повторяю я и со всех ног бегу к уборной, едва не сшибая с ног ту самую официантку, запираю дверь и упираюсь руками в раковину, долго смотрю на свое отражение, сердце колет и бьется как сумасшедшее, будто я миль пять отмахал, мне странно и почему-то страшно, и... Вспоминая свое недавнее желание, я опускаю руку и оттягиваю яйца со стоном облегчения - и похер мне, кто что подумает там, в помещении кафе. Мне надо собраться с мыслями. Так. Спокойно, Питер, все в порядке, все будет в порядке, особенно если ты поедешь к этот чертов Сайлент Хилл и самолично убедишься, что...
Лита и Роман ждут тебя.
Они ждут меня, они хотят меня видеть. Тот день, когда я обниму их, когда увижу ее дочь и возьму ее на руки, станет самым счастливым днем в моей жизни. Семья Годфри на удивление быстро стала моей семьей, и возвращение к ним означало возвращение домой, где бы они ни были. Потому что дом не в месте, а в людях. И больше всего я хочу вернуться к ним, их потеря самой серьезной в моей жизни, она отозвалась самой большой болью из всех, что я когда-либо чувствовал. Но теперь я могу все исправить, Вселенная дала мне шанс на исправление, и я не собираюсь его упускать.
Я мою руки для приличия, ополаскиваю лицо, потому что оно после всего этого словно горит; наскоро вытираюсь бумажными полотенцами и кидаю их в урну, прежде чем выйти. Выходя, я уверен: я поеду сейчас с ним, я увижу скоро Романа и Литу, все встанет на свои места и будет так хорошо, как вообще возможно. Мистер Хилл на месте, все так же вежливо ждет меня, и я ощущаю легкий укол стыда за то, что заставил его ждать (событие для меня беспрецендентное).
- Спасибо что подождали и спасибо за приглашение, - я улыбаюсь немного неловко, я бы, возможно положил руку ему на плечо и немного сжал, у цыган принято часто трогать людей, забывая о личном пространстве, но я стараюсь делать это только в случае необходимости, читай: при краже, а у него я красть ничего не собирался. - Буду рад, если в вашей машине найдется место для меня, а еще - если вдруг там есть печка, погода ночами здесь совсем не радует.

Он словно пытается расположить меня к себе - я чувствую это его ярое желание, каждое его движение кажется мне отточенным, выверенным, заученным наизусть, будь проклята психология и все те, кто изучает подсознание и факторы, который могут на него повлиять. Он словно бы должен нравиться - состоятельный, но не кичится своим положением, щедрый и обаятельный, участливый и желающий помочь. Я не вижу его насквозь, но его стремление понравиться мне видно за милю. И именно это меня напрягает. Быть может, это всего лишь старая привычка, быть может, ему так проще - он хочет нравиться всем подряд, и далеко не все это замечают, потому и принимают его так легко. Но у меня глаз наметан на такие вещи, и единственное, чего я не понимаю, чего я не могу увидеть - это причины, по которой он так себя ведет. Я не знаю, зачем ему это, зачем ему помогать - он ведь приехал сюда не просто так? Не просто же так он приехал за много миль от своего родного города, не просто так зашел в это кафе, он ведь не имел понятия, что встретит меня. И это было странное вещью номер два.
Странная вещь номер три - это то, что он хлопает меня по плечу, от этого прикосновения я чуть не дергаюсь, но вовремя насмешливо улыбаюсь, показывая свое расположение (которого он не заслужил в полной мере). То, что он совершил действие, от которого отказался я, можно принять за простое совпадение - что я и делаю. Не лучшее время становиться параноиком и подозревать всех вокруг в каком-то заговоре.
Параноик.
Так я себя сейчас чувствую.
Паранойя направляет мой взгляд на нашивку на его куртке - странный символ, которого я не знаю, черный на красном фоне, резко выделяется на ткани, как и сама нашивка - хоть она сама черная, как и куртка, все равно, она будто... не отсюда. В голову лезут мрачные мысли, которые я более-менее успешно отгоняю - но я все равно изучаю взглядом этот символ, даже когда мы выходим на улицу.
Прохладный уличный ветер немного отрезвляет мое сознание; я вдыхаю полной грудью, не то дышу, не то пью влажный воздух - недавно прошел дождь, и сейчас это особенно заметно не только по лужам под ногами, в одной из которых я уже успел намочить кроссовок. Я не могу надышаться, и это кажется странным, это наверняка выглядит странно, но я ничего не могу с собой сделать. Занося ногу, чтобы сделать очередной шаг в темноту, я вдруг понимаю, что мне омерзительно, дико страшно.
Страх сковывает мое горло, морозит внутренности, я не могу вдохнуть. Легкие постепенно сковываются льдом, и я чувствую отвратительный туман в альвеолах, так странно, будто моя привычка постоянно курить, наконец, обратилась последствиями для здоровья, во рту вкус пепла, пепел на моих веках, на моих волосах, я неслышно ступаю по покрытому пеплом сухому асфальту и оставляю после себя черные следы.

Морок исчезает так же быстро, как и появился, и я растерянно моргаю, пытаясь вернуться в реальность и не понимая, с чего у меня такого рода галлюцинации, в последний раз действительно странные сны мне снились... это были наши сны. Наши с Романом, разделенные на двоих, как и многое другое, то ли предсказание, то ли предостережение, хер разберешь. Но это в прошлом, и, к тому же, не совсем то. Снов наяву у меня никогда не было, разве что когда я слишком уставал, и это явно был не тот случай. Это было странно, и это напрягало, как и многое сейчас. Я протер глаза и подошел к машине своего нового знакомого.
Это был серый Форд, ничем не примечательный, в отличие от своего хозяина. Это было удивительно - что такой человек, как Хилл, имеет такую машину, я ждал как минимум...да как минимум другой цвет. Здесь машина просто расплывалась, терялась, взгляд не цеплялся за нее совершенно. Что за человек противоречий? Странный. Напрягающий. Несмотря на все свои попытки расположить меня к себе, показать, что он обычный, что он ничем не отличается (здесь следовало бы сказать "от нас", поскольку он производил впечатление наследного принца, который старается быть ближе к народу и искренне сочувствует им, но никогда не сможет понять в полной мере, просто потому что он другой) от меня.
Его вопрос, как и его шутка, просто выбивают меня из колеи. Я не успеваю как следует обдумать первое, мои мысли спотыкаются об эту совершенно дурацкую шутку, и я криво усмехаюсь, понимая, что не могу отреагировать совсем уж никак. Наверное не стоит, действительно, так странно себя вести. В конце концов, он ни в чем не виноват, и в моей паранойе тоже, скорее уж наоборот, я должен благодарить его за то, что он принес мне такую благую весть, самую лучшую за мою не особенно долгую жизнь - ведь, в конце концов, эти люди действительно успели стать немаленькой частью моей жизни - раньше никакие люди, кроме семьи, туда вообще не входили. И увидеть их снова, обрести дом - возможно, это и было моей сокровенной мечтой. Так что хватит поджимать хвост, ты же Руманчек.
- Со мной все в порядке, правда, - намного более искренне смеюсь я и замираю, пораженный, пригвожденный к месту, стоило мне поднять взгляд и заглянуть ему в глаза.
Никогда не видел таких глаз.
Не просто гораздо старше, чем можно было подумать. Они не человеческие - но и не звериные. Зверь внутри меня не чует своего собрата в нем. Свадхистана напрягается так, что я чуть сознание не теряю: приходится упереться рукой в дверцу, вызвав у Генри очередной обеспокоенный взгляд. Движение руки смазанное, я открываю дверь и почти падаю на переднее сиденье.
- Нет, на самом деле, все в порядке, просто в кафе слишком уж душно было,- бодро рапортую я, предвосхищая его расспросы. И, чтобы отвлечь внимание от своего состояния, указываю на нашивку на его куртке. - Что он означает?
Не могу сказать, что я специалист по символам, но все же кое-что да знаю. А этот знак мне совершенно незнаком. Может, он принадлежит какой-то секте и сейчас везет меня на жертвоприношение? Так, отставить панику и истерику. Откуда он в таком случае знал бы про Годфри?

Находиться с ним в одной машине, в замкнутом помещении, сложно, слишком много совпадений для меня, слишком много совпадений для паранойи? Или нет? Недели, месяцы бесконечной гонки за прошлым, за собственным хвостом, сделали из меня психа, то и дело оглядывающегося через плечо, не ждет ли меня за спиной какой-нибудь очередной призрак, какое-то очередной болезненное, режущее по горлу воспоминание, не разверзлась ли за моей спиной бездна, которая с каждой секундой сжирает все больше земли, все ближе подбирается к моим ногам, которая поглотить и меня, жаждущая сделать это. Каждое упоминание Годфри, Хемлок Гроув или кого-то из обитателей заставляло меня прятать голову в песок, мы были в каком-то очередном, совсем маленьком, городке, и один парень позвал своего друга, крикнул "Роман" через всю улицу, у меня только пятки и сверкали, только потом дошло, что это был просто тезка.
