Спокойствие – столь простое слово, смысл которого он уже почти забыл. Спокойствие – это именно то, чего ему категорически не хватает в последнее время и в такие моменты, как сейчас, он чувствует это особенно остро. Его обостренная ответственность и едва ли не противоестественная склонность к контролю когда-нибудь принесут свои плоды, а хорошие или плохие покажет только время. Одно он знает точно – выпускать бразды лидерства после всего того пути, что он проделал, он точно не намерен, слишком много сил было к этому приложено, слишком многое сделано, в конце концов, это было бы просто глупо. Дауд прикрывает глаза и растирает ладонями свои плечи, разгоняя ток крови. За потрескавшимся окном свежо пахнет вечерним морозом, а дыхание срывается с губ бледным паром, мутными пятнами застывая на запылившемся оконном стекле. Зима этого года по местным меркам выдается сравнительно жесткой, но снега как и обычно мало, на Гристоле всегда так – холодно до отвращения, но только из-за того, что в условиях повышенной влажности холод расползается быстрее и чувствуется сильнее. Дауд никогда не признавал Серконос своей родиной (он держится мнения о том, что родины у него вовсе нет), но горячая южная кровь противится таким условиям, а он вынужден не подавать вида и стараться не напрягаться, чтобы спину и плечи не сводило от дрожи. В такие моменты он не только вспоминает об отсутствие всякого спокойствия, но и задумывается о переезде в какое-нибудь менее продуваемое всеми ветрами место. Выбирая разбитое здание заброшенной школы в качестве убежища, Дауд руководствовался исключительно вопросом скрытности и непримечательности – плохой расчет, но ценный опыт.
Еще какое-то время понаблюдав за творящейся за окном непогодой и мелькающими тут и там смутными силуэтами патрульных, Дауд отошел от окна и устроился за столом, привычно пробегаясь пальцами по бумагам личных записей с расчетами текущих и выполненных заказов и после прикасаясь к краю перетянутого темной кожей личного дневника. «Успешные люди записывают свою историю». Дауд едва заметно выгибает губы в веселой усмешке. Кажется, это когда-то сказал ему Соколов – хваткий ученый и светлейший ум Империи (у Дауда язык не поворачивается назвать его стариком) всегда был горазд на вдохновляющие фразы, которые столь же легко и беззаботно оборачивал словами оброненными будто бы случайно. В иное время Дауд хотел бы на него равняться, но сейчас понимает, что они и без того равны, каждый в своем деле, разумеется. Но сейчас у него нет ни желания, ни мыслей для того чтобы вести записи, а руки едва дрожат от закрадывающегося под тяжелый плащ холода. Он отодвигает дневник, на край стола, прикрывая его пергаментами – не стыдясь, а, просто не желая, чтобы кто-то, прочитав это, таким образом залез к нему в душу и разум. Дауд с сомнением смотрит на бутылку стоящего с краю «Старого Дануолла» и задумчиво поджимает губы – алкоголя он не терпит и пьет его крайне редко, предпочитая хмелю трезвый ум и чистую память. Говорят, алкоголь согревает. Дауд морщится и ставит бутылку под стол – чем осознанно отравлять организм проще размяться, это, кстати, не менее хорошо помогает для согревания. Скрестив руки на столе и в пятый раз пробежавшись глазами по, и без того вычитанным документам, Дауд мысленно приходит к мысли о том, что бездействие его убивает. Как иронично и вместе с тем смехотворно – жалуясь на отсутствие спокойствия, он страдает от скуки.
Вероятно, он еще долго мог бы размышлять и анализировать свои же мысли и ощущения, если бы кое-что не поменялось. Кто-то был рядом, приближался к нему, кто-то из его учеников, и Дауд почти уверен в том, что знает, кто именно. Он усмехается и негромко хмыкает, замирая в ожидании и расслабленно прикрывая глаза. Билли Лёрк – способная девочка (Дауд бы сказал «слишком»), чья индивидуальность тесно граничила со странностью, молодая белая ворона среди своих темно-алых братьев по оружию, и Дауд рад уже тому, что они не завидуют ей, а равняются на нее. Когда-нибудь, когда придет время, она, вероятно, сможет заменить его, но это время еще не близко, и слишком рано задумываться об этом. Временами Билли напоминает ему котенка, который оттачивает свои навыки не только на окружающих, но и на «родителях», которые, само собой, видят и чувствуют свое дите, но тому это не мешает продолжать свои попытки обмануть чужое чуткое восприятие. Дауд думает о том, что если бы не действие уз, то он бы действительно ее не услышал, но сейчас он чувствует ее, чувствует всех их. Это чувство, когда казавшееся странным и в своей мере пугающим сейчас уже не доставляет ему неудобств, оно уже давно отошло на задний план и стало чем-то столь естественным и неотъемлемым, что он заостряет на нем внимание лишь тогда, когда в этом возникает надобность. Он знает, что она совсем рядом, но не знает, где именно.
