Громкие шаги, раздающиеся из коридора, несколько отрезвляют; Франц выпрямляется, набирая в лёгкие побольше воздуха и считая до десяти. Ранее ему не приходилось усмирять собственное волнение таким образом, но в этот раз самый распространённый и заезженный совет психологов относительно возвращения самообладания используется скорее от безысходности, нежели из-за веры в то, что данная манипуляция может помочь. Хотя, Оберхаузер очень зря недолюбливает мозгоправов: в этот раз у него действительно получается прийти в себя. В этом помещении, знакомом, но далеко не родном, он чувствует себя не так комфортно, как в Австрийском замке: здесь темно и не слишком уютно, мебель и интерьер в целом выглядит по меньшей мере дёшево и абсолютно безвкусно. Оберхаузеру, правда, далеко не до обустройства временного убежища: у него и без того хватает проблем.
Гаррет входит тихо, но Францу так не кажется: до предела оголённые ощущения, слишком отчётливое восприятие окружающей реальности, и теперь «тихо» превращается в «раздражающе громко»: когда Оберхаузер подавлен, он не уходит в себя, а становится чересчур раздражительным. Правда, об этом знает только он сам: не все окружающие настолько проницательны и внимательны, чтобы заметить перепады настроения Франца.
— Гаррет, — голос срывается на хрип; он откашливается, чуть отворачивая голову и прикрывая рот ладонью, прежде чем продолжить. — Всё готово?
— Да, герр Оберхаузер, — охранник смотрит куда-то поверх макушки Франца; судя по тому, как вздрагивают его веки, Гаррету тяжело не перевести взгляд на лицо своего работодателя. — Пилота я тоже предупредил.
Франц внимательно всматривается в лицо начальника охраны: кажется, мышцы правого века Гаррета сводит непродолжительной судорогой; Оберхаузер ёжится, чуть дёрнув плечами, и ощущает неприятное покалывание в области брови.
— В этот раз тебе лучше постараться, — Франц прикрывает веки, когда его рука непроизвольно поднимается, но он довольно резко обрывает жест, так и не прикоснувшись к своему лицу. — Не стоит говорить, что тебя ждёт в том случае, если ты облажаешься. Ты понимаешь меня, Гаррет?
Конечно, он понимает — как никто другой; когда долго сосуществуешь рядом с человеком, то понимание природы его поведения, предпосылок и мотивов приходит со временем. Только понять далеко не тождественно слову принять.
— Да, я прекрасно понимаю, — выдыхает охранник, выпрямляясь ещё сильнее. — Больше не повторится.
Франц низко опускает голову, а потом кладёт руку на плечо Гаррета, чуть сжимая ткань его пиджака в кисти.
— Я верю, — говорит Оберхаузер, убирая руку. — Тем более, если бы ты был там в день взрыва, может быть, всё бы обошлось. Я не виню тебя в этом: я ведь дал тебе отгул. Впервые за столько времени.
Франц поднимает голову, смотря на охранника почти с довольствием, если такое вообще возможно при его нынешнем состоянии. Возможно, тот факт, что взрыв произошёл именно тогда, когда самого опытного и наиболее приближённого человека не было рядом, наглядно демонстрирует профессионализм самого Гаррета. Хотя, конечно, не факт, что он смог бы предотвратить инцидент в Марокко, но, возможно, на лице Франца не оказалось бы этого безобразного, отвратительного шрама: Гаррет, будь он рядом, обязательно бы закрыл Оберхаузера своим телом.
И, тем не менее, своего охранника он не винит. Один из виновников пострадал сам, второй — укатил в неизвестном направлении, а третий... Третьего Франц навестит сегодня же. Правда, не для того, чтобы отомстить: на визит в скромное жилище Кью у Оберхаузера несколько иные планы.
...
Небольшая квартира в ипотеку — не то, чего бы Франц желал своему сыну. Как и весьма объёмная соседка по этажу, которая пялится так, словно увидела призрака. Гаррет соображает достаточно быстро, чтобы шагнуть в сторону и скрыть лицо Оберхаузера от любопытных глаз — за эти несколько мгновений она не успеет ни запомнить черты, ни разглядеть уродливый шрам, рассекающий правую половину лица.
Сын открывает дверь довольно быстро, но удивление, которое тут же овладевает Францем, внезапно сменяется негодованием и в меньшей мере — раздражением; Гаррет подаётся вперёд, чтобы быстро обезоружить Кью, но Оберхаузер выставляет руку, не давая этого сделать.