Генри не просто упомянул их - он собирается везти меня к ним, к живой и здоровой Лите, к ее малышке и Роману, и это ли не повод запараноить так, как не параноил еще никогда? Может быть, то видение, которое я поймал на улице - это признак возвращающихся одинаковых снов? Может, это из-за того, что совсем скоро мы снова встретимся, откуда мне знать. У меня диссонанс от того, как Генри выглядит и какие эмоции у меня вызывает, не может такой обычный человек ненамного старше меня с обаятельной улыбкой и привычкой нравиться людям пугать даже зверя, и я не верю этому. Я списываю все на паранойю. Я должен ехать к Лите и Роману, и чем скорее, тем лучше, потому что сам я хрен их найду, потому что нет ничего важнее, чем встреча с ними, я должен удостовериться, своими глазами увидеть это, развеять страхи, которые преследовали меня все это время с тех пор, как я пересек границу Хемлок Гроув и ехал так быстро, словно за мной гналась армия адских псов. Потому что я не могу так больше жить, с этой болью в груди, так, будто у меня в сердце застрял крюк, который тащит меня обратно, которому приходится сопротивляться, ползти в противоположную сторону, не терять бдительность ни днем, ни ночью.
Особенно ночью.
Генри заводит машину, включается радио - бессмертная Say, Say, Say Пола Маккартни и Майкла Джексона включается неожиданно громко, но я, на удивление в сложившейся ситуации, даже не вздрагиваю, лениво смотрю, как он убавляет звук, и чувствую, что странно успокоился. Может быть это что-то вроде "назад пути нет, так зачем волноваться", я не знаю, так или иначе, машина уже едет в направлении Сайлент Хилла, мне из нее не выйти, не выпрыгнуть, да и зачем, когда в пункте назначения меня ждут друзья.
Мы же семья, - мой внутренний голос почему-то до боли напоминает голос Романа, и от этого хочется выть, хотя лунный цикл только начался, да и луны совсем не видно из-за облаков, хочется разодрать грудную клетку и выдернуть живое, истерично колотящееся сердце, и выкинуть в окно, чтобы вздохнуть хотя бы один раз спокойно, даже если это будет последний раз.
Я рассеяно киваю в ответ на его слова и внимательно разглядываю нашивку, думая над всем, что он говорит. Индия славится странными историями, в принципе, как и Южная Америка, и у тех, и у других довольно странные с точки зрения европейца (и американца) религии, странные мифы и создания, представленные в них. Но с другой стороны, не просто зная о существовании сверхъестественного, а являясь как бы частью этого мира, я могу сказать, что хрен знает, сколько всего на этой несчастной планете существует. Может статься, что и их религии на чем-то основаны. Но эта история слишком странная, чтобы даже иметь право на какое-то основание.
Вот только...цикл обновления. Цикл. Мысли в моей голове постепенно обретают форму полого круга, линия обращается смеем, кусающим свой хвост, волк, который, наконец, добрался до собственного хвоста, волк, человеческой силой превращенный в глупую собаку, неспособную управлять собственным телом, неспособную понять, где это тело заканчивается, тело, которое гниет изнутри, одна половина здесь, другая в котле Бессемера, Уроборос

Наш с Романом общий сон, то, что преследовало нас все это время, какой-то тайный эксперимент в Белой Башне под таким же названием. Возрождение, бесконечная череда циклов. Жизнь и смерть, сменяющие друг друга. Вот это точно не может быть совпадением, просто к черту, это точно не может. Это знак, это наш с этим чертовым Годфри знак, отличие, метка, что мы с ним связаны чем-то большим, чем обычной человеческой дружбой или как это еще можно назвать. С этой секунды я верю Хиллу безоговорочно. То, что он сказал это, не намереваясь уверить меня в верности своих слов, эта закономерная случайность - это уверяет меня куда сильнее, чем фотографии или переданные слова.
- Но ведь они не прекратили страдать? Все люди. Даже умирая, на протяжении своей жизни они продолжают страдать. Или, по-твоему, смерть - это избавление? Этот Бог подарил им смерть как награду за мучения? Тогда есть смысл всем встать на край моста и спрыгнуть, - не то, чтобы мне это было важно, но я не считал, что Генри прав. В целом, это был довольно странный миф, и мне он не особенно понравился, хотя я и был согласен с ним, что история религий - это что-то потрясающе. Особенно когда берешься анализировать то, что успел запечатлеть своими глазами, и находишь подтверждения и способы борьбы с тем, что ты нашел. Нужно только уметь читать между строк.
Сигареты сейчас - именно то, что нужно, поэтому я с благодарностью беру одну у своего попутчика, затягиваюсь и выпускаю дым в окно, за которым - какая-то серая муть. Дым мешается с воздухом, и я думаю, сколько же там смога, сколько таких курильщиков, как я, сколько таких машин, как эта, отравили этот воздух. Смог над Пекином, люди в масках, идут куда-то в масках, работают в масках, живут в масках, технический прогресс, ни больше, ни меньше, и это - только верхушка айсберга.
Я не хочу думать о Хилле, как о маньяке, но для меня он по-прежнему два образа в одном, два отпечатка, две картинки, накладывающиеся друг на друга неровно, и в итоге общая картина оказывается не глубокой, а зыбкой, с неровными краями, неясно, где что, где-то видны отдельные детали каждой из них, но общего не выходит. Нет суммы в Генри Хилле, нет зверя в нем, и я не знаю, что в нем есть. Есть ли вообще что-то.
Вторая история поражает меня до глубины души.
Победить Смерть через убийства? Подменить одну реальность другой, есть ли вообще та реальность, в которой существуют мертвые? Если он возвращает мертвых людей, вернутся ли жертвы, и
он сказал, что Лита жива, я был свидетелем ее смерти, я видел красные от ее крови стены палаты, я слышал вой сирены, она умерла, я знал это
не туда ли вез меня странный и участливый Генри Хилл? Из горла вырывается смешок, кажется, я что-то думал про жертвоприношения, и вот оно доказательство, черт возьми, впервые я так быстро нахожу доказательство своих слов, пусть и то, которое мне совсем не нужно, пусть и то, без которого я бы отлично обошелся.
- Это... действительно жутковато, хоть и интересно, - наконец, говорю я после долгой паузы, во время которой сток жизни сигареты истекает ровно наполовину, я исправно стряхиваю пепел на дорогу и вспоминаю черные следы на покрытом пеплом асфальте от своих ботинок, которые мне привиделись, которых никогда не было.

Я не хотел этого признавать, но в словах Генри было здравое зерно. Насчет надежды и награды, насчет того, что все, что люди делали, в таком случае, было не зря. Точнее, это - наличие смерти - заставляло их вообще задумываться о том, что существуют вещи, которых делать не стоит, и те, которые сделать важно. Необходимо. Обязательно. Для себя или кого-то другого, для будущего или настоящего, быть может, для прошлого, которое [не] было забыто или которое, наоборот, стоило забыть во имя будущего. Наверняка, тогда же и появилось понятие будущего, понятие греха и хорошего поведения. Будь хорошим мальчиком и получишь санки на Рождество.
На Рождество я получил возможность обращаться и игрушечный пистолет.
Понятие хорошего и плохого не то, чтобы было для меня неведомым, скорее, бесполезным. У каждого своя истина, то, что один считает правильным, для другого недопустимо. Это очевидно. Это главная ошибка религии - косить всех под одну гребенку, даже не задумываясь. Вторая главная ошибка религии - это, конечно, то, что все грехи, которые она порицает, являются неотъемлемой частью наших жизней. Так или иначе, мы все попадем в Ад.
- Мне кажется, такой поступок просто лишил людей свободы, - наконец, заявляю я, вспоминая о том, что глупых людей в мире великое множество и что далеко не каждый думает о правильности и необходимости своих поступков. В сущности, обретение человеком смертности дало ему только смертность. Будь люди действительно когда-нибудь бессмертными, для большинства из них это был бы отличный шанс поумнеть.
Что же касается сведения религий в одну, это действительно любопытная тема. Миссионеры в свое время попортили много всего, религий, традиций, женщин, но и привнесли в закрытые до этого сообщества что-то новое. Новое всегда либо приживается почти мгновенно, либо, если это не удалось, уничтожается незамедлительно. Хилл сейчас говорит про первый случай, про удивительное переплетение противопоставленных религий, и мне это интересно, поэтому на предложение посетить музей я отвечаю согласием, думая, успел ли туда сходить Роман. Или Лита. При мысли о них у меня странным образом начинает болеть голова, и я замолкаю до тех пор, пока сигарета не кончается. Вокруг все серое, как дым или туман, мой водитель заметно становится тише, и я начинаю думать, не засыпает ли он, поэтому пару раз предлагаю подменить его ненадолго - водить машину я умею, притом неплохо, правда, не знаю, какие в этом штате законы касательно не имеющих прав за рулем, но на крайний случай всегда можно их заболтать и остаться без штрафа, я так делал пару... десятков раз и ничего. Выкрутимся и в этот. Но Генри оба раза отвечает отказом, явно то ли устав, то ли просто исчерпав темы для разговора (а ведь он был таким болтливым совсем недавно, значит, точно устал), я без зазрения совести прошу еще сигарету, закуриваю и выдыхаю дым в приоткрытое окно, лениво наблюдая за тем, как он не может вырваться наружу, и как туман
дым
пытается завладеть машиной. Меня тоже клонит в сон, то ли от однообразной поездки, то ли от того, что я не помнил, когда в последний раз нормально спал, я засыпаю пару раз, но почти сразу просыпаюсь, резко, как будто ущипнули или укололи. Смотрю напряженно в темноту перед собой и не понимаю, открыл я глаза или нет, потому что вокруг хоть глаз выколи. Но лучик света впереди, наконец, оказывается выходом из туннеля, я облегченно поворачиваю голову к Генри и
это маска или что-то в этом роде, первым делом я замечаю, что у него нет век, а потом уже то, что нет кожи, совсем ничего, я вижу каждую мышцу как в учебнике биологии, идеально круглые глазницы, челюсть, которую видно почти целиком за нитями сухожилий, и это не может быть правдой, не может быть по-настоящему
морок рассеивается, стоит мне только моргнуть. К этому времени я уверен, что здесь не просто что-то не так, а все не так, что я опять вляпался в огромное грандиозное "не так", тут слишком много совпадений, слишком много сходств, все это слишком быстро, слишком неправильно, слишком участливо. Я чувствую себя рыбой на крючке и отвожу взгляд, наконец, от того, кто (что?) сидит на водительском сидении, смотрю на дорогу, тянущуюся далеко вперед, пытаясь понять, куда и с кем (с чем?) я еду в одной машине, и в машине ли, вдруг кто-то - да вот этот де потрясающе учтивый Генри Хилл - подмешал мне в кофе наркоту, и теперь я ловлю красочные глюки? У меня был вариант обратиться, но до полной луны было далеко, я побаивался обращаться вне цикла, в моей памяти все еще была жива Кристина с ее идеально белыми волосами, волк с идеально белой шерстью и окровавленной мордой, четыре жертвы, инстинкт убийцы, и постоянное благоговение перед тем, кто сделал ее такой. Я до сих пор не мог простить себя за ту глупо брошенную фразу, за то, что сделал с маленькой девочкой, за то, что она сделала с ними всеми. Со мной.