— Я знаю, что ты тут, — негромко говорит Дауд и открывает глаза, поднимая голову и осматриваясь по сторонам, но, даже не пытаясь найти ее, потому что прекрасно знает – тут слишком много мест, где можно спрятаться, особенно при учете того, что в этом помещении мало света и много затененных углов. Когда слуха касается до боли знакомый, потусторонний, шепчущий стрекот, характерный для сотворенных темной магией амулетов, Дауд хмурится и выпрямляется, мысленно отмечая то, что этот визит становится еще более интересным.

Он смотрит на нее спокойно и расслабленно, чуть выжидающе, но в действительности почему-то хочет улыбнуться ее ребяческой непосредственности и той легкости, с которой она к нему обращается. Сосредоточенность на цели и аккуратность на заданиях, расслабленность и беззаботность в «родных» стенах – это один из тех контрастов, из-за которых Дауд присматривается к Билли чуть внимательнее, чем к остальным, впрочем, ни в коем случае не ставя ее выше других. Они всегда будут казаться ему молодыми и неопытными, и он всегда будет учить их и оберегать так, как умеет – защищая или наоборот, неумолимо бросая в самый пыл схватки, в зависимости от обстоятельств, потому что он предводитель многим из них заменивший отца или даже целую семью. И именно поэтому сейчас он так внимательно смотрит на Билли, ожидая, пока она отдаст ему тот самый «подарок», чей стрекот уже которую минуту раздражает его слух невыносимой песней Бездны, которая сколь похожа на шепот неспокойных морских волн, столь и на потусторонний шепот множества мертвецов, что постепенно сводит с ума и лишает рассудка. Дауд протягивает руку и требовательно шевелит пальцами, без слов требуя у Билли запретную игрушку, которая та достает откуда-то из-под недр одежды, что заставляет Дауда нахмуриться еще сильнее. Томас в прошлый раз чуть костей не досчитался, а теперь еще и Билли выдает столь неожиданные и не самые приятные фокусы. Дауд даже не думает о том, откуда все они тащат эту дрянь, которая калечит и сводит с ума даже некоторых меченых, его больше волнует все ли в порядке с самой девушкой, но вопросов он не задает. Если разрушительное действие амулета уже подействовало на нее, то мучиться от него она будет в гордом одиночестве, параллельно осознавая глупость своей ошибки, ибо некоторым для лучшего понимания помогает лишь множественное топтание на одних и тех же граблях, что своим древком вбивают в голову банальные истины, о которых говорилось не раз.
— Пока что не нужно, — отстраненно и как-то неопределенно отвечает он и откидывается на спинку скрипучего стула, рассматривая удерживаемый за самый край, источающий фиолетовую марь амулет, прислушиваясь к себе, чтобы понять его действие на организм. Сам Дауд за себя не боится, он знает, что лучше трогать, а от чего стоит держаться подальше, и эта безделушка, в целом, никакого вреда ему причинить не сможет, в отличие от обычного человека. Рассматривая вырезанные на моржовых костях руны, Дауд думает о том, что временами его ученики забывают о том, что, в сущности, они все те же обычные люди – да, конечно, умеющие убивать одним ударом и виртуозно перемещающиеся по крышам, эффектно исчезая в черном смоге переноса у самого края, – но все-таки люди. Но он не спешит напоминать Лёрк об этом, не любит говорить об очевидном, зная, что его слова потонут во всплесках восторга и чувстве свободы. Тринадцать лет назад, когда темная энергия обвилась вокруг его мышц и костей фиолетовыми нитями, он тоже чувствовал себя легче птицы и быстрее морского ветра, был безрассуден и весел, чувствуя сладкий вкус вседозволенности на губах. Понимание ответственности пришло многим позже – вместе с первым подопечным, вместе с ролью вожака, вместе с цепочкой людей, желающих пролить чужую кровь чужими же руками. Это сложно объяснить, это можно понять лишь самостоятельно, а если ты не понимаешь, то погибаешь и это совершенно нормальный финал. Дауд знает, он почти абсолютно уверен в том, что Билли рано или поздно поймет, а пока что пусть веселиться, представляет себя грациозной кошкой или лихим ветром, как больше нравится. Потому что учить это не значит ломать, это значит объяснять и позволять пробовать самостоятельно, и он не может запретить всем им того, через что прошел сам, даже если очень хочется, даже если сам он действительно беспокоится и видит их ошибки.