— Джеффри, добрый вечер, — мягко произносит Франц, делая шаг вперёд, пока Гаррет аккуратно прикрывает дверь: он, наверное, удивлён тем, что её не пришлось выламывать.
— Я тоже рад тебя видеть, — постепенно сокращая расстояние между ним и дулом пистолета, Франц даже не задумывается о том, что дрожащие пальцы Кью могут совершенно случайно, вне зависимости от его воли, спустить курок. — Милый мой... Ты хоть в курсе, куда надо нажимать? — наклоняя голову набок, Франц останавливается, когда пистолет упирается ему в грудь. — Почему-то я в этом сомневаюсь.

Франц спиной чувствует напряжение, которое охватывает Гаррета в момент встречи груди Оберхаузера с пистолетом Кью. Можно даже сказать, что начальник охраны беспокоится за жизнь Франца куда больше, чем сам глава СПЕКТРа. На самом деле, если смотреть со стороны, подобные действия кажутся глупыми, опасными и безрассудными. Какая-то слишком нездоровая уверенность есть в его позе, жестах и поведении — в принципе, эта черта перманентно присутствовала в нём всю жизнь, но именно после недавнего потрясения Франц стал ещё более бесстрашным, настолько, что можно было забеспокоиться, как бы эта уверенность не переросла в отчаянный авантюризм.
— О нет, мы никуда не уйдём... Без тебя, — он внимательно следит за тем, как ведёт себя сын: Джеффри пятится, словно загнанный в угол зверь, и это абсолютно не устраивает Оберхаузера — даже несмотря на то, что это было весьма предсказуемо.
Прошедшее с момента их последней встречи время явно не пошло на пользу зародившимся тем вечером отношениям, но встретиться раньше у Франца не было возможности. Впрочем, он знает, что Кью в это время тоже был занят.
Выбегающий под ноги Оберхаузера британец с яркими оранжевыми глазами на короткое мгновение отвлекает внимание, и Франц опускает голову, удивлённо поглядывая на питомца Кью; примерно в этот же момент до ушей доносится негромкий, но очень красноречивый щелчок. Медленно переводя взгляд на сына, Оберхаузер замирает на мгновение, заглядывая Джеффри в глаза: кажется, Кью сам не понял, что только что произошло.
— Впечатляет, — протягивает Франц, кладя ладонь поверх руки Кью, и аккуратно, почти нежно отцепляя его до жути холодные пальцы от пистолета. — Теперь, когда ты наглядно показал мне свои умения, я, пожалуй, его заберу.
Обидные слова, касающиеся довольно жалкого вида Джеффри, он намеренно опускает, но тот факт, что они пришли в голову, определённо показателен: Франц раздражён, и даже если он этого не демонстрирует, чувство никуда не девается, а поведение сына лишь усиливает неприятные ощущения. Франц отдаёт пистолет Гаррету, передавая его через плечо, и делает ещё один шаг навстречу Джеффри.
— Ты выглядишь очень уставшим, — отмечает Оберхаузер, наступая на Кью. — Плохо спишь?
Когда они спустя несколько плавных шагов Франца оказываются около проёма, ведущего, скорее всего, в гостиную, Оберхаузер оценивает обстановку в комнате. Весьма простая мебель, практически полное отсутствие дизайнерских элементов, скромная отделка — он даже замечает трещину на потолке, и несколько морщится. Этот жест отдаётся в области щеки глухой болью, напоминающей ему о том, что на лице всё ещё красуется огромный шрам. Франц не слишком доволен таким состоянием квартиры Кью, ему априори чужд подобный подход к обустройству своего жилища — у него самого, как известно, всё должно быть идеально. К тому же, Франц всегда считал, что работники MI-6 зарабатывают гораздо больше и могут позволить себе что-то более приемлемое. На деле оказывается, что работать на СПЕКТР куда выгоднее.
— Если ты думаешь, что я приехал убить тебя из-за той безделушки, благодаря которой я сейчас выгляжу вот так, — его голос холодеет; в нос ударяет приятный запах имбиря с нотками кардамона, доносящийся, видимо, прямо из комнаты, и Франц на мгновение замирает, почти чувствуя тепло лихорадочно пятящегося Кью. — То ты ошибаешься.
Взгляд Оберхаузера сильно ожесточается, он смотрит исподлобья, необычно низко держа подбородок, но стоит Джеффри спиной встретиться с препятствием в виде ребра проёма, как Франц тут же вскидывает голову, делая ещё шаг — так, что его пиджак соприкасается с халатом квартирмейстера.
