Это место всегда напоминало ему уютный двор родного палаццо. Солнечный свет, пробивающийся через просветы поросшего виноградной лозой навеса, журчащая в каменном фонтане вода, умиротворяющий шелест растений, разливающих вокруг себя удушливо-сладкий, насыщенный аромат, пение пестрых птиц. Прикрывая глаза и расслабляясь настолько, насколько он вообще мог себе это позволить, Чезаре представляет, что он дома и, что нет вокруг ни суеты, ни извечных проблем. Едва улыбнувшись уголками губ, он вспоминает, как они с братьями и Лукрецией могли часами играть во дворе под присмотром отдыхающих родителей. Удивительно, но он все еще помнит те спокойные и беззаботные времена, которые, к сожалению, а быть может и к счастью, давно минули, канув в небытие. Но сейчас уже давно другое время и сам он совершенно другой человек, и это главное. Приоткрыв глаза, подобный отдыхающему, извечно настороженному зверю, он рассматривает каменные стены замка и реющие над ними бордовые знамена его семьи. Смотрит в просветы меж листвы кустарников, замечая пятна алого обмундирования стражей, оцепивших внутренний двор, стерегущих не входы, а выходы из двора и пристально следящих за тем, чтобы гость генерал-капитана Святой Церкви не подумал уйти раньше времени. «Гость» – Чезаре кривит губы в сухой, сдержанной улыбке – сколь насмешлив и неподходящ этот статус тому, кто разделяет в данный момент его общество, источая недовольство и здравую, в общем-то, настороженность. Леонардо да Винчи – дарование века Возрождения, человек с десятком призваний, гениальный настолько же, насколько и не признанный. Чезаре смотрит на него лишь мельком, цепляется взглядом за небесно-голубые глаза и снисходительно улыбнувшись, обхватывает пальцами рукоять ножа, а в другую руку берет налитое, кроваво-красное яблоко. В теплом, согретом лучами апрельского солнца воздухе разливается густой, кисловатый аромат, отливающая в серебро сталь с легкостью и тихим хрустом надрезает жесткую кожуру, и скользит по мякоти, отделяя одно от другого. По пальцам течет сладкое и липкое, мутными каплями падает вниз, темными пятнами застывая на камнях, которыми выложен внутренний двор. Чезаре ведет себя едва ли не преувеличенно спокойно и расслаблено, впрочем, он действительно не видит повода для тревоги или волнения, и ему действительно хочется, чтобы Леонардо не чувствовал себя напряженным и скованным в его компании. Это, вне всякого сомнения, крайне наивно и, тем не менее, в своей мере правдиво.
- Прекрасный день. Тепло, солнечно, – отстраненно, словно не обращаясь ни к кому конкретному, говорит Чезаре и, срезав остаток кожуры с одного бока фрукта, надрезает яблоко, отправляя небольшой кусок бледно-желтоватой мякоти в рот. Сладко, даже слишком. – Могу поспорить, что тут куда приятнее, чем в сырых и темных подвалах замка, – все так же спокойно продолжает Чезаре, будто разговаривает не с пленником, а со старым, хорошим другом. Он был бы совсем не против называть да Винчи «другом», а не «ценным приобретением», как то любит говорить отец, впрочем, такая трактовка тоже имеет место быть. Проблема только в том, что Родриго, судя по всему, слабо понимает, кем можно пренебречь и обезличить, а с кем лучше водить дружбу. Именно поэтому он занимается этим, а не извечно занятый своими делами отец. Чезаре знает, что Леонардо вряд ли ослабит бдительность, да и, в общем-то, не этого он хочет, совсем не этого, он просто показывает ему возможные альтернативы, не явно и ненавязчиво, но доступно настолько, что не понял бы только блаженный.
- Ты мог бы бывать тут чаще. Это место довольно… – Чезаре на несколько мгновений замолкает и поводит рукой перед собой, выписывая острием ножа круги в воздухе и старательно пытаясь подобрать нужное слово, - …живописно. Да, именно так. Прекрасные уголки сокрыты даже в самых, казалось бы, непримечательных местах. Как художник ты должен ценить прекрасное, не так ли? – продолжая мягко улыбаться, поинтересовался Чезаре и, отложив нож и яблоко в сторону оттер руки от сока, которые после сложил на животе, с ленивой расслабленностью рассматривая непривычно спокойную, вне всякого сомнения, умиротворяющую и действительно прекрасную обстановку, над которой, вероятно, трудился далеко не один садовник. Чезаре мог предположить, почему да Винчи упорствует в своем нежелании идти им навстречу, более того, это было практически очевидно и, тем не менее, он был нужен папской армии – его разум, фантазия, руки – все это нашло бы свое применение, сотворило бы массу интереснейших вещей и изобретений, в этом Чезаре был уверен. Предлагать ему золото было бесполезно. Постоянные поставки материала и лучшую мастерскую во всем Риме (а быть может и вовсе во всей Италии) тоже. Чезаре стратег и в свои годы достаточно умен для того, чтобы читать людей. Впрочем, да Винчи не был прост, он отличался если не ото всех, то от очень и очень многих, требуя к себе столь же искусного подхода.