— Я могу привести всем вам в пример Акилу, его усердные тренировки и отсутствие желания ползать по промерзшим помойкам в поисках заговоренных костей, — с тенью беззлобной насмешки отвечает Дауд и жестом предлагает Билли присесть на стоящий перед столом стул, уже предполагая, что девица заберется куда угодно, но точно не будет делать так, как делают все нормальные люди. Да, Лёрк временами была крайне яркой индивидуальностью, что интересно настолько же, насколько и забавно. Коротко посмотрев на девушку, Дауд вновь переводит взгляд на амулет и вертит его из стороны в сторону, будто ища в нем что-то новое.
— Скажи мне Билли, ты знаешь, что это? — положив амулет в центр стола и кивнув на него, указывая на то, о чем идет речь, интересуется Дауд, сложив руки перед собой и подняв внимательный взгляд на девушку.

Амулет, вне всякого сомнения, обладал силой настолько слабой, что Дауду изначально показалось, что он и вовсе истощен, но до боли знакомое «пение» говорило об обратном. И все же, нельзя было просто хватить то, что плохо лежит и тащить это в «дом» – в этом, как иронично то бы ни было, Дауд был согласен со смотрителями Аббатства. Глупо было рисковать своим самочувствием, а быть может и вовсе жизнью, ради того, что быть может и вовсе не найдет применения, не менее глупо было и надеется на сомнительную похвалу за доставку подобной вещи, как минимум потому, что Дауд не раз и не два выражал свое к этому негативное отношение. Куда логичнее было бы сообщить ему о месторасположении амулета, а там он уже сам бы разобрался, что к чему, но видимо мало кто догадывался о подобном раскладе, что не могло не печалить. Обнадеживала только мысль о том, что со здоровьем Билли вряд ли случится что-то серьезное – понимание не то чтобы радостное, но хоть сколько-то положительное во всей этой ситуации. Реакция Билли на упоминание Акилы так же не осталась для Дауда незамеченной, но и не вызвала ровным счетом никаких особых чувств. Да, они все тут сестры и братья по оружию, но здоровая конкуренция была полезна в воспитательных целях и для развития. Никому из китобоев не хотелось быть отстающим аутсайдером, а в желании быть полезным и замеченным даже слабейшие находили свое место и занятие, к которому у них была расположенность – боящийся крови становился хорошим разведчиком, а тот на кого узы не возымели сильного действия, мог неожиданно найти себя в изготовлении ядов. Это была привычная и уже давно укоренившаяся система, работающая сама по себе уже не первый год.
Задумавшийся о своем, Дауд едва не пропустил ответ девушки мимо ушей, но вовремя пришел к себя, выслушивая ее. Да, как оказалось, к амулетам Билли относилась так же, как и многие другие – как к вещи, – относилась так, как сам Дауд несколько лет назад, понимание того, что все не так просто пришло к нему чуть позже, тогда же, когда пришел опыт и полное осознание собственных сил и возможностей. Для Дауда амулеты не были просто костями, наделенными темной энергией Бездны, нет, он рассматривал их так же, но совсем под другим углом, смотрел на них, как в первую очередь как на темную энергию, заключенную в кости. И, в общем-то, кто-то скажет, что разницы тут никакой нет, и что глупо менять местами «слагаемые», но Дауд лишь снисходительно улыбнется, он не станет объяснять, потому что это нельзя объяснить, зато можно понять, конечно, не сразу, конечно, не полностью, но время научит, только если человек не умрет раньше. Вопрос Билли заставил его отвлечься от собственных размышлений и внимательно посмотреть на ученицу так, словно пытаясь понять, не шутит ли она. Думали о чем-то подобном десятки, перешептывались между собой единицы, а спросить – так прямо и без тени сомнения и страха, – могла лишь она. Дауд бы назвал Билли странной, но куда сильнее ей подходило такое определение как «необычная», если и вовсе не «необыкновенная». Да, юная белая ворона всегда умела его удивлять – с самого первого их знакомства и до сих пор. Билли Лёрк была хорошей находкой для его группы, и на самом деле он был рад тому, что тогда она последовала за ним и стала частью его «семьи», а не загнивала в рядах Шляпников или Угрей, или еще какой-либо шоблы, что в избытке водится на улицах Дануолла. Переплетя пальцы сложенных на столе рук в замок, Дауд посмотрел в сторону окна, за которым в густой темноте гристольской, подсвеченной немногочисленными кострами ночи, шел снег. Он не мог ответить сразу, не находил ответа и не мог подобрать слов, которые точно и емко описали бы его к этому отношение, а посему молчал, да и, честно говоря, сложно было дать однозначный ответ на такой вопрос.