Я снова оборачиваюсь к нему, когда слышу его голос, когда слышу, что он говорит, и не понимаю ни слова, понимаю каждое его слово, не понимаю смысла, совершенно не понимаю, что он хочет мне сказать, какую мысль донести, страдания - это ужасно, я достаточно настрадался за свою недолгую жизнь, я считаю, что мне уже достаточно, я сбежал из-за этого из Хемлок Гроув, я сбежал, чтобы не вляпаться в еще больший пиздец, который и так уже был не за горами, и в итоге вляпался, только в другом месте, ебаный Роман, ебаные Годфри, всегда все только из-за них. Машина резко дергается вперед, едет слишком быстро, я вжимаюсь в кресло, испуганно повернувшись лицом к дороге, вижу ее, стоящую прямо посередине, такой, какой я ее запомнил, такой, какой она никогда не была, с обезображенным черным ртом, в немом или не немом крике, уши у меня закладывает, и я не понимаю, что кричут
- Нет! Лита! Нет!!! - и дергаюсь к Хиллу, чтобы выкрутить руль, чтобы он не сбил ее, готовый защищать ее ценой собственной жизни, сейчас, всегда, положить жизнь за нее и ребенка. Три щелчка.
Лита уже родила.
Она мертва.
Она никак не может быть в Сайлент Хилл.

Я открываю глаза. Ремень безопасности спас мне то ли жизнь, то ли лоб от синяка, но думать об этом мне не хочется. Место за рулем пустует, и не вспоминаю постепенно все, что произошло, четко помню все до последней мелочи, до последнего отблеска фонарей на его лишенном кожи лице. Я помню, как он встретил меня в кафе, и даже не задаюсь вопросом, был ли это человек. Ответ очевиден. Был ли он когда-то человеком, вопрос уже другой, на самом деле, мне это совсем неинтересно.
Отстегиваюсь, выбираюсь из машины, чувствуя себя каким-то заторможенным. Мне кажется, я ударился головой о дверь, да и должен же я от чего-то потерять сознание, так? Люди теряют сознание от удара, не просто же так. Впрочем, короткий осмотр головы в зеркале заднего вида не показал мне никаких значимых ушибов. Крови вроде тоже нигде не было, значит, можно было со спокойной душой отправляться дальше (будто будь у меня голова в крови, я бы этого не сделал). Я был один в машине на трассе, совсем рядом виднелась замечательная таблица с "Добро Пожаловать в Сайлент Хилл!". В жопу себе этот Сайлент Хилл засуньте и покрутите.
В город я не собирался. То, что это была ловушка, было совершенно очевидно, мне даже немного стыдно было, за то, что я вообще купился на что-то такое, хотя Генри был чертовски убедительным, но что это за цыган, которого можно обвести вокруг пальца? Я решил на думать на тему того, что сказал бы мне Николай, мысленно попросил прощения у него за свой непроходимый идиотизм и одновременно помощи в поиске выхода.
Быстрый осмотр машины значимых результатов не дал: ни техпаспорта, ни обычного паспорта не было. Я сомневался, что Генри ретировался с документами, оставив меня одного в его машине без сознания, так что какие-то другие упоминания его личности можно было не искать. Его куртка со странным знаком впрочем, была на месте - я сразу же надел ее, то ли намереваясь отдать владельцу при встрече (после того, как хорошенько попинаю его ногами), то ли потому что на улице было довольно прохладно, а я, отправляясь в кафе перекусить, куртку на надел. В кармане оказались сигареты, зажигалка и почему-то спички. Это натолкнуло меня на мысль обыскать машину на предмет каких-нибудь необходимых вещей, но перед этим я полез в карман джинсов за телефоном. Я сомневался, что связь тут ловила, но проверить все равно стоило: я не хотел выглядеть в глазах деда, который наверняка на меня сейчас смотрел и матерился как мог только он, еще большим дебилом. Телефон превзошел все мои ожидания: он был выключен. И то ли дело в зарядке, то ли в том, что он сломался, я не знал. Вытаскивание аккумулятора результатов не дало, зато я обнаружил заначку в десять долларов под панелью, оставшуюся еще от прошлых владельцев. Десять долларов лишними никогда не были, и я поспешно сунул их в карман чужой куртки, туда же отправился и бесполезный телефон.
На заднем сидении я нашел аптечку, в которой нашел медицинский спирт, бинты, пластырь и несколько таблеток подозрительного вида. Бинты я тут же сунул в обнаруженный мной внутренний карман куртки, туда же отправились и пластыри, а вот спирт - в другой, симметричный первому, карман, и то перед тем, как я приложился к бутылочке. Вообще такие вещи пить не стоит, особенно без закуски, но ситуация была исключительнее всех тех, в которые я попадал за свою короткую жизнь. А чтобы совсем на месте не помирать, я быстро проглотил огненную воду и тут же прижал к носу рукав, шумно вдыхая
запах гари, это запах гари, огонь, мы горим, я горю, все вокруг в огне, гарь и копоть, мои ноги, я не чувствую своих ног, кататься по полу, чтобы сбить огонь, огонь, огонь, помогите, кто-нибудь, моя дочь на втором этаже, бежим, все прочь из города, что это, нужно бежать
застарелый запах, которым была пропитана куртка. Неожиданный, нестройный хор мыслей ошеломил меня, и некоторое время я стоял, ошалело пялясь в серое, будто прокуренное, пространство, раздумывая, не выпить ли мне еще немного. И выпил, только теперь морщась и чуть ли не кашляя, но не решаясь больше вдохнуть этот запах.
В Генри Хилле не было зверя, но его вторая сущность была теперь очевидна. Я ведь видел ее своими глазами, и нет ничего удивительного в том, что я не сразу понял это. Это не может уложиться в голове человека, пусть даже являющегося сверхъестественным существом. Потому что мы сталкиваемся с этим не так уж часто, потому что каждый раз встреча с этим поражает нас до глубины души.
Смерть.
Его второй сущностью была Смерть. Смерть смотрела на меня сквозь его глаза, она показывала мне все эти... видения, она и никто больше. Я не хотел встречаться с ней лицом к лицу больше, я не хотел больше видеть Литу такой, я не хотел больше вспоминать об этом, обо всем, что пережил, я не хотел переживать что-то новое, я хотел жить как обычный человек, да ладно, как обычный оборотень, жил же я как-то до этого, тихо, спокойно, и единственными потрясениями были постоянные переезды, которым мы с Линдой радовались как дети. В какой момент все пошло наперекосяк, в какой момент города стали ловить меня в свои сети, как леса захватывают несмышленого волка, который не успел как следует научиться управлять своим телом? В какой момент я стал лакомым кусочком для всяких аномальных мест, с каких пор Смерть стала смотреть на меня из всех глаз? Она была даже в глазах Романа, плескалась на самом дне его глаз манящим обещанием, и я не понимал, что именно так манило меня туда. В глазах Генри она была страшной. Неправильной. Не моей. Я не хотел оставаться здесь.
Я развернулся от таблички с приветствием и побежал в обратную сторону. Нахрен Сайлент Хилл, нахрен пустые мистические обещания, нахрен эту машину, которая была так очевидно разбита, что у меня даже мысли не возникло, что она заведется. Нахрен все это! Я бежал быстро и как на автомате, привычно выдыхая, когда левая нога касалась земли, забыв о чужой куртке на себе, забыв обо всем, я бежал, не думая ни о чем, и чуть не свалился в неожиданно разверзшуюся передо мной пропасть.
Она была огромная, и туман будто рождался в ней. Будто там сидел гигантский Абсолем и выдыхал дым от своего кальяна в пространство, наполняя все вокруг этим дымом-туманом. Дорога обрывалась прямо этим обрывом, никаких ответвлений от нее точно не было, иначе я бы заметил, пока бежал сюда. Что произошло, пока я был без сознания? Землетрясение? Оползень? Что это блять такое?!