- Тебе стоило бы воспринимать это, как испытание своих навыков, artista. Кто знает, чего бы ты смог бы добиться при финансировании со стороны нашей семьи, – отвлеченно, не меняя тона голоса, говорит Чезаре и слегка приподнимает бровь, словно удивленный тем, что Леонардо все еще не бросился ему в ноги, рассыпаясь в благодарностях и согласии. На самом деле это по своему раздражало, Чезаре слишком привык брать свое нахрапом, привык к подчинению и тому, что способен сломить практически не прилагая к тому усилий. Ему бы не хотелось впадать в крайности, но если дипломатичность, коей он отличался редко и крайне непродолжительно, не найдет своего отклика, то ему придется действовать в совершенно ином, менее безболезненном русле. Это, конечно, лишь мысли на будущее, которое может быть и вовсе никогда не осуществиться, но, тем не менее, он уверен в том, что приложит все усилия и любыми методами выбьет из строптивого художника согласие, нравится ему то или нет.           
[NIC]Cesare Borgia[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/hVHun.png[/AVA][SGN]-[/SGN]

В окружающей обстановке слишком явно чувствуется душок недосказанности и сопротивления, что явственно граничит с дерзостью. По крайней мере, Чезаре кажется именно так, и это не может не раздражать. Капитан-генерал сдержанно усмехается, несмотря на то, что в действительности хочется оскалиться. Самоконтроль, который он искренне старался взращивать в себе при одном только отказе пошел пока что мелкими трещинами. Горячая испанская кровь, невольно привитая склонность к тирании и импульсивность требовали взять свое привычным путем вероломного насилия, но Чезаре одергивает себя, сильнее сжимает пальцами подлокотник плетеного креста и медленно, спокойно выдохнув, расслабляется, продолжая сохранять на лице маску невозмутимого и отстраненного спокойствия. Словно бы все в порядке, словно бы его это нисколько не тревожит и не задевает, словно бы он привык к превратностям судьбы и человеческого существа.
Все эти лиричные слова и сравнения, – про птиц, про клетки, – для Чезаре они звучат глупо, наивно и как-то по-детски, но все же он не может и не собирается отрицать того, что да Винчи во многом прав, понимая куда больше чем другие люди, которых некогда нанимали Борджиа. Дальновидность – качество насколько похвальное, настолько же и раздражающее. Контролировать смотрящих лишь себе под ноги глупцов многим проще, только вот его семье не нужно отребье, им нужно все лучшее, что можно найти в Италии, а временами и за ее пределами. Чезаре игнорирует последний вопрос художника так, словно бы его и не было, не поведя бровью продолжая беседу в том же ключе.
— Что именно останавливает тебя, да Винчи? — Чезаре смотрит на него краем глаза и голос у него вкрадчивый и обманчиво мягкий, словно палая листва, коей припорошен ловчий силок. Он аккуратно и едва слышно отбивает пальцами монотонную дробь по подлокотнику кресла и, посмотрев на оцепляющих территорию солдат, подает едва ли приметный знак рукой, безмолвно отдавая команду наблюдающему за ним офицеру. С недолгой заминкой стражники пропадают из поля зрения, уходя вглубь замка и рассредоточиваясь, но Чезаре знает – за ними все еще наблюдают, только теперь не так явно и заметно, как минутой раньше. Он всегда все контролирует, а вот демонстративно или нет – это вопрос обстоятельств. Едва ли такой жест «доброй воли» хоть сколько-то перевернет ситуацию в отличную от отказа сторону и, тем не менее, так, вероятно, будет спокойнее – сложно расслабиться и тщательно все обдумать, когда у тебя над душой висит дюжина вооруженных людей, более того, обычно это только раздражает и сбивает с толку. Чезаре все еще спокоен и уверен в себе, потому что точно знает – еще ничто не кончено и не только потому, что таков его норов, но еще и потому, что да Винчи никуда не собирается, вероятно, колеблясь в своем выборе. О, это прекрасное сражение реализма и чести, а может быть и совестливости – временами стоит едва надавить на нужную точку и все эти рассуждения идут прахом. Проблема только в том, что Чезаре не может понять чего в действительности хочет художник, а значит и не знает, куда наносить удар. Этот разговор все больше походит на хитроумную игру, и это почему-то заинтересовывает, словно бы бросая вызов от которого нельзя отказаться.
— Верность другой семье? Верность себе? Страх? Неуверенность? — Чезаре перебирает причины, заведомо зная, что в большинстве своем они ошибочны и ложны. Он не только взывает к благоразумности да Винчи, но и сам пытается понять его, подобрать ключ к шифру этого человека, если будет угодно, и это понимает, что это действительно сложно. Только вот – когда его останавливали сложности? Нет, напротив, они лишь притягивают к себе, ведь чем сложнее ситуация, тем слаще вкус победы. Но когда вариантов не остается проще высказать очевидное, нежели кружить вокруг, ища обходные пути и заходя издалека.