— Чужой это сложное…существо, — сколько Дауд не пытался, он не мог назвать темное божество человеком, потому что тот был слишком далек от этого понятия даже, несмотря на то, что облик имел соответствующий, — но его сила, сила, заключенная в амулетах – это совсем другое. Глупо сражаться с врагом зубочисткой, когда у тебя есть хороший клинок, который пускай и был подарен тебе человеком, который тебе не нравится, еще глупее – вешать этот клинок на стену, как украшение в то время, когда у тебя столько поводов им воспользоваться, — Дауд повернулся в сторону девушки, надеясь на то, что образного сравнения ей будет достаточно. По крайней мере, он мог и вовсе отказаться отвечать на этот вопрос, но ответить хотелось, вероятно, потому, что до этого момента он и вовсе не имел возможности поговорить про это хоть с кем-то. — Почему тебя это интересует?

Прикрыв глаза Дауд беззлобно усмехнулся на слова Билли о запутанности своих же слов, видимо правильно говорят, что с кем поведешься от того и наберешься. Черноглазый ублюдок капля за каплей наполняет их своей энергией, своей сущностью и Дауду все чаще кажется, что есть в этом что-то противоестественное и отвратительное, что-то нереальное и угрожающее, он чувствует себя бараном, отданным на заклание на залитом кровью капище сомнительной веры. Но убегать уже поздно, слишком поздно и бесполезно, да и Дауд не хочет ничего менять. Если ему предписано умереть в агонии на поле боя – он с улыбкой примет эту судьбу в свои объятия, позволит вонзить клинок себе меж ребер, но для начала постарается урвать кусок посочнее и извернуться так, чтобы отсрочить момент встречи со смертью. У него еще так много дел, так много обязанностей и планов, нет, в ближайшее время он ни при каких условиях не отдаст своей души, а потом, а что будет потом, покажет только время. На самом деле Дауд не стремился говорить загадками, но так получалось, потому что нет таких слов, которые могли бы точно и полно описать Бездну, черноглазого ложного бога и ту силу, которой он делится с немногими. Нельзя было ничего сказать о мыслях Чужого, о том кто он, о том что он такое – сколько людей столько и мнений, и если одни рвут глотки, проклиная его имя, то другие шепчут и взывают к его милости, окропляя алтари собственной кровью и поднося древние кости во имя его. Все слишком запутано, а ночь обещает быть долгой.
Дауд  плотнее запахивает полы плаща и поводит носом, принюхиваясь к холодному, проникающему с улицы в кабинет запаху. Да побери злые духи эти чужовы гристольские зимы. Дауд думает о том, что где-то этажом выше видел старое, но вполне теплое шерстяное одеяло, но в тот же миг фыркает и тянется к коробке сигарами, доставая одну и раскуривая ее – от холода это не спасет, но поможет сосредоточиться, что уже немаловажно. Дауд выслушивает вопросы Билли внимательно и молчаливо, не перебивая ее и задумчиво поджимая губы. Дауду бы шутливо спросить, не допрос ли это, и не хочет ли Билли посветить ему в лицо настольно лампой, но на шутки почему-то не тянет, наверное, потому что разговор для шуток не подходящий, да и Дауд это уже давно не тот мальчик, который мог беззаботно смеяться над всяческими мелочами, что были ему когда-то симпатичны. Время идет, люди растут, их личности меняются.
