Анна потом вспомнит этот момент не раз – со стыдом, с сожалением, с долей нежности и легким отчаянием, потому что все, что происходило – реально. Она не знает сути Хилла, но чувствует его тяжелое дыхание на шее, подается навстречу ладоням, ловит краем уха скрип стола, который грозится сложиться прямо под ними. И неожиданно не боится, уверенная, что ее подхватят, даже если начнет рушиться не только этот стол, но и все вокруг; только цепляется крепче в плечи, срывается в стон, не может даже дотерпеть до поцелуя, только мягко касается губами шеи Генри.

Ее практически оглушает разрядкой, и на мгновение она выпадает из реальности, не осознает ни себя, ни Хилла рядом, ни того, где они находятся. Теряется в удовольствии и странном, слишком сильном ощущении, незнакомом ей, не связанным с тем, какую реакцию подсказывает ей тело. Анна жмется инстинктивно к любовнику, приникает щекой к его плечу, но не слышит собственного крика, видит вместо этого что-то еще, смутный призрак, тень на грани сознания. В распахнутых глазах на мгновение мелькает чье-то отражение, будто они действительно здесь не одни, к Анне что-то или кто-то близится, тянется родным и осторожным движением, прежде чем исчезнуть.

В реальность возвращает голос Генри, тихий и ласковый, и Акки отмирает, глядя на него растерянно. Надеется, что он не заметил, не примет эту странную отрешенность на свой счет, потому что дело совершенно не в нем: она будто снова снаружи, бредет в тумане, заволокшем знакомые улицы, и не сразу вспоминает, что это не так. Снова фокусирует наконец взгляд на бледном лице, на серых глазах, снова посветлевших; он не выглядит больше отчаявшимся, уставшим, несмотря на то, что отдает ей последние силы.

- Все в порядке, - Анна слабо улыбается, словно извиняясь, суетливо помогает ему разобраться с одеждой. Нежно обводит ладонями напряженные плечи, касается напоследок губами чуть солоноватой кожи, прежде чем натянуть рукав рубашки. Послушно проскальзывает обратно в блузку, рвано вздыхая от соприкосновения все еще чувствительной груди с тканью, но тело отзывается только легкой усталостью.

И спокойствием, приходящим вместе с теплом, когда Хилл снова тянет ее к себе. Акки жмурится, жмется к его груди, тщетно пытаясь собраться с мыслями; что-то все еще будто ускользает от ее сознания, не дает сосредоточиться. Она не чувствует ни стыда, ни сожаления, ни страха перед тем, что будет дальше - только странное умиротворение, впервые с момента, как она переступила границы города, если не дольше. Здесь, в самом, кажется, небезопасном месте на свете, рядом с едва знакомым мужчиной, ей легче, чем когда-либо, но у Анны нет сил и воли задуматься об этом.

- Я вытащу тебя, - глухо обещает она, не пытаясь освободиться из объятий, и снова улыбается в поцелуй, проводит пальцами по немного порозовевшей наконец щеке, обводит рану. И никак не может отстраниться, разорвать момент, следом за которым они должны будут вернуться обратно во внешний мир. - Хотя я бы осталась в этой комнате... С тобой, если бы могла.

Но Генри здесь быть не должно, Анна осознает это слишком явно, более четко, чем прежде, будто только сейчас в ней появились силы по-настоящему сделать это.

(она покорно подставляет тонкую шею, позволяет окольцевать ее целью, принимает свою новую принадлежность почти с радостью, будто город дает ей что-то давно потерянное; и она готова служить взамен)[Ava]http://i.imgur.com/GtuoPYC.png[/ava][sta]bis der Tag erwacht[/sta]

Отредактировано Akki Andersen (2016-03-12 15:07:56)

Все еще не покинутая, не оставленная в одиночестве растворившимся призраком, - он живой, он настоящий, не из тех теней, что ей чудятся сейчас, - Анна все равно чувствует, как теряет драгоценное тепло. Обретенное с таким трудом, оно теперь утекает сквозь пальцы, которыми она цепляется в плечо Хилла. Ищет поддержки, ищет подтверждения его словам, потому что холод влечет за собой темноту.