— Ты находишься в выигрышном положении, artista. Ты волен диктовать свои условия, просить все, что тебе потребуется, ты можешь увековечить свое имя в веках, создать что-то новое и неповторимое, творить, не боясь упрека и гонения. И, тем не менее, ты… отказываешься, — Чезаре усмехается жестко и как-то горько, сомневающимся голосом выделяя последнее слово. Чезаре выглядит так, словно бы не понимает его, говорит как с человеком, что отказался от высшего блага – в действительности оно таково лишь наполовину, потому что при всей абсурдности, Чезаре может в какой-то мере понять выбор да Винчи. Понять, но не принять. Он приподнимается и наполняет стаканы вином, разбавляет его водой, и едва пригубив вяжущий язык напиток, вновь с удобством располагается в кресле, подушечкой указательного пальца медленно обводя ободок удерживаемого в руке кубка.
— Мне просто действительно интересно узнать – почему? — и вновь полутона, вновь правда напополам с ложью, которая его нисколько не коробит. Чезаре пытается понять, куда нужно надавливать, куда наносить удар, чтобы добиться своего, но в тоже время он обличает это в самый обычный разговор без обязательств и угроз. Словно бы стоит Леонардо ответить, стоит ему объяснить свою позицию, как Чезаре отпустит его и быть может, даже проводит до выхода и пожелает доброго пути. Это все ложь, ложь искусная и натуральная, в своей мере привычная и совершенно не отвращающая – Чезаре не привык плести интриг, почти никогда не занимался этим, слишком увлеченный войной и прямолинейностью, но его семья, его кровь и наследие взрастили в нем самые разные навыки, что временами как, например, сейчас, играло на руку.
[NIC]Cesare Borgia[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/hVHun.png[/AVA][SGN]-[/SGN]

Эта беседа все сильнее напоминала Чезаре театральную постановку, словно они не говорили, а читали с листа, словно не жестикулировали, а повторяли уже давно заученные движения, и словно лица у них не из плоти, а из керамики, будто венецианские маски тонкой работы. Как птицы, бьющиеся в кристально-чистое стекло, они не смогут выйти из этого порочного круга, зная, что один будет сопротивляться, а другой настаивать. Чезаре не дипломатичен, но он умеет играть в эту занимательную «игру», только вот любая постановка когда-нибудь приходит к своему концу. Свои три акта они уже сыграли и самое время снять маски – они уже слишком разбиты и грозятся вгрызться осколками в тонкую кожу. Чезаре нужен результат, а не вечные уговоры, и в силу своих принципов он уже не сможет выпустить эту «птицу» из позолоченной клетки, что на самом деле сплетена из колких терновников. Говорят, что, чтобы птица не улетела ей принято подрезать крылья, но Чезаре не может так поступить, не может отнять главного, потому что ему необходимо видеть, как парит эта птица в поднебесье. И что ему остается? Что он должен сделать, не имея самого ценного в мире ресурса – времени – в достатке? Ослепить, подрезать лапки, одурманить? Чезаре молчит и едва ли не болезненно морщится, поджимая губы и хмуря брови, теряясь в догадках и раздражаясь, тому, что не имеет возможности сделать «как обычно». Или имеет? К чему переубеждать человека, что уже утвердился в своих выводах? К чему казаться лучше, чем есть, когда тебе раз за разом отвечают отказом? Ему кажется, что он уже достаточно ясно выразил свою благожелательность, и если этого было недостаточно, то он вынужден перевернуть монету другой стороной открывая то, что терпеливо держал внутри себя.
— Не мы выбираем свою судьбу, а судьба выбирает нас, — негромко говорит Чезаре, и в какой-то момент может показаться, что в его голосе слышится горечь и что-то слишком сильно похожее на сожаление, и если это действительно так, то не потому, что он не хочет того, что вынужден сделать, а лишь потому, что ему не удалось договориться мирно. Он не привык думать о чужом удобстве, в действительности заботясь лишь о себе и своей сестре, и лишь глупец мог назвать его чутким и добрым. Стакан становится на стол с едва слышным звуком, какой возникает при соприкосновении металла и камня, а позади, где-то за спинами, уже слышен шорох приближающихся шагов. Семья Борджиа имеет сотни глаз и десятки рук и все они такие же красные от запекшейся крови, как бархат на фамильном знамени. Чезаре умеет отдавать приказы так, что их сложно заметить – движения пальцев и рук, взгляды куда-то в сторону – контролировать людей можно и без слов, куда сложнее их подчинять. Когда два стража берут художника за плечи и поднимают с кресла, крепко удерживая его руки у него за спиной, Чезаре смотрит на хмурое небо, которое постепенно начали затягивать тучи. В такие моменты он почти готов уверовать во Всевышнего. Чезаре широко усмехается поднебесью, зная, что боги и ангелы, если бы они и были – не на его стороне, и никогда там не будут. Чезаре думает о том, что компания чертей и всякого вида демонов ему куда предпочтительней, как по складу характера, так и по предпочтениям. Злодеи никогда не раскаиваются до конца, как и животные вкусившие крови, никогда о ней не забывают, и выход только один – смерть. Чезаре не спешит умирать, у него еще слишком много дел.