Не знаю, сколько времени я провел у обрыва, всматриваясь вдаль и пытаясь понять, существует ли в мире какая-то вторая сторона, кидал камни вниз и не слышал, как они падали на дно. День не менялся совершенно, ничего вокруг меня не менялось. Солнца не было видно, небо было абсолютно серым, не было ни ветра, ни пения птиц. Зверей не было слишком вообще, хотя вокруг дороги и обрыва был лес. Никого, абсолютно, я не слышал и не чувствовал ни одно живое существо. И это напугало меня. Единственное время, когда такое было возможно - полнолуние, когда звери уступали мне свою территорию на одну ночь, понимая, что тягаться со мной не в их силах. Но здесь было что-то другое.
Возможно, здесь никогда и не было зверей?..
Не знаю, как мне в голову пришла такая мысль. Звери есть в любых лесах, абсолютно, даже в Центральном Парке в Нью-Йорке на деревьях живут белки, на земле обитают коты и, может быть, какие-нибудь землеройки. Они были повсюду, но не здесь.
Выхода у меня не оставалось. Я поднялся с корточек, на которых созерцал все великолепие открывшегося мне вида, и пошел в город по серой пустынной дороге. Забавно, но я довольно быстро добрался до машины, хотя мне показалось, что я бежал довольно долго. Табличка с приветствием осталась позади, я медленно, по уверенно шел в Сайлент Хилл. Город, где должны были сбыться мои мечты, город-трясина, город-ловушка. Я не знал, что он мне готовит, но единственное, что я знал точно: происходящее там мне не понравится.

Его фамилия - вот что напрягало меня сильнее всего. Сильнее всего, за исключением этих темных глаз, того, что было на дне этих глаз, темного, страшного и такого невероятно чужого, такого невероятного чувства, что это не отсюда у меня не было еще никогда, за свою жизнь я встречался только с тем, что знал, из рассказов, из сказок, но все это было здешним. Родное, почти домашнее зло, и никогда у меня не было такого всепоглощающего чувства чего-то чужого. Чего-то неправильного.
Его фамилия была тем, что напрягало меня с самого начала, почему они созвучны? Почему название города и его фамилия созвучны? Я задумался об этом же в первую же секунду, он сказал, что он сын владелицы отеля или около того, я уже точно не помнил, наш разговор заволокло туманом, не плотным, но отдельные части уже нельзя было разглядеть. Я сразу задумался, что это странно, что настолько созвучную с названием города фамилию носит простая хозяйка отеля, но я не стал на этом концентрировать внимание тогда, гораздо важнее для меня было то, что он говорил о Годфри. Проклятая фамилия портила мне жизнь, а теперь, видимо, пыталась привести к смерти, проклятая фамилия, к которой я имел куда больший интерес, чем следовало, стоило забыть о них в ту же секунду, как я пересек границу Хемлок Гроув, это был мой выбор, нужно было стоять на своем, и тогда я не оказался бы здесь, тогда меня нельзя было бы так просто заманить. Мне до сих пор в какой-то степени было стыдно, что я так легко купился, что я, не единожды споткнувшись на предостережениях и подсказках, все равно пер вперед, будто я не волк, а баран какой.
Тупой. Совершенно тупой баран.
Я не чувствовал луны. Это было вторым страшным открытием для меня после того, как я заметил, что здесь нет ни птиц, ни животных. Я не чувствовал луны - вокруг было светло, как при ненастном дне, небо было серым, но это ничего не значило. Оборотни всегда чувствуют луну, они чувствуют ее приближение, предчувствие полнолуния всегда интуитивно, даже по календарю сверяться не надо, а здесь
здесь ее не было
я не чувствовал ничего. Я даже не сразу поймал, уловил это, потому что - кто, скажите мне, может сразу понять, что нет чего-то, что есть везде и всегда? В какой бы точке земли ты ни был, луна всегда есть, они крутится вокруг земли, это простое знание положения вещей, не знаю, астрономия, как это назвать. В космосе я пока не был (и надеялся, что не буду, нечего мне там делать), так что сравнивать было не с чем, но это свербящее чувство опасности присутствовало, и вначале я думал, что оно появилось из-за того, что я нахожусь непонятно где и много всего странного
страшного
произошло. Но ее не было, и я чувствовал себя так, будто, не знаю, у меня одну почку вырезали - вроде, не смертельно, но непонятно, как так вообще, и странно. Очень странно себя чувствуешь.
Потерянно.
Я шел вперед по дороге, к городу, который не имел ни малейшего желания появляться на горизонте. Асфальт был старым, растрескавшимся, но нигде сквозь него не прорастала трава. И все-таки, смотреть на него было лучше, чем поднимать глаза на странное небо, за чьей серостью, как я смутно догадывался, не скрывалось ничего. Как это вообще могло произойти? Где я, черт возьми?..
То ли из-за потери луны, то ли из-за гнетущего и постепенно поднимающего голову страха, чувства были обострены. На шорохи и звук шагов, слишком слабый, чтобы быть поблизости, я поворачивал голову, готовый лицом к лицу встретиться с тем, что приготовил мне этот город. Но никого не было, никого, кому мог бы принадлежать еле слышный, но все равно четко распознаваемый как женский, голос. Никого, кто мог бы шаркать, как раненый
обгоревший
по неровному асфальту, никого, кто мог бы...
Шум, еле слышный в самом начале, быстро набирает оборот, становится не просто громким, а оглушающе громким, я вспоминаю, как лет в пятнадцать был на концерте Scorpions и стоял чуть ли не у самой колонки, я оглох тогда дня два, и мама до сих пор любит шутить, что счастливее всего я был в то время, когда был глухим. Мне приходится зажать уши руками, глаза зажмуриваются в бесполезной и бессмысленной попытке отгородиться от этого звука, от этого воя, усиленного настолько, что мне начало казаться, что он исходит от меня, громкий, забирающийся в голову даже сквозь закрытые ладонями уши, лишенный эмоций, не несущий никакого посыла, превращенный в чистый звук, и единственное, что я могу поймать в этой какофонии - страх. Мой собственный страх, собственное обливающееся кровью сердце, задыхающееся, загнанное, звучащее громче всего, когда этот звук обрывается так резко, будто кто-то повернул выключатель.
Он и треск ожившего телефона в кармане куртки, который я пытаюсь достать онемевшими пальцами, на кнопки которого я тыкаю, пытаясь извлечь из него хоть какую-то пользу, зная, что не удастся ни до кого дозвониться, но понимая, что не смогу пропустить даже ложную возможность. Он не хочет униматься, и я едва не разбиваю его об асфальт - бугристая трещина проходит в метре от меня и выглядит так, будто сквозь нее что-то прорвалось наружу - но в последний момент ловлю себя на этом и прячу обратно в карман. Шипение и треск сводят меня с ума первые секунды три, потом я приноравливаюсь, вплетая их в свою обновленную картину этого странного мира.
Левее - металлическая сетка, и краем глаза я вижу, что она дрожит. Ветра здесь нет, но я не уверен точно - она дрожит потому что должна дрожать или потому что что-то на нее действует. Мои знания о мире подверглись сомнению, едва я осознал все факторы, которых не могло быть в том месте, где я родился и жил. Это был принципиально другой мир, и его правил я еще не знал. Я надеялся, что не останусь тут надолго, чтобы мне приходилось узнать их.
Через несколько шагов я вижу силуэт впереди, и на могу понять, что это. Это живое существо - оно двигается, но в этом тумане невозможно определить, что это. Это собака? Наверное, я был бы рад собаке - первому живому существу, встреченному здесь. Я бы не отказался иметь союзников, особенно среди животных, потому что люди, как правило, разочаровывают быстрее, и веры им нет. Я подхожу ближе, быстро, слишком торопливо - и останавливаюсь, словно наткнувшись на невидимую стену, когда вижу, что скрывал туман.
Это не оборотень, - думаю я, пятясь назад, я хочу закрыть глаза, но не могу отвести их от существа, которое вижу перед собой. Как гибрид, как грифон, как кентавр, наполовину человек, наполовину волк, я вижу человеческое лицо и волчьи ноги, хвост и - от этого меня едва не выворачивает наизнанку - человеческий член между лапами, который не может скрыть шерсть. В человеческом лице ни капли человеческой эмоции, он дергается вперед, и я тоже дергаюсь всем телом, готовый бежать, прежде чем замечаю, что он привязан. Капли крови падают на землю, ошейник впивается в голое человеческое горло - то, что собака пережила бы без каких-либо сильных увечий, на тонкой человеческой коже может оставить раны. Он смотрит на меня, рвется но мне и скулит своим человеческим горлом, и это не правильно.
Это омерзительно.
Я думаю о том, что говорил Роман о моем превращении. Я думаю о том, что он сказал бы сейчас. Я думаю, что с ним сейчас было бы легче, и легче, чем с кем угодно еще. Я думаю, что вдвоем мы бы не оставили ни камня на камне в этом проклятом городе и отправились бы по своим делам.
Я думаю, что я здесь один. И справляться со всем должен один, и не с кем протянуть это безысходное "бля-я", и некому предложить найденные сигареты. И никто меня не хлопнет по плечу, с сомнением в голосе сказав, что это то еще дерьмо, но надо идти дальше, чтобы выяснить, как можно выбраться отсюда.