В темноте - страх, иррациональный и всепоглощающий, и Акки боится снова оцепенеть, как там, на улице. Боится снова замереть бессильно, и в этот раз бежать им будет некуда. Рядом с Генри все еще верится в то, что они могут выбраться, но его тепла – скорее всего – не хватит на двоих. Он больше не сможет потянуть ее за руку и прикрыть собой в темном углу, это иное, пришедшее за ней и только. Она чувствует чужой взгляд, прожигающий даже сквозь ладонь, которая прикрывает ее глаза.

Темнота может быть успокаивающей и спасающей, но долго прятаться в ней невозможно. Анна знает это, непреложное правило, усвоенное после сотен поздних ночей, проведенных в страхе. Ребенком она пряталась от всех кошмаров под заботливо подоткнутое, теплое одеяло, с головой прикрыв себя от окружающего мира. Это самая наивная игра в прятки. Не видишь зла – значит, зло не видит тебя в ответ. Не видит мгновение, десять минут, двадцать, может быть, пару часов, проведенных в самодельном укрытии, пока ты не сдаешься сам. Не отгибаешь самый краешек одеяла, чтобы увидеть темный потолок, и чаще всего – но совсем, совсем не всегда – на нем больше нет страшной тени. За полуприкрытой дверью гардероба никто не прячется, а ночник перестает моргать, включенный дрожащей детской рукой.

Чтобы справиться со страхом, его мало чувствовать. Анна ежится от холодных прикосновений и вздрагивает, упорно повторяя про себя: источник страха нужно увидеть.

От бледной тени пахнет знакомо. Дело не только в пепле, его Акки уже не замечает, он будто перегоняется в крови вместе с кислородом; нет, это другое.  Затхлый, сладковатый запах гниения, хрупкие страницы древних книг, засохшие цветы, вложенные в конверт вместе с письмами, розовое масло, умастившее волосы. Сколько еще она не может различить и впитать сразу? Сколько еще не может вспомнить? Анна тянет вниз пальцы Генри, чтобы освободить еще один орган чувств, и мутное, гнетущее волнение захлестывает еще сильнее.

Насмешливая, недобрая усмешка Октавии всегда почему-то завораживала ее. Отражение ведьминой сущности, той червоточины, живущей в глубине каждого, кто был избран их семьей. Кожа сползает тонкими лоскутами, и Анна судорожно сглатывает, снова не в силах оторвать взгляд, только на этот раз – от обнажившейся сухой мышцы, знакомо оттягивающей в сторону уголок губ. Она помнит светлые, длинные волосы невероятно мягкими наощупь, и сейчас едва не тянется рукой, чтобы тронуть светлые пряди. И белое платье, на которое они некогда вместе засмотрелись в витрине одного из лондонских магазинов. Акки снова прикрывает глаза, почти слыша тихий девичий смех.

- Уходи. Пожалуйста, исчезни.

Она не узнает собственный голос, глухой и испуганный, еще более, чем там, снаружи.

- Тебя нет. Не может... Быть здесь.

Пальцы снова цепляются в ладонь Генри, и Анне хочется повернуть к нему голову и умолять уйти прямо сейчас. Сорваться с места, преодолев расстояние до двери, и выбежать туда, в темноту, к опасности, лишь бы не поднимать больше взгляда на подгнившее кружево, на бледную и безмолвную фигуру, не вдыхать смешения запахов резких духов и разложения. Акки пугает это присутствие, даже если это - всего лишь призрак, вынутый городом наружу из ее памяти.

У нее не должно быть таких воспоминаний, им неоткуда взяться, как и тени женщины, стоящей перед ней.[Ava]http://i.imgur.com/GtuoPYC.png[/ava][sta]bis der Tag erwacht[/sta]

Анна, неужели ты не помнишь?

Призрак перед ней осыпается, теряя силу, но Акки словно не замечает этого: она не может оторвать взгляда от кожи, еще минуту назад начавшей розоветь, наливаться цветом, а сейчас покрывающеся струпьями, лопающейся, сползающей лоскутами, как у старой игрушки. Ей не хватает времени, чтобы осознать, что жизнь, которая вливается в чужое тело — ее собственное. Она видела такое сотни раз на работе. Существа, которые питаются энергией, эмоциями, даже воспоминаниями. В Фонде не раз подтверждалось, что все сверхъестественное черпает силу в земном, все бесплотное пытается возродиться через чужое мясо и кровь, и Акки, подготовленная, разумная, сталкиваясь с этим, все равно летит послушно на огонек.

Вздрагивает, не успевая подпалить крылья, до того, как коснется пламени. Ее спасают. Снова.