Стражники замирают на месте, смотрят в его сторону, ожидая очередного указа, а Чезаре смотрит на да Винчи, внимательно и долго, оценивающе и совсем немного – с уважением. Он приоткрывает губы, желая сказать хоть что-то, но слов не находится, да и не так уж они необходимы. Пора отбросить этот фарс и очаровательность в бездну. Он переводит взгляд на стражей и кивает в сторону одной из дверей, которая ведет в подвальные помещения, в комнаты, некоторые из которых насквозь пропитались запахом боли и страха, стойким запахом медной крови. Уродства в этом мире куда больше, чем прекрасного. Чезаре смотрит в удаляющиеся спины художника и стражей, и думает о том, что все и должно было так закончиться, во всяком случае, он пытался договориться, а это уже значит многое, как минимум серьезность его намерений. Чезаре еще какое-то время сидит на месте, молчит, вслушивается в шепот усиливающегося ветра, доносящего даже до сюда звук плещущейся в Тибре воды и запах луговых цветов, а после поднимается и идет туда, в самые низы Сант-Анжело, уже зная, что увидит – полуобнаженное, скованное тело, еще не покрытое кровавой коркой, напряженное в ожидании боли, может быть, сопротивляющееся, а может быть и наоборот расслабленное и принявшее свою долю. В истязаниях есть свое очарование – реакция на них одновременно однотипная и в тоже время всегда разная, когда одни молятся, другие тебя проклинают, а третьи стоически молчат, сохраняя самоконтроль до последнего. Чезаре стягивает жилет, передавая его стоящему на входе охраннику, и закатывает рукава, помня о том, как сложно отстирать кровь. Он подходит к да Винчи, будто бы успокаивающе едва касается пальцами его обнаженного плеча и тут же одергивает руку.
— У тебя был шанс, да Винчи, — холодно и отстраненного говорит Чезаре и отходит в сторону, освобождая пространство, останавливается в углу помещения, там, откуда лучше всего видно распятого лицом к стене художника и складывает руки на груди, краем глаза наблюдая за приготовлениями мастера боли. Ему все еще кажется, что все это слишком ожидаемо и очевидно, но он вынужден так поступить.
[NIC]Cesare Borgia[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/hVHun.png[/AVA][SGN]-[/SGN]

Отредактировано Daud (2015-11-28 02:30:48)

Это глупо, просто невероятно глупо и лишено всякого смысла, но больше всего Чезаре злит то, что он не понимает и действительно вряд ли поймет до конца, что именно стало причиной для отказа. Да Винчи далеко не глупый человек и, не имея веской причины, вряд ли стал бы отказываться от выгодного предложения – он мог бы согласиться и допускать ошибки, мог бы согласиться и работать медленно, мог бы согласиться и использовать предоставленное в своих целях, – но он все равно отказался, а значит все гораздо сложнее, чем можно подумать. Чезаре знает, что Леонардо не имеет средств, чтобы и близко обеспечить себе такие условия, какие мог ли бы обеспечить Борджиа, впрочем, почему «могли бы»? Они обеспечат, потому что так надо, но теперь не будет дружественности и положительной ноты, не будет свободы и вседозволенности, и все это лишь из-за каких-то совершенно бессмысленных принципов, все это из-за разделения на стороны в служении тому, что одинаково, но достигается совершенно разными путями. Чезаре сжимает руки в кулаки и хмурится, он мысленно шлет к дьяволу в пекло Отца Понимания, кодекс Братства и всю эту чертову войну непонятно за что, потому что на самом деле ему плевать на это, ему плевать на мировое господство и все эти распри. О да, он хотел бы владеть Яблоком, но не ради «высшего блага», а в своих целях, потому что таков его нрав и видение и, наверное, именно поэтому его отец стоит во главе тамплиеров, а не он сам, иначе все было бы совсем по-другому.
Когда подготовившийся пыточник поворачивается в его сторону, задумчиво смотря из-под края черной маски и чуть покачивая рукой, в которой сжимает инструмент, Чезаре отрицательно качает головой и вновь складывает руки на груди. Куда страшнее, когда тот, кто может тебе помочь хладнокровно наблюдает за процессом истязания в то время, когда в любой момент одним только своим словом может оборвать муки и жгучую боль. Чезаре будет наблюдать, Чезаре не боится ни крови, ни криков, и во всем этом не будет для него ничего принципиально нового, потому что, прибывая в состоянии постоянной войны, он слишком привык к этому, привык к зрелищам куда более жестоким, и звукам более устрашающим. Более того, можно сказать, что он делает да Винчи одолжение, потому что, входя во вкус, не сразу замечает тот момент, когда жертва испускает дух от кровопотери или болевого шока. Хотя, конечно, в большинстве своем он делал одолжение себе и своей семье, потому что от трупа да Винчи им не было бы никакого толку, чего не скажешь о да Винчи живом. Теперь оставалось лишь сломать его настолько, чтобы подвести к нужному решению. Если он не может согласиться по доброй воле, то Чезаре создаст все условия для того, чтобы он согласился вынужденно – просто некоторым людям необходимо лишь оправдание своим действиям и веский повод и, получив их они согласятся на что угодно. 