Я смотрю на него завороженно, а он продолжает рваться ко мне, оставляя на изодранном горле царапины, кровоточащие раны. Я вспоминаю лису, которую видел в лесу Озера Эри, я вспоминаю ее сломанную лапу, за которую ее подвесили к дереву. Я вспоминаю кусок сыра, которым они дразнили ее. Я вспоминаю, как плакал из-за того, что не смог убить ее тогда. Не смог избавить несчастное, ни в чем не повинное существо от мучений.
Я вспоминаю Кристину и ее дикие, не человеческие глаза на человеческом лице, я вспоминаю ты можешь убить меня, раз не ненавидишь меня, я вспоминаю щелканье челюстей и свои зубы, сжавшиеся на ее шее, покрытой белой шерстью. Я вспоминаю тринадцатилетнюю девочку, которая мечтала стать писателем и жертв безумного варгульфа. Я вспоминаю мораль и необходимость, вспоминаю себя, запах прелой листвы и быстрый бег, за которым даже охотящемуся упырю было не угнаться. Я смотрю в глаза этого существа и пытаюсь разглядеть в них хоть что-то - и вижу отражение себя.
Мне в глаза первым бросается толстый сук на противоположном краю дороги. Камень был бы лучше, но у него человеческие руки - значит, лучше стоять на расстоянии, поэтому палкой удобнее. Она увесистая и достаточно длинная - тяжелая и крепкая, есть шанс, что все получится с первого раза. Я надеюсь на это, шумно выдыхаю и медленно подхожу к привязанному гибриду. Заношу палку, мысленно прощаясь с ним и выражая надежду, что он окажется в куда лучшем мире, чем этот, и бью.
Чтобы расколоть череп, мне требуется четыре удара, сильных и резких. Он тяжело падает, но виснет на полпути на ошейнике, и все, о чем я могу думать - что я не смогу достойно похоронить его. Мне негде копать могилу, мне негде его закопать. Он хрипит, умирая, а я держу сук наперевес, готовый наброситься с еще одним, смертельным, ударом, если он попробует встать - хотя вижу его мозг сквозь проломленный череп, на нем такая вмятина и острый угол, часть провалилась внутрь, бурая кровь завораживает. Я не знаю, сколько стою так в молчаливом ожидании, но, придя в себя, бросаю палку поодаль и тянусь к ошейнику, чтобы отвязать, чтобы дать ему возможность лежать на земле, а не висеть. Как та умирающая лиса.
Когда я поднимаюсь, мои руки в крови. Куртка Генри тоже местами в крови, кровь пропитала рукава и теперь неприятно холодила и красила кожу, и я подвернул их, оставляя багровые кисти и почти белые на их фоне предплечья. И я иду дальше.

Некоторые моменты своей жизни, своего прошлого, мы хотели бы забыть. Мы бы хотели, чтобы они никогда не происходили, иногда, оставшись в одиночестве, вы давим в себе воспоминания, прячем их за более новыми, более свежими. Те, старые, не забываются никогда, они покрываются пылью, которая забивается в нос, они выглядят еще ужаснее, уродливее в сравнении с тем, что произошло не так давно, с яркими и интересными событиями. Пытаясь затолкать их поглубже, мы все равно всегда замечаем краем глаза их потрепанный, с шелушащейся краской, бок, и вспоминаем. Против воли мы вспоминаем.
Оставляя за своей спиной труп получеловека-полуволка (язык не поворачивался назвать его оборотнем, да он и не был им; кем бы он ни был, он не был оборотнем, скорее всего, никогда. Не существовало того закона, нарушив который, ты оставался бы в таком состоянии. Это было невозможно, это было абсолютно неправильно. Не по законам), я знал, что этот эпизод навсегда останется в моей памяти. Я убил его - и я должен был это сделать. Мои руки в крови - не впервые, хочу усмехнуться я, но не могу. Будто больше не управляю собой.
это не похоже на крепко привязанные к запястьям веревочки кукловода, это больше похоже на чертов ошейник на горле, на поводок, который время от времени беспощадно, с силой дергает куда-то в темноту; дает принюхаться к чему-то, рвануть в интересующую сторону, чтобы потом снова резко дернуть к себе
Темнота.
Она подбирается настолько неожиданно, воздух сгущается, свет исчезает, будто кто-то понизил показатель яркости на экране. Звук военной сирены разрывает барабанные перепонки, паника поднимается к горлу, и я останавливаюсь, оглушенный темнотой и сиреной, оглушенный тем, насколько резко все изменилось. Это не яркость. Это кто-то переключил канал, и теперь тут идет совсем другая передача.
У меня нет времени раздумывать над тем, что это: позади себя я слышу странные звуки, я слышу шаги и, обернувшись, я уже почти знаю, что меня ждет. Их пятеро: трое таких же, как тот несчастный, они собрались вокруг него и жрали мертвое тело своего собрата. Отвратительное хлюпание заполонило пространство, едва оборвалась сирена - не выключили, а отрезали, ровный лоскут звука отрезали и накрыли им город, а теперь этот лоскут кончился, оборвался, четким, механическим движением ножниц.
Нельзя жрать трупы. Никто не жрет трупы - ни люди, не волки. Это неправильно. Так нельзя.
Двое оставшихся не дают моей растерянности развиться в панику, хотя она кружит на периферии, щетинится, размахивает кожистыми крыльями с когтями на краях, но не подбирается. Двое других такие же, как и те, только наоборот - и это еще хуже, кажется. Нижняя часть тела была человеческой - они стояли на голых ногах - верхняя была волчьей. Я не знал, как они умудряются так долго держать головы, чтобы смотреть перед собой, а не наверх, физиология волков все-таки сильно отличалась от прямоходящих, им было неудобно
блять, о чем я думаю вообще
держать голову вот так.
Вторым, что я заметил, было то, гениталии у них у всех были человеческими - шерсть доходила до живота и не опускалась ниже, и от этого меня чуть смех не пробрал - нервный, жутковатый смех, кем бы ни был тот, кто их создал (я был уверен, что их кто-то создал, на манер чудовища Франкенштейна, иначе они просто не могли существовать, какой-то сумасшедший ученый с фетишами и желанием создавать гибриды), у него определенно были проблемы с психикой. В сексуальном плане наверняка тоже.
Омерзительно. Мерзко.
неправильно
Один из них белый - варгульф
не варгульф
цвет не имеет значения
Они рычат, и я знаю, что они собираются напасть. Я разворачиваюсь и бегу в сторону города, прежде чем они соберутся бежать ко мне.
Будь они волками, у меня не было бы шансов. Но у них человеческие ноги, это значит, что скорость точно не будет превосходить мою - по крайней мере, если кто-то из обладателей этих ног не был спортсменом. Их искалеченные, обезображенные тела, не должны были дать им развить приличную скорость - лапы не могли действовать как руки, не могли придавать телу большую динамику и помогать бежать легче. По крайней мере, я на это надеялся. Они выглядели жутко, но нелепо, они выглядели неустойчиво, и это давало мне шанс хотя бы в моих мыслях.
Город близко, я знаю, я вижу его, несмотря на то, что не мог дойти до него и не видел на горизонте, пока шел. В городе я вижу белый отблеск, белое платье, я не сдерживаюсь, я теряю дыхание на бегу, драгоценный кислород, без которого легкие начинают гореть, без которого начинают заплетаться ноги, рискуя уронить меня на подозрительно мягкий, подозрительно красный, с пульсирующими ранами, будто живой, пульсирующий жизнью асфальт, но я все равно кричу.
- Лита!
И задыхаюсь, когда видение - или нет? - пропадает.
Лита мертва.
мертва
Кто бы это ни был, он живой. Если повезет, то не очередное чудовище безумного ученого. Если повезет, я смогу найти людей. Если повезет, я смогу выжить в этом чертовом городе.
Как известно, я никогда не отличался особым везением.
Справа на краю дороги появляется полицейская машина, которая выглядит так, будто ее Годзилла потрепал. На ней номера другого штата, она выглядит так, будто стоит тут уже очень давно - но в этом мире живого асфальта, отвратительных существ, полных тумана неожиданных обрывов и людей со Смертью в глазах вполне может быть, что она простояла тут минуту. Мне плевать, откуда она и сколько она тут стоит: я вижу на водительском сиденье пистолет и едва не падаю, едва не пропахиваю носом этот самый асфальт, который, если честно, уже не особенно похож на асфальт, по которому мерзко даже бежать. Я кидаю взгляд на преследователей и кидаюсь к машине, хватаю пистолет
мне нужно оружие
и направляю его на них.
Они останавливаются.
Белый поднимает морду к небу, и я слежу за ними, глупо вытянув руки с пистолетом в них, глупо рассматривая все, каждую деталь, рассматривая, как вода
кровь
поднимается из луж
ран
наверх, к этому самому небу. Он поднимает голову. Он издает вой, который раздается в моей голове, в моем теле, застревает где-то в кишках и падает вниз. И я сам чуть не падаю вниз.
Он созывает стаю.
Оборотни - одиночки, все. Единственным исключением может служить обучение молодого волка или редкие совместные прогулки - когда два оборотня находятся вместе в полнолуние, слишком велик шанс, что у обоих сорвет крышу, а этого не хочет никто. Но они не оборотни.