— Ты интересуешься моим отношением к Бездне, или самой Бездной? — спрашивает Дауд и выдувает дым через ноздри, не без хитрецы и тени усмешки, смотря на Билли. Любого другого за такие вопросы он уже отчитал бы и выгнал взашей, но не Билли. Не то дело в доверии, не то в странных отцовских чувствах к этой забавной и хваткой девчонке, но с ней хочется говорить про это, хочется рассказывать, если не как поучительный рассказ, то хотя бы как страшную и не самую красивую историю. На следующий вопрос ученицы Дауд хмыкает и задумчиво замолкает, перебирая воспоминания своей памяти, вспоминая, с чего все началось и находит ответ почти сразу. Перед внутренним взором всплывает лик родной матери. Он вспоминает свой старый дом и кровать в дальнем углу, вспоминает, как было страшно наблюдать за матерью, которая словно одержимая металась по простыням, он помнит, как прятался и закрывал уши ладонями, раскачивался из стороны в сторону и шептал, что-то себе под нос лишь бы не слышать, как она шептала, хрипела, а после и выкрикивала имя Чужого. О, его мать была одержима этой идеей, она любила черноглазого ублюдка сильнее, чем собственного сына, который не жил, а скорее выживал в тех условиях, который у него были. Сумасшедшая волчица и тогда еще беззащитный щенок, отданный самому себе в распоряжение. Все эти мысли, картинки из прошлого пролетают в мыслях за считанные секунды. Дауд слышит, как трещит тлеющий табак и как воет усилившийся ветер за окном.
— Давно. Еще в юношестве. У меня было время, чтобы убедиться в том, что звать его бесполезно. И я не звал, сначала я искал его. У меня за спиной осталось много дорог и много хороших людей, — негромко отозвался Дауд и на мгновение замолчал, вдыхая терпкий дым, горчащий на кончике языка, — Бездна заинтересовала меня многим позже. Хотя на самом деле Чужой и Бездна – это почти одно и то же, во всяком случае, если верить тому, что говорят, — слова давались с трудом, а фразы звучали как-то отрывчато. Дауд хотел доверять Лёрк, хотел рассказать ей, но та закрытость, которую он взращивал в себе далеко не один год, не позволяли говорить об этом легко и беззаботно. Он постарается ответить на ее вопросы, пускай на это и уйдет время.

Отредактировано Daud (2015-12-05 21:08:29)

Рукой отогнав лезущий в глаза едкий дым, Дауд откинулся на жесткую спинку стула и с оттенком недоумения едва приподнял бровь, мимолетно улыбаясь и уже в следующий момент привычно сгоняя эти эмоции со своего лица, возвращаясь к привычным спокойствию и сосредоточенности. «Читать про Бездну». Дауд знал, что книги об измерении проклятого божества существовали, в тот год, что он жил в стенах Академии он был нередким гостем библиотеки и своими глазами видел пухлые от большого количества страниц фолианты, слишком чистые и ухоженные для книг, которые никто не читает. Конечно же, их читали. О, многие руки прикасались к черным корешкам, многие пальцы скользили по пожелтевшему пергаменту страниц, десятки глаз впивались в вычерченные алыми чернилами строки – но ни один из учеников Академии Натурфилософии никогда не признался бы в том, что прикасался к оккультным знаниям. А ведь это было еще тогда, когда культ Чужого не подвергался столь нетерпимому гонению со стороны Аббатства, как сейчас. Тайны иных миров и магия костей – вот что манит людские умы, вот что влечет их даже, несмотря на то, что все вокруг кричит о том, что это неправильно и отвратительно даже, несмотря на то, что за это умывают в кипящей смоле и рубят руки, обрывая десятки жизней. Запретный плод сладок, но плод омытый кровью неосторожных кажется еще более привлекательным. Дауд наблюдал за этими людьми, что выйдя ночью в библиотеку, воровато озираясь, забирали тяжелые тома и углублялись в самую глубину библиотечного лабиринта, где могли часами напролет сидеть с лампадой и вчитываться, вчитываться, вчитываться. Коли разум обычный столь склонен к запретным знаниям, то разум пытливого ученого мужа еще сильнее требует этой информации, нет лучшей жертвы, чем ненасытный ученый ум. В те года, да и сейчас, Дауд не понимал лишь одного – неужели тот, кто писал эти книги, сам бывал в чертогах черноглазого? А если не бывал, то как он может рассуждать об этом и вводить в заблуждение остальных? Сам Дауд этих книг в руки не брал, черпая сведения из более достоверных источников, но что тогда, что сейчас, он может лишь предположить, что на тех страницах были изложены всем известные и уже набившие оскомину факты. Но Дауд не спрашивает у Билли, что то была за книга о Бездне, Дауд привычно молчит и едва заметно улыбается, думая о том, что это не так плохо и начинать нужно с малого.