Первый удар плети, первый ее щелчок звонким эхом стоит в ушах – момент одновременно ужасный и в то же время бесконечно прекрасный, запоминающийся, западающий в душу. В искусстве боли всегда было что-то бесконечно притягательное для людей, но лишь единицы признают это открыто. Чезаре следит внимательно, по-змеиному не моргая и чуть склонив голову к плечу, он видит, как стремительно краснеет и набухает бледная кожа в месте удара, видит, как непроизвольно напрягаются связки мышц на узкой спине. Шаг ближе. Удар, еще один. Пыточник хладнокровен и сосредоточен, от него никто и никогда не ждет милости, изгнивший человек, словно бы рожденный для своей кровавой деятельности. Чезаре следит за тем, как расходится кожа в стороны, наблюдает за тем, как кровавыми каплями испещряются крепкие руки пытающего, как густо и медленно течет она по спине художника, тончайшей полоской расчерчивая кожу. Шрамы, ужасные шрамы будут покрывать эту спину, если не оказать должную помощь и не обеспечить ухода. Чезаре обеспечит, сделает все, стоит только согласиться. Еще ближе, настолько, чтобы чувствовать запах крови и вибрацию рассекаемого плетью воздуха. Это прекрасно, это чувственно, боль притягивает к себе, заставляет заострять на ней внимание – всепоглощающая и пробирающая, представляющая нечто идеальное настолько же, насколько и запретное. Он подходит настолько близко, что пыточник, растерявшись, останавливается, но Чезаре не обращает на это никакого внимания, давая художнику короткую передышку.
— Ты знаешь, что тебе нужно сделать. Ты знаешь, что тебе не надо бояться. У тебя еще есть шанс, — Чезаре подсовывает руку, и пальцами обхватив подбородок да Винчи, аккуратно поворачивает его лицом к себе и шепчет тихо и вкрадчиво, убедительно и с тенью сомнительного сожаления, смотрит проникновенно и внимательно. Он замолкает и проводит большим пальцем по щеке художника, собирая рефлекторно выступившие слезы, и слабо улыбается, что выглядит в большинстве своем скорее жутко, чем успокаивающе, а после вновь отступает в сторону, отходя, но стоя близко настолько, чтобы чувствовать его присутствие. Присутствие того, кто – о, ирония, – был одновременно истязателем и тем, кто в следующее же мгновение мог стать спасителем. Всего одно слово может изменить столь многое и это бесконечно удивительно.
[NIC]Cesare Borgia[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/hVHun.png[/AVA][SGN]-[/SGN]

Отредактировано Daud (2015-11-29 21:19:38)

Что за видения в разуме твоем, художник? Что за воспоминания оплетают твое сознание? В чем ты нашел свой покой, столь кричащий и чистый, что хочется вытащить его из тебя раскаленными клещами и растоптать в прах? Нельзя быть таким отрешенным, когда кожа хлыста терзает тело, когда вгрызается в плоть, взрывая ее рубцами алой крови, вырывая с кусками плоти, рассекая едва не до розоватовой бели костей. И пусть хоть ангелы своими прикосновениями усмиряют огонь твоей боли, художник, пусть хоть Бог шепчет тебе слова успокоения – не спастись ни здесь, ни в мечтах. Он взрежет глотки небесных детей ржавой гарротой и отсечет их крылья, он плюнет в лицо Господа и сожжет всех языческих идолов, яростью обрушится на каждого, ибо нет ничего страшнее гнева сына семьи Борджиа. И пусть Чезаре недвижим, пусть лишь до белизны костяшек сжимает руки в кулаки и стискивает челюсти, пусть на его лице не играет желваков, а темный огонь в глазах едва виден – глубоко внутри его снедает пламя злобы и раздражения, пламя привычное настолько, что не причиняет боли, а лишь раззадоривает и дразнит. Он зол, что-то внутри него зло, рычит да мечется, скулит и бесится, кидается на стальную клеть, звонко клацает по прутьям гнилыми зубами, царапает больно и глубоко, оно оскорбленное, раздраженное этим спокойствием, требует все больше и больше. И мало ему крови и плоти, мало ужасного вида, ему нужна боль, ему нужны мольбы и сильнее всего – согласие.
Чезаре хочется кричать. Чезаре хочется самому взяться за кровавые инструменты. Ему хочется впиться пальцами в бледную, тонкую кожу шеи, надавить на бьющуюся жилку, вдавить кадык глубоко в глотку и сжимать, сжимать до тех пор, пока в циане глаз не мелькнет тень смерти, пока не появится там страха, ужаса, отчаяния, чего угодно, что сменило бы это дьяволово спокойствие. Он чувствует себя ребенком, мальчишкой, которому чего-то очень хочется, но не достать, не получить никак и это до горького обидно и до обжигающего раздражающе, и потому, что не твое, и потому, что твоим не будет никогда. В мыслях Чезаре проклинает Леонардо да Винчи, проклинает его гениальность и тот выбор, что он сделал. Неверный и неправильный, глупый выбор. Дьяволов сын. Но внешне Чезаре спокоен, внешне – невозмутим и холоден, уверен и, несмотря на злобу, он все еще пытается найти лазейку. Пытается понять. Что делают дети, когда что-то хотят, но не могут достать это сами? Просят о помощи, обращаясь к памяти и опыту старших. Чезаре прикладывает большой палец к губам и аккуратно закусывает мягкую подушечку, между его бровями сходится «мыслительная» складка, а взгляд туманится по мере того, как он зарывается в себя и свою память. Минута, две, сколько? Он улыбается – бегло и наигранно, – но улыбается как человек, едва-едва почувствовавший вкус победы. Он найдет этого «бога», выбьет опору из-под ног да Винчи, а после предложит либо перерезать веревку, либо оставит подыхать на ней же.