Они даже не звери, но тем не менее, что-то звериное в них есть, у них есть стая, которая сейчас выбежит из лесов. Разорвет меня на части. Не медля ни секунды, я стреляю в белого гибрида.
Попадаю с первого раза. Он валится на землю, второй дезориентирован, и я пользуюсь этим, разворачиваюсь и снова бегу, вбегаю в город, наконец, появляюсь в Сайлент Хилле, и, не оглядываясь, забегаю за угол, чтобы нырнуть в первый же дверной проем. На второй этаж, у окна, зорко следя за дорогой.
Они стая, а значит, убийство вожака дезориентирует их. По крайней мере, я надеялся на это. Когда старый вожак умирает, между бетами обычно возникает грызня за освободившееся место, и это должно быть сейчас для них важнее - они не могут действовать все вместе, если нет кого-то, кто будет координировать их действия.

Стекла грязные, измазанные в чем-то красном, тошнотворном; тошнотворный запах разносится по помещению, тяжелый затхлый, забирается мне в нос, залезает под кожу, заставляет чувствовать себя грязным. Разлагающимся. Отвратительным, неправильным, заставляет почувствовать себя не на своем месте; я вспоминаю, что я не отсюда; я пытаюсь разглядеть улицу сквозь щели в неаккуратных мазках и одновременно с этим пытаюсь не дышать тяжело, не вдыхать этот запах так сильно, стараюсь вообще не дышать.
Я срываюсь на первый резкий вздох, когда слышу топот с верхнего этажа. Какое-то животное или какое-то существо, что-то там есть, и я не знаю, должен я этого опасаться или этому помочь - я теряюсь, позволяю себе пару секунд замешательства, прежде чем впервые обратить внимание на место, в которое я попал. Потому что он выглядит так, будто...
будто оно живое
будто меня кто-то сожрал, и теперь я прячусь во внутренностях чудовища, которому нет имени. Тут есть кровать и стол, и, на самом деле, это все - обстановка довольно скудная - но это все кажется здесь настолько чужим, настолько инородным в царстве отвратительной жизни. Стены, обтянутые живой плотью без кожи, дышат, и мне даже не приходится прилагать усилия, чтобы поверить в это - я вижу, как они двигаются, медленно, мерно, еще немного, и я услышу свист выходящего из легких воздуха - или предсмертный хрип. Еще немного, и пол начнет ходить под моими ногами ходуном, и все придет в движение, еще более сильное, чем сейчас; я не удивлюсь, если дом поднимется на какие-то имеющиеся у него ноги и отправится вглубь города, унося меня дальше от тех существ.
О них я и думать забыл во всем этом. Но на улице их видно не было, будто, едва я забежал в дом, я перестал быть им интересен. Или я все же был прав, и они грызутся за право стать лидером, за границей города. Одно воспоминание об их виде наводило тошноту - эти голые человеческие ноги и лапы выше, где должны быть руки, неспособные ни опуститься, ни опереться на что-то, бесполезные всегда, кроме тех моментов, когда нужно кого-нибудь поцарапать. Потому что даже на части рвать приходится клыками, когти не особенно для этого предназначены.
По крайней мере, у обычных волков. У оборотней все может быть смертельно.
Но они не были оборотнями. Я отказывался в это верить. Кем бы они не были, они не являлись оборотнями.
В коридоре слышны шаги.
Эти шаги не похожи на человеческие, но у тех тварей были человеческие ноги, пускай сами тела у них были искорежены, извращены, общий шум шагов должен был остаться неизменным, здесь это было что-то другое.
Что-то другое, какое-то другое существо, что-то, чего я еще не видел и не хотел видеть никогда. Панику пришлось проглотить - в очередной раз - я огляделся в поисках укрытия, но не нашел ничего более-менее стоящего. Пространство было не на моей стороне, этот мир был не на моей стороне, в комнате было еще темнее, чем снаружи, можно было понадеяться, что меня просто не увидят, но я не мог быть в этом уверен. Я все еще сжимал в руках пистолет; заметно потеплевший металл скользил в мокрых от выступившего пота ладонях, но я смог бы нажать на курок.
Мой взгляд натыкается на стол, на нем надпись, которую я не заметил в первый раз (а может, тогда ее просто не было?). "Помоги мне" - вырезанное на деревянной поверхности, чей-то крик о помощи, и я сам готов прокричать те же самые слова, находясь в таком отчаянном положении, чтобы признать: мне действительно нужна помощь. Тут творится такой пиздец, и я не могу справиться с этим один, у меня просто нет столько сил, чтобы справляться со всем навалившимся на меня в одиночку.
Дверь скрипит, открываясь.
Я перехватываю пистолет поудобнее, отхожу к столу
целюсь
и закрываю лицо рукой, срываясь на беззвучные рыдания, они душат, цепляют грудную клетку с обеих сторон, не давая сделать нормальный вдох. Когда вдохнуть, наконец, получается, этот новый глоток воздуха звучит истерически. Всхлипывающе в этой давящей и живой тишине.
То, что я вижу перед собой - отвратительная пародия на ребенка, ползающее по полу, слепое создание с белой, как свет звезды, кожей. С длинными когтями и небольшими, но острыми зубами. С зашитыми черными нитками глазами.
Ребенок.
Искалеченный, извращенный чьей-то силой ребенок.

У нас в это время года чудо как хорошо, ребенку в самый раз.
Я захлебываюсь в слезах, когда слышу его и так, почти тоже слепо, залезаю на стол. Лишь бы не достало, лишь бы не почуяло - но оно чует, ползет вперед, поворачивает слепое личико - морду - ко мне, скалится. Я держу пистолет в дрожащих руках, скорчившись на столе, прижимаясь спиной к хлюпающей, пульсирующей, влажной стене, я не знаю, что мне делать. Я говорю себе, что это просто какая-то тварь, если я не убью ее, она убьет меня. Но руки все еще трясутся, лицо мокрое от слез, которые я вытираю жестким рукавом куртки Хилла, я наблюдаю за тем, как оно ползет в мою сторону, и надеюсь только на то, что оно не сможет залезть на стол.
Замечаю тянущуюся от пародии на ребенка в темноту коридора пуповину и перестаю дышать, пытаясь понять, что может быть на другом ее конце.

Оно двигается как ненормальное, как сумасшедшее, неправильными, дергаными, рваными движениями, никто так не двигается, не направляется куда-то, ни животное, ни человек. Меня можно назвать экспертом в этих областях, но то, что я вижу перед собой, моему анализу неподвластно, я просто не знаю, откуда оно появилось такое искореженное, отвратительное
жалкое
я не знаю, кто дал ему жизнь и как я мог бы ему помочь, я просто не знаю, было ли оно когда-то настоящим ребенком, была ли у него возможность жить и расти, чтобы в итоге вырасти во взрослого человека, я вижу перед собой какое-то существо, которые, очевидно, стремится дотянуться до меня, чтобы убить. Его острые клыки, его обостренный нюх выдает в нем хищника, и то, с каким упорством оно ползет ко мне, невзирая на трудности передвижения и то, что я нахожусь не на земле, завораживает. И пугает. С дьявольским упорством.
Все эти звуки, мое собственное дыхание, вопли этого не_ребенка, все это перекрывается на мгновение одним вздохом - то ли сожаления, то ли просто грусти, реальность на секунду застывает, время замирает вокруг меня, этот звук кажется мне настолько знакомым, настолько удивительно слышать его здесь, я просто не понимаю, что все это значит, я слишком многого не понимаю, все это настолько слишком для меня.
Пуповина рвется с треском. Как сдерживающий такое долгое время поводок, она рвется, оставляя существо наедине с этим миром, наедине со мной, с этим отвратительным запахом, с его целью, из-за которой оно тут. За порогом что-то шумит, и я вжимаюсь в отвратительно мягкую стену, когда вижу новых тварей, которые пытаются проникнуть в комнату, лезут друг через друга и падают, наступают друг на друга маленькими, неразвитыми ручками и верещат, все до единого, и этот звук ввинчивается, вгрызается в мозг, и мне кажется, что совсем скоро кровь из ушей пойдет или что-то вроде того, я просто не могу сопротивляться этому, мне хочется перестрелять их всех, и останавливает от этого меня только мысль о том, что пуль в пистолете не может быть так много, и что пистолет мне еще понадобится - совершенно точно, и после этого. Мне кажется, что при случае я могу просто перепинать их ногами (и не хочется думать, что они отгрызут мне ноги раньше) и сбежать (и не хочется думать, что в одном из коридоров я могу натолкнуться на их мать; при этом слове я вспоминаю собственную маму, оставшуюся в мотеле того города, где я встретился с Генри, ничего не знающую о том, что происходит с ее сыном, она, наверное, уже с ног сбилась в поисках меня; при этом слове я вспоминаю Литу, мою несчастную и любимую Литу, ее счастливое лицо, ее раскрытый рот, зияющий чернотой, ее образ в белом легком платье, и меня начинает тошнить).
Меня тошнит, когда то существо, чья пуповина разорвалась, с неожиданной силой и резкостью запрыгивает на стол, прямо ко мне, водит носом и устремляет свои глаза на меня. Меня тошнит, когда я понимаю, что знаю это лицо, знаю, как оно выглядело изначально, до этих ужасов, до этих извращений, до всего того, что я мог увидеть здесь, оно раскрывает рот, полный острых зубов, и я пинаю его ногой, сваливая обратно на пол, слыша, как хрустят тонкие хрупкие косточки.