— Как к источнику, из которого мне позволено черпать силу для себя и для вас, — не особо задумываясь над ответом, говорит Дауд, и в последний раз выдув дым через ноздри, тушит сигарету в банке из-под китового мяса, после складывая руки перед собой. Если раньше Дауд и искал в Бездне какой-то особенный смысл, пытаясь понять ее для себя, то сейчас этого не было и в помине. За свою жизнь ему хватило ума придти к выводу о том, что вещи и явления нужно рассматривать такими, какие они есть, не пытаясь найти в них лишнего смысла и загадок. Дауд был и остается бойцом, а не исследователем, а после он рассматривает Бездну как инструмент, а не как кладезь недоступных знаний. Да даже будь он исследователем, то зная манеры Чужого, понимал, что, сколько бы ни бился над этим вопросом, все равно не узнал бы всего – лишь черноглазый мог дать ответ, а в этом он никогда не был особенно щедрым, открывая лишь некоторые из знаний лишь тем, кто был им избран. Да, понимай он все это раньше, то все было бы куда проще, но тогда, несколько лет назад у него не было ни богатого опыта, ни навыков, которые пришли лишь после, а посему он слепо бросался на стены так же, как то делали остальные. Странное то было время, странное и темное, а сейчас, кажется, оно стало еще темнее, подкрашенное алым и серебряным.
— Когда-то мы все во что-то верили, особенно когда у нас не было ни проверенного источника, ни собственного опыта, — Дауд хмыкает, повторяя витающие в разуме мысли. Когда-то он тоже верил в самые разные и невероятные вещи, но речь ведь совсем не об этом, а посему он уходит от этой темы – они говорят про Бездну, а не про его жизнь.
— Проверял что? — Дауд чуть склоняет голову к плечу и вновь переводит взгляд с Билли на окно, за которым темным-темно. — Одно ли они и тоже? Если бы все было так просто Билли, если бы все только было так просто. Это не то, что можно… понять с первого же раза. Чужой есть часть Бездны, Бездна есть часть Чужого, они связаны, но отделимы, — Дауд едва хмурится, чувствуя, как вновь в голове начинают быстро метаться мысли рефлекторно сопоставляя части мозаики, пытаясь найти ответ, которого нельзя найти. Об этом можно рассуждать часами, днями, а быть может и вовсе вечно, но что это поменяет? Чего ради пытаться, ища просветления, которое будет не верным. Ему не хочется внушать ей истины, которые он сам для себя обозначил, не хочется пачкать чужой разум вероятной ложью, которую он принял себе за веру, чтобы успокоить пытливый ум.
— Знаешь, что странно? — Дауд усмехается и смотрит на нее краем глаза, только сейчас поняв для себя кое-что. — Обычно люди спрашивают, как он выглядит. Их не интересует ни его сила, ни оберегаемые им тайны, сначала им интересен его лик и только потом все остальное. Мне интересно, каким ты можешь его представить? — Дауд теперь прямо смотрит на Билли, действительно заинтересованный в ее ответе.

Дауд чувствовал себя… расслабленно? Удивительно, но все же – да, скорее всего, именно так можно было описать неуловимо сложившуюся за время их беседы атмосферу – расслабленность, отрешенность и подобие уюта такого, который вообще может вписаться в пространство старого, заброшенного особняка. Билли-Билли, забавный вороненок с перьями цвета чистейшего алебастра, как тебе удается так хитро и непринужденно ослабить бдительность старого волка? Дауду бы улыбнуться, вести бы себя не так строго и холодно, но он не привык выставлять эмоций напоказ,  да и в душе не привык рукоплескать, но отчего-то ему казалось, что Билли и без того чувствует его настроение, и не только она, все они – Китобои – дети улиц и покрытых копотью фабрик, оступавшиеся и падавшие, погрязающие в грязи и одинокими прозябающие на стылых улицах, что неделями не видят света солнца. Щенки, которых он когда-то решил приручить и не то сделать своей семьей, не то стать семьей для них. Когда иные говорят о них с отвращением, оплетая их ряды едкими нитями клеветы и домыслов, когда иные придумывают им кровавые традиции и смехотворные ритуалы убийства, когда иные шепчут о том, о чем не знают – Дауду хочется то ли рассмеяться, то ли горестно покачать головой – никто, ни один человек не знает о том, каковы на самом деле настроения и души тех, кого привыкли считать хладнокровными убийцами. Люди сами создают своих монстров, люди сами создали их. Дауд мельком смотрит на возню Билли на столе и лишь тихо хмыкает, даже не пытаясь определить, что за силуэт она, задумавшись, выводит на растрескавшемся дереве.