— Продолжать, — коротко командует он и стремительным шагом выходит из камеры, отмахиваясь от устремившегося вслед за ним помощника, направляясь туда, где сможет найти память народа Италии. Ему нужны все донесения, слухи и свидетельства копии каких он только сможет найти, и они у него есть. Ища лучшего, он хорошо подготавливался, он изучал каждого из них, смотрел как на стороны светлые, так и без брезгливости вскрывал гнойники темных деяний, временами поражаясь тому, что может таить прошлое человека, который на первый взгляд кажется совершенно безобидным. Чезаре найдет нужные бумаги, а после найдет и то, что осталось им незамеченным. Сколько проходит времени – полчаса, час, все два, еще больше? Для него это не имеет значения, для да Винчи – тем более. Чезаре знает, что с ним происходит, видит это в разуме так, будто сам стоит там внизу и все еще наблюдает, а не бегает глазами по строкам на пергаменте, что исписан острым, высоким почерком. Сталь и кожа, жар и холод, короткие передышки, ушаты холодной, ледяной воды на голову, соль в раны. Будто забыли, что выпытывают слова, а не бессмысленно мучают, топя в боли, черной и вязкой, каплями слизи повисающей на костях. Ходящие по тончайшей грани, подталкивающие к лику смерти максимально близко и стремительно быстро одергивающие обратно, в бренный мир живых и мыслящих. Не будет ему покоя, не будет никогда.
Буквы, слова, строки, вязь чернильных пятен, мысли, воспоминания – все не то. Пусто. Пусто. Бессмысленно. Доносы одни глупее других, обвинения смешные до слез, свидетельства без подтверждения – люди ненавидят тебя, художник, настолько же, насколько и восхваляют. Кто ты для них – мессия или антихрист, свет или тьма, двуликий с частицей огня божественного и дьявольского в груди и разуме? Чезаре вгрызается в бумаги взглядом, сминает их в пальцах, в бессилии врезается ребром кулака в крепкую столешницу, смотрит на поредевшую кипу и хочет смести ее в сторону, но в секунду что-то одергивает его, останавливает. Он выхватывает листы один за другим, вчитывается тщательнее и, наконец, осознает. Так просто, что смешно. Вот где ты был, вот, что тебя гложет. Чезаре небрежно складывает пергамент и, зажав его меж указательного и среднего пальцев, идет обратно, спускается туда, где пахнет мокрым камнем и кровью, туда, где стены помнят крики боли и предсмертные хрипы. Когда он переступает порог, зычно окрикивая замахнувшегося для удара пыточника (что скорее уже стал ближе к палачу), тот, дернувшись, замирает и, следуя данному Чезаре жесту, поворачивает да Винчи к нему лицом.
— Эцио Аудиторе да Фиренце, м? — Чезаре держит руку со сложенным пергаментом поднятой, чуть двигает пальцами, слыша и чувствуя, как шуршит бумага. Он смотрит расслабленно и без особенного интереса, играючи скрывает пристальность за деланным пренебрежением и чуть приподнимает бровь в немом вопросе. Как ты будешь защищать того, в кого уверовал целиком и без остатка, художник? Готов ли ты защитить того на кого надеешься, но кого сейчас нет рядом?
Чезаре улыбается мягко и обманчиво добро.
Чезаре думает о том, что когда он говорил о том, что может дать многое, то забыл упомянуть кое-что еще - в тоже время он может забрать абсолютно все, без остатка.
[NIC]Cesare Borgia[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/hVHun.png[/AVA][SGN]-[/SGN]

Отредактировано Daud (2015-12-15 06:52:16)

Ничто не ослабляет нас так, как небезразличные нам люди и что прекрасно, что просто удивительно – подобный человек есть у каждого, кем бы он ни был: от извечно веселого кутилы до аскетичного монаха. Небезразличные нам люди – это та самая неотделимая ахиллесова пята, которую мы лелеем и в тоже время проклинаем всей душой. И как легко, как непринужденно можно подчинять человека, чью уязвимость ты разгадал – лишь одно имя и несгибаемая сталь становится податливой глиной, – есть в этом что-то бесконечно очаровательное и вместе с тем ужасное. Чезаре видит реакцию да Винчи, чувствует ее так, как изголодавшееся животное слышит запах густой крови. Он попал в цель, не ошибся. Храня на лице маску спокойствия, в душе же он торжествует без тени стеснения и стыда. Он всегда добивается своего, но даже сейчас, даже после всего пройденного ими нелегкого пути – они все еще не закончили, а у художника все еще есть шанс отыграться.
Услышав слетевшее с губ Леонардо имя родной сестры, Чезаре делает два широких шага вперед и едва не замахивается для пощечины, но вовремя одергивает себя и замирает, приосаниваясь и горделиво дергая головой, раздраженно поджимая губы, хмурясь, и улыбаясь слишком фальшиво и наигранно, чтобы поверить в искренность этой улыбки. О, будь у него возможность, будь на то его воля, он бы вырвал из глоток слуг и клеветников их болтливые языки, а после скормил их бы им же, и уже после спросил бы, что еще они хотят рассказать, какими еще домыслами хотят ублажить чужие, жадные до слухов уши. Лукреция, милая-милая сестра Лукреция, которой он просто не хотел ни с кем делиться, которую не хотел отдавать на растерзание незнакомцам, которых она никогда бы не полюбила – он был ее опорой в детстве, и может быть ею же и сейчас, и люди домысливают, по собственной глупости видя в этом противоестественное. Если художник хотел его задеть – Чезаре смотрит на да Винчи темным, туманным из-за тихого бешенства взглядом, – то у него это неплохо получилось. Интересно, так ли нужен гению язык, чтобы творить или он вполне обойдется без него?