- Прости, Генри, боже... - она выпадает из видения, как из сна, с чувством, будто ударяется о землю, когда в воздухе снова пахнет кровью. Кажется, в Сайлент Хилле Анна научилась уже по тонкому оттенку отличать ее происхождение, свежую от затхлой и трупной (такая текла из тела женщины на улице, такая въелась в стены домов и легла толстой коркой в каждом неосвещенном углу). Она чует быстрее, чем замечает, что у Генри по руке стекает красная струя, и резко поднимается на ноги. - Иди сюда. Скорее, пока оно не вернулось.

Анна продолжает тихо, сбивчиво извиняться, пока подбегает к Хиллу, осторожно берет за запястье, чтобы взглянуть на рану: не очень глубокую, но большую. Осколком расчертило почти всю ладонь, от кончиков пальцев до ее хватки, и она старается быть как можно более бережной, когда выдергивает острый осколок. Генри все равно морщится, поджимает обескровленные губы, снова такой же бледный и уставший, как в первый момент, когда нашел ее: это напоминает Акки, что нужно сбросить с себя оцепенение и двигаться дальше. Она не может сказать наверняка, что призрак не вернется, не чувствует теперь защищенности и здесь, после того, как тьма уже один раз просочилась сквозь окна.

Тем более, никто не знает, какой призрак может прийти за Хиллом.

- Нам нельзя больше останавливаться. До самой вышки, хорошо?

По спине идет холодок, пробирает опять до еле заметной дрожи, а в голове все путается, как от дурмана. И у Анны катастрофически нет времени разбираться с образами, настойчиво лезущими ей в мысли, распутывать воспоминания: они похожи на странные комки нитей, всплывающие к поверхности, и ей хватает сил только ухватиться за самые кончики, но не домотать до сути. Если эта суть вообще есть. Легче принять как данность, что все, что она видит — просто порождения города. Настоящие здесь лишь они с Генри. Настоящая жизнь вне города, и нужно покинуть его как можно скорее.

(им обоим это очень нужно, и Анне даже не нужно поддаваться; страх сам толкает ее, поскорее выйти за границы, сбросить с себя власть, которая станет снаружи лишь сильнее и неизбежнее)

Руку приходится перевязать полотенцем, которое они до этого скинули на пол, и промыть ткань или рану нечем, кроме простой воды. Хилл отмахивается, мешает ей придумать что-нибудь получше, за плечи подталкивает к выходу, и по его взгляду Акки понимает, насколько же ему страшно. И все равно он соображает быстро, ориентируется, не превращаясь, в отличие от нее, в каменную статую, и это немного злит ее. Акки не знает, сможет ли уберечь его в ответ.

Снаружи все еще темно, туман стелется к земле и съедает их ноги, когда они идут по улице, но Генри идет уверенно. Анне даже в голову не приходит больше сторониться его, никакой субординации, только животный страх отпустить здоровую ладонь хотя бы на секунду. Город обступает их так плотно, что ей кажется, если они разъединят пальцы — и Хилл растворится, его проглотят стены. Еще больше давит знакомое чувство, что за ними наблюдают.

Анна не должна знать, каково это, когда кто-то незримый, но принадлежащий месту наблюдает за каждым твоим шагом; и не проявляет при этом к тебе никакого интереса, и все же она не может отделаться от одной мысли. Кто-то живет в этом тумане. Они жили давным-давно и теперь вернулись.

(вернулись вместе с ее воспоминаниями)

- Давай не будем молчать, — тихо, но очень серьезно просит Анна, когда они уже заходят за угол, и сжимает ладонь Генри поверх и второй рукой. Просто на всякий случай.[Ava]http://i.imgur.com/GtuoPYC.png[/ava][sta]bis der Tag erwacht[/sta]

Разумеется, она слышит. Сознание само отзывается хриплым и испуганным «да», не вербализованным, будто Генри может слышать ее мысли, заглянуть сквозь встрепанный рыжий затылок внутрь. Будто кто-то тянет наружу тонкие нити из спутанного, залежавшегося в углу клубка мыслей и воспоминаний: тот угол затянулся пылью, едва ли не порос мхом, ее страшное наследие, о котором Акки даже не подозревала. Не просила, не получила извещения о том, что этот тяжелый груз когда-нибудь упадет на ее плечи, а теперь вот же он.

Видения того, чего не происходило. Не может происходить, не может ведь?