Ему всегда было интересно слушать мысли людей, что не видели черноглазого и не слышали его одновременно тошнотворно-сладких и нестерпимо-горьких речей. Ему было интересно сопоставлять чужие измышления и давние свои мысли, временами, находя в этих сравнениях поразительно много совпадений. Они все были правы, и вместе с тем никто из них не был прав, но право слова имел каждый. Дауду нравилось наблюдать за тем, как на лице Билли отражается мыслительный процесс – ее взгляд, мельчайшая мимика, ее движения – она была действительно сосредоточена, хотела быть искренней. Это действительно важно и он благодарен за это, пускай и никогда об этом не скажет. Слушая ответ Билли, смотря куда-то за ее спину, он покачал головой из стороны в сторону, словно размышляя, а после согласно кивнул – в какой-то мере она была права и подтверждала его догадки. Догадки. Да, только так можно было назвать все измышления Дауда о природе Чужого, уж с кем-с кем, а с черноглазым дружеской беседы за чашкой терпкого чая не дождешься. Во всяком случае, Дауд точно не дождется, да и не особо он на это претендовал, если быть честным. Хотя, даже Дауд не отказался бы узнать некоторые из его секретов, секретов времени и самой Бездны, просто потому, что он тоже был в какой-то мере любопытен и потому, что он тоже человек, который к тому же, никогда не отрицал своей тяги к знаниям закрытым и запретным. Но он понимает, что это – слишком много, а ему стоит быть благодарным за одни только дарованные способности, и плевать на пренебрежительное отношение и холодность слов. Все это время смотревший куда-то под потолок, Дауд опустил взгляд вниз, натыкаясь на лисью улыбку и хитрый блеск темных глаз. Знает он этот взгляд, ой, знает.
— . . . — Дауд, было, приоткрыл рот, чтобы ответить, но слов вновь не нашлось, и не потому, что он не мог сформулировать мысль, а от того, что прибывал в крайне редком для него состоянии искренней растерянности. Обсуждение «красоты» Чужого никак не вписывалось в его каноны понимания такого явления как «серьезный разговор», то есть он считал этот разговор серьезным, а вот что об этом думала Билли – ведомо только ей. Нет, право слово… «показался ли красивым». Красивым. Вздор. Дауд вообще почти никогда не задумывался об этом, никогда не относился к той масти людей, что хотели бы запечатлять рассветы над Ренхевенном на холсте или видели небо в лужах. Дауд всегда был куда проще и не считал это странным или зазорным. Прекрасное положено видеть людям творческим и чувственным, а он не относился ни к первым, ни ко вторым, если, конечно, не считать просчитанные убийства искусством, но он так не считал, не было в смерти ничего прекрасного, а быть может просто он не видел того, что вызывает в душах поэтов ледяной, вдохновляющий трепет. Даже сейчас, вспоминая бледное, скуластое лицо, темные впадины глазниц и сами глаза черные и маслянистые, отражающие циан и пурпур Бездны – он не чувствует ничего, не может сказать ничего точного. Да и как судить, не имея понятия о том, что есть «красота» – для каждого она, конечно, своя, и каждый видит мир таким, каким хочет его видеть, но Дауд об этом обычно не думает. Он более… приземист в этом отношении, более точен и техничен, более расчетлив. О, духи, как вообще можно судить о красоте существа древнего настолько, что видел, наверное, все поколения хранителей морских глубин? Он же не трепетная дева, в конце концов, те, как Дауд слышал, с Чужим то танцуют, то поют, а Смотрители и вовсе говорят о близости куда более тесной. О последнем Дауду думать неприятно, о первом смешно, потому что не может он представить Чужого добродушным и непринужденным, для него это явно не то существо, которое бы снизошло до чего-то подобного, хотя всякое, конечно, бывает, только вот это уже не даудово дело. 
— Нет, — не имея ответа, он предпочитает ответить отрицанием, чтобы не вызвать иных вопросов в подобном русле, чего-чего, а сидеть с круглыми глазами выслушивая огорошивающие вопросы от Лёрк ему не хочется, ну никак. — Обычным юношей. В нем не было ничего выдающегося, не считая его глаз и того смога, что вечно его окружает. Даже я не помню его облика в деталях, он похож на дым – ты его видишь, но он всегда исчезает и стирается из памяти, — Дауд тихо, как-то неясно хмыкает и смотрит прямо на Билли, — и я рад тому, что не помню. Хочешь узнать, что-то еще?