Обернувшись в сторону истязателя, к которому обратился художник, поймав переведенный на него взгляд, Чезаре коротко кивнул головой. Этот разговор с самого начала не предназначался для лишних ушей, а значит, целесообразней будет и дальше продолжать его с глазу на глаз. Внимательно вслушиваясь в осипший голос да Винчи, время от времени, бегло улыбаясь его словам, Чезаре отошел к жаровне, в которой раскалялись инструменты боли, и бросил копию доноса на тлеющие угли, немигающим взглядом наблюдая за тем, как занимается и пламенеет бумага, скручиваясь и осыпаясь серо-белым пеплом. Опасно, невероятно опасно будет иметь у себя на службе человека, не испытывающего к нему ни страха, ни уважения, ни слепого почитания, человека, который будет знать обо всех слабостях сотворенных им детищ, но у Чезаре нет достойных альтернатив, а сам он уже давно привык рисковать. Слишком многое поставлено на карту, чтобы сворачивать после всего, что уже было сделано.
— Я не буду угрожать, artista, — не сводя глаз с пляшущих в жаровне языков пламени, отозвался Чезаре и, заложив руки за спину, переплел пальцы в замок. Как смехотворно было это предположение, и в тоже время сколь оно было правдиво и точно. Нет-нет, конечно же, нет, он не будет гоняться за Аудиторе, пытаясь пронзить его сердце клинком. К чему такая слепая зависимость от одной только цели? У него есть другие заботы, а Эцио – Чезаре уверен в этом, – придет к нему сам. Завтра, через месяц или же год, не все ли равно? К тому же, чтобы убить человека, не обязательно ведь убивать его самого или убивать своими руками – у сына семьи Аудиторе немало страстей и привязанностей, а у Чезаре достаточно людей, которые никогда не откажутся продемонстрировать свое мастерство умерщвления за пару звонких монет. Пройдет время и он непременно найдет нужный путь. — Считаешь оставленные им трупы? Это… довольно трогательно. Временами не обязательно быть лучшим, чтобы преуспеть в чем-то, достаточно просто быть находчивым. Но как бы там ни было – я не узнаю, пока не попробую, — Чезаре улыбается уголком губ и разворачивается к да Винчи лицом, окидывая его взглядом с головы до ног. Смерть – слишком часто он слышит это слово, видит его явление повсюду, да и, если быть честным, сам временами вполне осознанно становится его вестником.
— Если знаешь, что исход неизбежен, то к чему задумывать о том, когда он настанет? Куда важнее оставить после себя наследие, чтобы тебя помнили не как пару цифр и дробь, а как деятеля или творца.
[NIC]Cesare Borgia[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/hVHun.png[/AVA][SGN]-[/SGN]

Несомненно, Флоренция, Венеция, Рим – да куда уж там! – едва ли не вся Италия приписывала Леонардо да Винчи черты человека, что обладал десятками выдающихся способностей и стольким же количеством грехов. Но Чезаре видел в нем не просто художника, не просто деятеля, а почти что гения, одной из способностей (черт характера) которого было упорство. Гордый, неподчиненный, дерзкий – в этом была его притягательность и его беда, а может и погибель. Чезаре не славил его, но находил уместным молча восхищаться его стойкостью и настойчивостью. Только восхищение столь же великое как и желание растерзать да Винчи на мельчайшие куски кровоточащего мяса останавливало Чезаре от порывистого желания засечь, зажечь его до смерти, вдоволь насладившись чужой болью, криком и запахом паленой плоти и свернувшейся, затхлой крови. В своих мыслях он убил его уже десятки раз, нанизал на копья, опоил сестринскими ядами, вздернул на эшафоте. В своих мыслях он возвысил его, в своих мыслях он растоптал его в прах и вновь собрал воедино, как пытаются собрать воедино треснувшую вазу. О, нет-нет, Чезаре не нужен разломанный сосуд, надломленный – еще, куда не шло, но разбитый на мельчайшие черепки – нисколько. И он не тронет ни его, ни (пока что) того, кто вызывает в его душе реакцию столь бурную и глубокую. Эцио Аудиторе, пожалуй, станет тем самым поводком, той самой короткой веревкой, на которой Чезаре будет удерживать художника подле себя. Ох, нет, видит Всевышний – гении должны быть одиноки, чтобы не попадать в такие беды, ну или, по крайней мере, маскировать свои привязанности чуть лучше, чем есть.