Белая масса - единственное, что видно в этой темноте - начинает просачиваться в комнату, я заново перехватываю пистолет, но отлично понимаю, что патронов действительно не хватит на них всех. Они подбираются ближе, абсолютно одинаковые, с одинаковой белой тончайшей кожей, с зашитыми глазами и раскрытыми в
мольбе?
жажде ртами, с пуповинами, ведущими к чему-то, чего я не хочу знать. Все это напоминает один из мультиков про сумасшедшие страхи будущих отцов, и я снова слышу этот вздох. Меня тянет к его обладателю настолько, что я готов слезть аз стола и пойти по головам этих тварей к нему, но тут свет гаснет совсем.
Я остаюсь в кромешной темноте.
Гул сирены, такой же, какую я слышал на улице, перекрывает визги и вопли этих существ, я слепо целюсь в этом непроглядном мраке в сторону двери, и понимаю, что мир меняется вокруг меня. Лишенный зрения, почти оглушенный всеми этими звуками, я чувствую запах - и чувствую, как он уходит. Запах смрада, гниющей плоти, запах крови исчезает, оставляя меня наедине с изменившейся, стремительно светлеющей комнатой.
Теперь она выглядит по-другому, и в ней нет никого, кроме меня. Не доверяя глазам, я упираюсь в стену спиной, а потом оборачиваюсь и трогаю ее - жесткая, бетонная стена с парой трещин. Обычный деревянный пол, обычный потолок, кровать. Я спрыгиваю со стола, он трещит и ломается с оглушительным звуком прямо за мной - рассыпается, разламывается на две части. Я смотрю на него какое-то время, и замечаю, что в обломках что-то чернеет. Я не уверен, что мне стоит туда лезть, но все равно лезу, беру в руки то, что оказывается записной книжкой. Первые несколько страниц исписаны, но языка я не знаю. На следующей сразу после них только одна фраза на английском, и то недописанная. Мне это напоминает какой-то квест, и я заорал бы прямо в потолок "не нужны мне ваши сраные квесты!", но после всего того, что мне пришлось пережить, я веду себя невероятно тихо. Я боюсь нарушить тишину, я люблю тишину, благословенная тишина после этой сирены, после этих визгов, после этих вздохов. Эта фраза может быть как подсказкой, так и пустой фразой; мне плевать, кто написал это и о чем он думал, почему не написал. Я не хочу разгадывать тайны жителей этого города, я просто хочу вернуться домой. Живым.
Записную книжку, тем не менее, я убираю в один из карманов куртки - она небольшая, так что проблем с этим не возникает.  А потом напряженно вглядываюсь в дверной проем - что меня ждет за ним, я не знаю. Но, видимо, все эти существа приходят такой импровизированной ночью - ночью, начинающейся и заканчивающейся со звуками сирены. Значит, пока сирены нет, я могу быть относительно спокоен.
Я вспоминаю того привязанного к забору получеловека-полуволка. Я видел его до звука сирены, и только остальные появились после него. Кто-то должен был его туда привести, кто-то должен был его привязать. Этот кто-то очень хотел, чтобы я пошел в город, этот кто-то знал мой секрет и хотел произвести на меня впечатление. В конце концов, придумать наполовину людей, наполовину волков - в разных вариациях - а потом показать мне детей - кто, блять, знал обо мне столько, чтобы отлично понимать, что именно это и нужно, чтобы расшатать к херам собачьим мне всю психику?
Мне нельзя оставаться здесь. Надо идти дальше, надо как-то выбираться отсюда. За городом - обрыв, в котором можно спрятать штук пять стегозавров как минимум, да и я думаю о том, что кто-то (мой старый знакомый Генри, который притащил меня сюда?) хотел, чтобы я пошел в город. Хотел - ладно, я пойду. Выбора у меня все равно нет.
Из дома я выбираюсь настолько осторожно, что почти не слышно звука шагов. По улице я иду точно так же, но по центру, избегая стен - мало ли что может скрываться в домах, посреди улицы меня, конечно, хорошо видно, но так, при случае, удобнее сбежать. И так мне тоже много чего видно.

А был ли мальчик? Был ли вообще этот самый Генри Хилл, существовал-существует ли он на самом деле? Это место... этот мир, я не знаю, как его назвать, оно
как персональная гробница кошмаров
как мой личный Ад. Неужели я умер и спустился вниз? Я никогда по-настоящему не верил в существование Рая или Ада, как правило, мне было не до этого, жизнь и насущные проблемы забивали голову чуть более чем полностью, думать о метафизических материях [поправка: о тех метафизических материях, которые не касались непосредственно моей жизни] мне доводилось очень и очень редко, и во время этих раздумий  так ни к чему путному и не пришел. В конце концов, какая нам разница до того, что будет после смерти, до того момента, как мы не умерли. А когда мы умрем, тогда и думать ни о чем не надо будет - все на личном примере узнаем.
Вот я, похоже, и узнал. Возможно, эта поездка была сродни путешествию на лодке, а Генри, выходит, был Хароном с рулем вместо весла, это отлично объясняет то, как он выглядел тогда, когда
это маска или что-то в этом роде, первым делом я замечаю, что у него нет век, а потом уже то, что нет кожи, совсем ничего, я вижу каждую мышцу как в учебнике биологии, идеально круглые глазницы, челюсть, которую видно почти целиком за нитями сухожилий, и это не может быть правдой, не может быть по-настоящему
почти случайно посмотрел в его сторону, олицетворение смерти, бесконечной и вечной, забирающей всех, даже слишком молодых, даже тех, у кого еще осталось, о ком заботиться. Мне не страшно того, что будет, потому что страх не имеет никакого значения - если это действительно Ад, а я действительно умер, то выхода отсюда не найти, идти просто некуда. Я видел, как обрывается дорога из города, таким глубоким ущельем, что внизу, кажется, совсем ничего нет. И луны нет, ничего, к чему я привык, ничего из того, что я привык видеть и чувствовать всегда.
При жизни.
Поверить в свою смерть было сложно, но не сложнее, чем принять то, что происходило на моих глазах [со мной] все то время, что я здесь. Начиная от пустой машины и заканчивая теми... теми детьми, существами, уродцами, которые настигли меня в доме. Все это было карикатурным, искаженным, все это так отображало мою жизнь и мои страхи. Мне не было страшно, по крайней мере, теперь я был к этому готов, но
он сказал, что Лита и Роман
только бы они не оказались здесь. Только бы узнать, что ее здесь нет. Только бы все то, что я видел, слышал о ней, только бы оказалось, что она не попала сюда, она не этого достойна.
ангел
Она была настоящим ангелом, именно она, и если ребенок был от ангела, этим самым ангелом была именно она, а не тот, кто сделал это с ней. Она была чистой, она была светлой и доброй, яркой и сильной. Она была.
ее здесь нет, пожалуйста, пожалуйста, ее здесь нет, пожалуйста, ее здесь нет, нет, ее здесь нет
Я не знаю, куда мне идти. Бреду по пустому и тихому, туманному городу, туман скрывает от меня почти все, давая разглядеть очертания предметов за всего за пару-тройку шагов до них, я иду медленно, чтобы не наткнуться на что-то [или кого-то]. Возможно, мне стоит найти отель, потому что Генри говорил о нем, возможно, мне стоит совсем забыть его слова, но это - единственный ориентир, а во мне еще остались силы чтобы если не бороться, то просто действовать. Я не могу оставаться на одном месте в ожидании новых чудовищ моего разума и моей жизни, я не могу позволить ужасу пробраться по венам в сердце, не могу позволить превратить себя в скулящего щенка, привязанного к будке, по крайней мере, пока не могу. Я иду просто потому что у меня есть ноги, просто потому что глаза мои видят, а легкие впускают в себя воздух со странным намеком на запах гари.
Следующее, на что я натыкаюсь - это указательный столб, но все указатели и карта закрашены каким-то [не]доброжелателем белой краской в несколько слоев. Он же, а, может, кто-то другой, нарисовал поверх "чистого листа" символ - символ религии этого города. Индейские мотивы, переплетенные с идеями христианства, кажется...
Неожиданно мне в голову приходит совсем другое. Разговор в машине вспоминается кусками, обрывками, и я четко слышу в своей голове голос Генри.
Он сказал, что
я смогу искупить
вернуть ее себе
встретиться с ней в Раю.
Возможно, в этом моя цель здесь? Возможно, это не Ад, а
я перебираю в голове все то, что слышал, узнавал когда-то, пытаясь найти, вспомнить подходящее, и, наконец, нахожу
Чистилище. Место очищения душ перед тем, как они попадут в Рай.
Блять.
- Бля-я-ять, - тихо бормочу себе под нос, пытаясь найти в себе хотя бы толику той смелости, которая обреталась во мне, когда я был в Хемлок Гроув, плечо о плечо с Романом защищая город и Литу. Вспоминая ее лицо, ее прикосновения и поцелуи, вспоминая ее голос и ее смелость, решительность. Это придает мне сил. Цель придает мне сил, и я иду дальше, просто вперед, потому что оригинальное оформление указателя не дает мне ровно никаких подсказок.