Отредактировано Daud (2015-12-15 03:39:59)

Дауд, честно говоря, в какой-то степени даже надеялся на то, что у Лёрк больше не найдется вопросов – не потому что компания Билли была ему неприятна, а скорее, потому что он не привык к таким действительно максимально откровенным разговорам. Нечто такое необходимо было дозировать, но Лёрк все еще горела желанием продолжать беседу, а Дауд не собирался ее останавливать, стараясь просто приспособиться, как делал всегда. Разговор постепенно отдалялся от темы Бездны и Чужого в частности, становясь более личным, а от того и более опасным. Билли Лёрк ходила по тонкой грани дозволенного и запретного, и Дауд мог только удивляться тому, с какой легкостью и игривостью она это делает. Билли Лёрк была странной девочкой и задавала совершенно неожиданные вопросы, которые вряд ли интересовали кого-то еще из китобоев – и в этом была одна из ее особенностей. Но было и еще кое-что странное – Дауд не старался увернуться от ее любопытства, задумываясь, всякий раз и стараясь отвечать максимально честно и обдуманно. Дауду все сильнее казалось, что говорит она с ним не как с наставником, и даже более того – не как с китобоем, а как с обычным человеком, коими, если отбросить все тонкости, они и являлись. Дауд все сильнее начинал понимать, насколько он все-таки привык к своему панцирю, состоящему из деятельности и звания, за которыми постоянно прятал настоящее лицо, которое, впрочем, не сильно отличалось от «маски».
Любовь. Дауд усмехнулся уголком губы. Вот уж действительно необычная тема для задушевного разговора, ну, по крайней мере, для разговора с ним. Что может ответить человек, который большую часть своей жизни провел в непрекращающемся путешествии по миру? Что может ответить человек, который всегда смотрел лишь в сторону своей цели, и никогда – по сторонам? Дауд никогда не рассматривал людей с этой точки зрения, хотя бы потому, что никогда не нуждался в этом, ну и еще потому, что считал чувства, отношения, не столько роскошью, сколько слабостью и уязвимым местом. Уж кто-кто, а он видел достаточно примеров того, что люди были готовы едва ли не на что угодно, ради спасения своих пассий, к которым пылали, вероятно, сиюминутными чувствами у которых и должного фундамента-то не было. Предположить что-то на счет будущего? Зачем? Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Дауд, конечно, пытался планировать завтрашний день, но все же не мог уверено сказать увидит ли рассвет нового дня или сломанной куклой будет валяться где-то на трупной свалке. Сила, способности, навыки – это просто прекрасно, но они живут в жестоком мире по жестоким правилам, они люди, которые могут допускать фатальные ошибки. Да, даже если не думать об этом, если отбросить в сторону всю рациональность – Дауд не хотел бы подвергать опасности другого человека, не хотел бы втягивать в свою войну третьих лиц и тем более не хотел бы наблюдать за тем, как они страдают из-за этого.
— Никогда, и не вижу в этом необходимости, — после минутного молчания все же ответил он, задумчиво потирая пальцами подбородок. О, конечно, говорят, что любовь приходит неожиданно, сваливается как снег на голову и неутомимо следует за тобой попятам подобно рассвирепевшему кровавому буйволу, ну что же, если что-то такое когда-то и случится, то он, пожалуй, расскажет об этом Билли – пускай девчонка посмеется и, наверное, беззлобно назовет его стариком, который совсем уж выжил из ума. Она-то может, он уверен. На ум почему-то пришли мысли об их тесном, закрытом обществе в котором Лёрк была единственной девушкой. Китобои, все-таки не он, пускай, и пытаются на него равняться, они куда более человечны, куда более живы, чем их наставник. Дауд вновь усмехнулся, с едва заметным намеком на хитрость.
— А ты, Билли? — чуть прищурившись, задал он аналогичный вопрос, попутно вытаскивая из портсигара еще одну сигарету, но, не раскуривая ее, а просто держа в руках. — Некоторые шутят на ваш с Томасом счет, — улыбнувшись чуть шире, голосом словно бы ни на что не намекавшим протянул Дауд. В такие моменты он неожиданно понимал, как мало знает о людях, которые тенями стоят у него за спиной.

Отредактировано Daud (2015-12-27 15:12:18)