- Они близко. Генри, почему мы стоим? – у нее неожиданно резко потеют ладони, кожа становится мерзкой, скользкой и очень теплой, приходится крепче сжать пальцами чужие, чтобы случайно не выпустить их. Генри стоит, как вкопанный, Анна не видит его лица, в подступающей дымке с трудом различает даже линию напряженных плеч, хотя он стоит меньше, чем в шаге. Голос срывается впервые за сегодня по-настоящему, в полуистеричное бормотание, звонкое и глухое одновременно; Анна не кричит от страха, она тараторит, как самые шумные юродивые на городских площадях. – Генри, пожалуйста, пойдем, ты же слышишь, как они шагают, мы здесь как на ладони, пожалуйста, пойдем отсюда, я не хочу знать, кто идет, я...

Уши закладывает на несколько мгновений, Акки не слышит собственных испуганных восклицаний. Остается только дергать Хилла за руку, снова и снова, тщетно пытаться сдвинуть его, вросшего в асфальт, с места, и ни за что не думать о том, почему он остановился именно сейчас, о чем он думает, что он теперь подумает о ней...

Пелену прорывает первый звук, и Анна замирает, невольно морщась: медленно-медленно, как спецэффект в дешевом фильме ужасов, падает капля крови, земля с довольным чавканием поглощает ее, окрашивается алым, крошечным пятном, подаренным незакрытой раной. Кровь капает с разбитой ладони ее шатающегося спутника прямо Анне под ноги, у ботинок на плоской подошве, не долетая каких-то несколько сантиметров до того, чтобы запачкать собой недорогую искусственную кожу. Губы Анны легко вздрагивают, когда она мотает головой, хлестко бьют по плечам треплющиеся рыжие пряди, чужие пальцы наконец выскакивают из ее ладони едва ли не с таким же неприятным хлюпаньем.

Анна не помнит себя, не помнит мертвых лиц, как по команде, поворачивающихся в ее сторону, буравящих пустыми серыми глазницами, понятия не имеет, чье имя неразборчивым бульканьем вырывается из окоченевших глоток. Она ориентируется – снова, как до этого, в комнате с зеркалом – на обрывки, всплывающие в памяти. Красные форменные воротнички, красные крики, красные капли, не редкие, как та, что одиноко срывается на асфальт у ее ног: целый ручей, щедро расплескивающий вокруг себя следы, пятнающий носки дорогих белоснежных туфель. Сначала они только расчерчивают их странными линиями, заставляют их обладательницу вздрогнуть (но не пошевелиться, не отказаться, не отвернуться, смотри, Анастасия, смотри и запоминай причину для своей революции), но потом полностью скрывают праздничный белый, оставляя принцессу в луже крови. В красных туфлях и платье с причудливым красным подолом, неровным от того, что эта кровь льется повсюду. Она перестает брызгать спереди или литься за спиной, кажется, почти застывает пузырями в воздухе, и липнет с зашедшей слишком далеко Кузине, расцвечивает ее щедрыми пятнами.

Такой она выходит за порог палаты лордов, чтобы никогда больше туда не вернуться.
Такой она встречает на пороге Малахитовой комнаты свою соперницу: покрытая с ног до головы кровью и без того мертвых солдат, выходит навстречу, чтобы проиграть.

Анна дрожит и плачет некрасиво, с громкими всхлипами, похожими на раненный вой, скребет в воздухе пальцами, пытаясь найти упущенную руку – и натыкается только на мертвенно-холодную плоть, твердую, как мрамор. Она испуганно отдергивает ладонь, но зря: тело марширует дальше, повинуясь неслышному приказу, только странно выворачивает в ее сторону голову, не отрывая от ее лица невидящих глаз, едва не теряет форменную фуражку.

Андерсен не может выдавить из себя хоть одного звука, беспомощно вытягивает вперед руку, как капризная девочка, случайно запачкавшаяся на прогулке. Генри нет рядом, когда ровный гул сотен ног прерывается резким, оглушающим звуком, и Анна падает на колени и послушно закрывает глаза, Анна покорно вслушивается в мерный топот и неестественный визг сирены.

Они пришли за ней, и нет смысла спорить с этим. Этот город, этот туман, возможно, это действительно она что-то наделала, и осталось только дождаться своего трибунала?[Ava]http://i.imgur.com/GtuoPYC.png[/ava][sta]bis der Tag erwacht[/sta]