Сзади слышится какой-то звук - или мне кажется, но я все равно оборачиваюсь, напряженно вглядываясь в туман и пытаясь увидеть там хоть что-то. Пока сирены нет... я же видел того получеловека на привязи до сирены. Он не нападал, он не мог, но
возможно, они живут в лесу? Но как тогда объяснить то, что было в доме?
Возможно, логика здесь попросту не работает. Вокруг тихо, но ступаю я все равно осторожнее, пародируя собственную бесшумную волчью походку до тех пор, пока не замечаю впереди что-то темное, огромное, грандиозное, прямо посередине дороги. Я опасаюсь подходить близко к зданиям, но все равно сворачиваю с середины дороги на тротуар, подходя немного ближе, настолько, чтобы туман позволил увидеть впереди завал. Слишком высокий, чтобы его преодолеть, легче найти какой-нибудь обходной путь (если мне вообще нужно туда, я ведь до сих пор не имею понятия, куда иду). На другой стороны слышны какие-то звуки, чья-то активная жизнь идет там своей чередой, звуки не человеческие, это наталкивает меня на мысль об очередных чудовищах, встречаться с которыми снова мне не хочется совершенно. Но с другой стороны, если мне нужно туда, тем хуже для нас всех - в руке я сжимаю пистолет, готовый выстрелить в любого, кто будет представлять для меня угрозу. Я не собираюсь быть раненым или искалеченным, даже если я мертв, я не бесплотный дух [по крайней мере, здесь], у меня есть руки, ноги и голова, и все остальные сопутствующие мужскому организму вещи, и ни одной из этих вещей я лишаться не собирался.
Какие-то звуки повторяются словно заевшая пластинка, и это перестает быть смешно, они напоминают мне что-то, какую-то песню или что-то такое, я прислушиваюсь и подхожу немного ближе, не забывая внимательно разглядывать пространство вокруг себя, и вздрагиваю от неожиданности, едва не спустив курок, когда все обрывается поле резкого звука где-то позади меня.
Блять, позади. Я резко разворачиваюсь, отходя от завала почти сразу, и медленно иду в том направлении, откуда был слышен звук. Мне не страшно. Мне так страшно, что душа, где бы она ни находилась, теперь плетется позади меня, изображая тень, которой в этом городе нет по причине отсутствия солнца, но я все равно иду вперед и натыкаюсь на открытый гараж, набитый каким-то хламом, поверх которого валяется древний проигрыватель из тех, что стояли в барах и закусочных, с маленькими пластинками. Видимо, это он играл, но теперь он разбит, значит, кто-то должен был это сделать [включить и разбить? или это сделали две разных человека (человека ли?)].
В глубине гаража мне чудится какое-то движение, я вскидываю пистолет и осторожно подхожу ближе - лучше убить то, что там есть, чем оно убьет [покалечит] меня. Но вместо чудовища я вижу человека, смертельно испуганного, с какой-то подраной
о боже
это женщина. Это беременная женщина, готовая родить женщина, у нее живот такой огромный, будто она с минуты на минуту родит, на животе - тот же самый символ, который был начертан поверх карты, тот же символ, что на куртке, которую я ношу, тот же самый символ, о котором говорил Генри.
- Куда не вернешься? - глупо спрашиваю я, и только потом чуть не уссываюсь от радости, что я тут не один, не единственный человек. Это чувство мешается с болью и страхом за эту странную женщину и ее ребенка, судя по внешнему виду, она и так пережила немало, и как ее вообще сюда занесло, и она смертельно испугано, и это встряхивает меня до основания, я поднимаю руки в знак того, что я ее не обижу.
- Я не знаю, о чем ты, - я заглядываю ей в глаза, они красные, яркие, и понимание того, что она альбинос, приходит позже страха всего непохожего в этом месте, я отшатываюсь инстинктивно и спустя какую-то секунду отвешиваю себе ментальный подзатыльник. - Как ты сюда попала? Хотя черт, я слабо представляю, как я сюда попал...
Мне нужно как-то вызвать у нее доверие, она, видимо, сбежала откуда-то [где есть люди?] и она ждала, что кто-то за ней придет. Я еще не знаю, как на это реагировать, если разобраться, я вообще ничего не знаю, она может рассказать мне что-то важное, но самое главное - со мной ей безопаснее, чем одной. Я могу ее защитить, я могу хотя бы попытаться.
- Меня зовут Питер. А тебя? - я стараюсь говорить достаточно тихо и твердо, чтобы не вызвать у нее панику. - Расскажи мне, как ты попала сюда, что с тобой случилось. Я только... приехал... появился в городе, дорога заканчивается обрывом, поэтому мне пришлось идти сюда, а там эти монстры и, если честно, я очень рад, что встретил тебя, хотя бы потому что теперь я не один.

Первое правило - никогда, никогда говори себе, что хуже уже не может. И никогда не говори, что теперь, наконец-то, в твоей жизни наступила светлая полоса. За этими словами обычно идет такое дерьмо, что в нем легко захлебнуться, а выбраться - почти невозможно, словно сама Судьба задорно смеется над твоими планами и надеждами.
Нахрен.
Но присутствие другого человека, человека, здесь, в этом месте, придавало мне сил. Если это и загробный мир, я тут хотя бы не один. Боль и страх всегда легче переживать в компании, чем в одиночестве, в первом случае тебя поддерживают, во втором - ты чувствуешь ответственность за другого. Из нас двоих я больше подходил на роль защитника - начиная с того, что я парень, и заканчивая тем, что я, судя по ее виду, еще не успел влезть в самые страшные переделки, которые могло предложить это место.
Мне было жаль ее. Мне было ужасно, невыразимо жаль ее, и мне было страшно за нее, потому что срок, судя по всему, довольно поздний, любое повреждение может оказаться фатальным, передвигаться быстро она не может, а если начнутся роды...
если честно, я вообще не представлял, что тогда буду делать. Они тоже могут оказаться фатальными ["могут и будут" - услужливо подсказывает внутренний голос, и я от всей души посылаю его нахуй, потому что такие комментарии мне уж точно не нужны], я не хочу брать на себя вину за ее смерть. И здесь ее оставить точно не получится, это же какой-то гараж, непонятно что, мне интересно, есть ли в этом чертовом городе хотя бы одно спокойное, безопасное место - скорее всего, нет, по улицам бродят уродливые гибриды, дома становятся живыми чудовищами с живыми же внутренностями, какое здесь может быть спокойствие, какая безопасность. Здесь, в этом городе, такие слова не имеют значения, так, бессмысленный набор букв. С этим мне придется смириться.
"Забери ее" - говорит она мне, эта девушка, почти подросток, я только успеваю удивиться глупо "кого - ее"? Она имеет ввиду своего неродившегося ребенка? Или здесь есть кто-то еще, и кто заберет? Эти чудовища? Какова вероятность, что помимо них, в этом месте есть что-то еще, что-то, еще более жуткое, чем то, что я уже видел?
От одной этой мысли в дрожь бросает. Что может быть еще хуже?
Она теряет всю свою агрессивность и стремление сражаться, защищаться - наверное, она уже давно не слышала чужого голоса, жалость к ней затапливает меня изнутри, я осторожно протягиваю у ней руку, когда она делает это, задирает подол, а я, вместо того, чтобы отвернуться, просто прикипаю взглядом к ее животу.
Он выглядит неправильно.
Жутко.
- Блять, что там? - меня тошнит, и я тщетно пытаюсь не подать вида, закрываю рот рукой, пытаюсь поднять глаза к ее глазам, посмотреть в них, но не могу, не могу оторвать взгляда от этой уродливой полосы, от растянутой бледной кожи, от фиолетовых синяков на ней и того, что она скрывает. Это не ребенок. Это вообще не человек, я не знаю, что это, я не знаю, кто это сделал и зачем, я сдерживаю позыв отвернуться и наклониться, чтобы не заляпать свою одежду, и отхожу на пару шагов назад.
- Что это за хрень? Кто это сделал с тобой?
Она не беременна, это чье-то издевательство, какие-то опыты, я не хочу смотреть на ее живот, но не могу оторвать взгляд, шерсть на загривке встает дыбом [не смей, блять, Питер, обращаться без луны, здесь вообще нет луны, в этом месте нет силы, которой ты мог бы воспользоваться], я слышу рычание приглушенное, но злое, и еще одно, громче, ближе, и только потом понимаю, что это я сам.
Я снова сдерживаю позыв, на этот раз - позыв обратиться. Человеческая глотка с трудом способна издавать волчье рычание, но пока что ей это удается. На этом и остановимся.
Мне страшно, мне страшно думать о том, что произойдет, если я обращусь. Я не хотел испытывать на себе мучения оборотня, обернувшегося не в свой цикл, но здесь не было никакого цикла, здесь не было чертовой луны, я не знал, что мне с этим сделать. Волчьи повадки помогут мне перенести это легче, волчьи эмоции не дадут мне так паниковать, но
блять, да кто мог сделать такое с ней.
Она так держит свой живот, будто там ребенок, настоящий, всамделишный ребенок, и от этого меня тошнит еще сильнее. Она хочет, чтобы я защитил это, мне кажется, что ей промыли мозги, какая-то секта, или это все проклятый туман, или что-то само забралось в нее, откуда чертов пластырь, откуда он взялся, кто его наклеил, она сама? Может быть и сама, блять, сколько же ей лет, выглядит чуть ли не ровесницей Кристины, только хуже, намного хуже, очень херово выглядит. Я по сравнению с ней вообще огурчик