Чезаре смеется тихо и беззлобно, как-то сухо, словно человек, смотрящий за бесполезными попытками дитя добиться того, чего он не сможет добиться просто по определению. Наивно, глупо, просто смешно. Да Винчи не осознает, или просто не хочет осознавать того, что он уже в его власти, стоит под началом его и его семьи, ибо волю Рима, волю всей Италии будут диктовать уста Родриго. Да Винчи не осознает, что жизнь его станет ужасной и отвратительной, попытайся он скрыться где-то далеко где, казалось бы, никто не найдет. У Борджиа – длинные руки и глаза везде, где только можно и нельзя представить. Этот гений, этот выдающийся человек, броская личность – он чертовски наивен для всех тех лестных слов, что говорят о нем, и теперь Чезаре видит это отчетливо и ясно, а посему улыбается шире и смеется чуть громче. Такой самоотверженный, словно герой древних мифов, что готов вырвать сердце из своей груди лишь бы помочь пускай не всем, но всего лишь одному. Он говорит про память, перебирает имена, а Чезаре все улыбается, смотря на это с другого края – теперь, кому бы он не служил, кому бы не помогал или даже работай он сам на себя – история его не запомнит. Потому что семья Борджиа приложит к этому все усилия, приложит их к тому, чтобы память об Леонардо да Винчи затерялась в веках и истерлась, как истирается кровь с мостовых после дождя, как пересыхают слезы на щеках пришедшего в себя человека. Временами, плыть по течению – это правильно. Временами, молчание – это более чем уместный ответ. Временами, сопротивление не стоит свеч. Палач заходит в комнату удивительно тихо и незаметно, а Чезаре берет с залитого кровью стола тесак с увесистой, цельной рукоятью.
— Не будет ни даров, ни пыток. Слишком много слов уже было произнесено. У тебя будет время, artista. Будет возможность обдумать все тщательней, — с мягкой, изломанной улыбкой на губах говорит Чезаре и, резко вскинув руку, ударяет рукоятью по виску да Винчи, выбивая сознание из его тела, наблюдая за тем, как глаза его начинают закатываться, разум туманится, отключаясь, а измученное тело обмякает, провисая на кандалах. Чезаре отходит, отбрасывает тесак от себя, и брезгливо отряхнув руки, смотрит на то, как палач расстегивает крепежи кандалов и, подхватив безвольное тело художника, небрежно закидывает его себе на плечо. Чезаре кивает мужчине и, собравшись, уходит заниматься своими делами, которых у него еще не мало. Как ни печально, а ему придется на несколько дней оставить художника в тишине и одиночестве, наедине с планами его будущей мастерской, сметами и списком людей, с которыми ему доведется работать. Одна из спален для прислуги, освобожденная, впрочем, от самих слуг, на эти дни послужит ему и домом, и мастерской, и храмом для размышлений. Чезаре лишь надеется на то, что он все же сделает правильный выбор.

Три дня растянувшиеся будто бы на вечность. Три дня полные интереса, чувства азарта и ожидания. Три дня в старании не смотреть ни на скептический взгляд отца, ни на успокаивающую улыбку сестры. О, как мило и забавно их сомнение, их недооценивание и неуместное, заведомое сочувствие. Чезаре вышагивает по длинному коридору медленно и спокойно, и звук его шагов эхом разлетается среди высоких, каменных стен, на которых пляшут отсветы светочей. Руки за спиной, подбородок чуть приподнят, а взгляд без всякого интереса гуляет то по рукотворным гардинам, то по древним амфорам и временами соскальзывает на лица страшащихся, отворачивающихся слуг, что расступаются, спинами прижимаясь к извечно холодным стенам. Нужная дверь по правую руку, точно такая же как и все остальные, но совершенно отличная от других – вытравленное дерево, покрытое слоем облупившегося лака и занозами, ручка кольцо. Невзрачно, неприметно. Кому только придет в голову, что за этим куском древесины и металла скрывается дьяволов гениальный ум всей треклятой, пока еще разрозненной Италии.
Чезаре заходит без стука, отталкивает дверь и молчаливо смотрит на врача, кривясь, когда тот оборачивается на него в своей уродливой длинноклювой маске, смотря глазками-стеклами, блестящими, будто у настоящей птицы. Тот только закончил накладывать повязки на промазанные мазью раны художника, а посему мог убираться восвояси, что Чезаре и позволил ему сделать, отступив от прохода на шаг. Проводив лекаря долгим, тяжелым взглядом и прикрыв за ним дверь, Чезаре повернулся в сторону художника, мельком думая о том, что даже чувствует некоторое разочарование от того, что того не засекли достаточно для того, чтобы пришлось прижигать раны маслом или каленым железом. Впрочем, судя по дрянному, резкому запаху, что источала наложенная на спину художника перевязка, жить с этим было не столько болезненно, сколько просто отвратительно до тошноты, что тоже неплохо. Но мысли мыслями, а у них есть одно недовведенное до финала дело. Чезаре, негромко прокашлявшись, дабы привлечь к своей персоне внимание, все так же стоит поодаль от кровати и смотрит внимательно и выжидательно, зная, что ему не надо говорить, для того, чтобы быть понятым. У него всего лишь один вопрос, и смысл его за три дня нисколько не изменился.
Прими волю Борджиа. Подчиняйся неизбежному.
[NIC]Cesare Borgia[/NIC][STA]~[/STA][AVA]http://s2.uploads.ru/hVHun.png[/AVA][SGN][/SGN]