— Я приехал для того, Джеффри, — тихо говорит Оберхаузер, лишь немного смягчаясь: аромат, идущий из комнаты, слегка расслабляет. — Чтобы забрать тебя.
Франц опускает голову, дабы посмотреть на ластящегося кота; мэйн-кун с крупными ушами и интересным черепаховым окрасом, кажется, хочет оставить на штанах Франца немножко своей шерсти.
Два кота. Какое совпадение.

Гаррет реагирует быстрее (ничего удивительного, это всё-таки его работа), чем наглым образом оттеснённый Франц: тот лишь глубоко и резко вдыхает ароматный воздух, провожая взглядом испугавшегося кота и пытаясь вернуть себе самообладание, которое с самого утра пытался привести в более-менее статичное состояние. Оберхаузер не любит, когда всё идёт не по плану, но выходить из себя из-за нежелания Кью подчиниться он не спешит: по крайней мере, такое поведение было вполне предсказуемо, ожидаемо и прогнозировалось заранее. Пусть Франц и не доволен таким положением вещей, однако это недовольство вызвано далеко не самим фактом бунта: Оберхаузер крайне не желал вновь применять наручники. Видимо, в нынешнем состоянии сына без этого просто никак не обойтись — это, безусловно, расстраивает его.
Когда Франц, очень плавно выдохнув, разворачивается, то по ушам ударяет сначала треск, а затем несколько приглушённый вопль сына; Гаррет, уже оттянувший беглеца за ворот халата, быстрым движением затыкает ему рот ладонью и держит практически на весу. Правда, в какой-то момент Кью применяет запрещённый приём: кусает начальника охраны Франца за руку; Гаррет — скорее от неожиданности, нежели от боли, — на мгновение одёргивает руку, но затем, когда Джеффри негромко вскрикивает, снова прижимает её, прикрывая ещё и нос, практически не давая вздохнуть; Оберхаузер, наблюдая за этим весьма странным представлением, радостнее не становится — лишь мрачнеет.
— К стене, — бесцветно произносит Франц, переводя взгляд с охранника на Джеффри, который так и не оставляет попыток вырваться. Понуро качая головой, Оберхаузер подходит ближе, прислоняясь к стене сбоку от Кью: Гаррет довольно грубо прижимает того к стене, заламывая руку; Франц видит, как из глаз квартирмейстера прыскают слёзы, и, сглатывая, опускает взгляд в пол.
— Я надеялся, что мне не придётся этого делать, — кольца наручников, уже знакомых Кью, чуть поблёскивают; Франц вытягивает их из кармана пальто, с интересом разглядывая — так, словно видит впервые. — Но ты меня вынудил.
Франц, смотря поверх макушки Кью, кивает Гаррету, и тот лишь сильнее вжимает вырывающегося квартирмейстера в твёрдую поверхность.
— Если ты снова будешь кричать, Джеффри, придётся заклеить тебе рот. Очень надеюсь, что ты избавишь нас с Гарретом хотя бы от этого, — твёрдо произносит Франц, всё ещё смотря на наручники. — Если ты звал свою пухлую соседку, то можешь не стараться: она тебя не услышит.
Он всё-таки поднимает голову, глядя на Кью в упор; когда Гаррет разворачивается, Франц отлипает от стены и обхватывает ладонью свободное запястье Джеффри, медленно ведя назад: на контрасте с грубостью охранника это движение может показаться даже нежным. Франц, правда, ощутимо сжимает кожу, практически не контролируя силу: раздражение в какой-то степени всё-таки даёт о себе знать.
— Знаю, что тебе так неудобно, — с досадой произносит Оберхаузер, защёлкивая оба кольца довольно свободно: так, чтобы они не сильно тёрлись о кожу, но и не дали вырвать ладони. — Но мне тоже приходится терпеть, — он чуть привстаёт на носках, поднимает голову и, практически касаясь губами уха Кью, переходит на шёпот. — Твоё поведение, например.

То, как тяжело дышит Кью после недолгой асфиксии, волнует Франца: он смотрит на сына практически со страхом, будто невероятно боится за его здоровье и не хочет, чтобы тот задохнулся; мажет взглядом вниз, под ноги, и медленно приседает, поднимая с пола упавшие очки. Благо, что остались целы... Хотя, конечно, Оберхаузер бы без особых колебаний купил Кью новые, разбейся эти сейчас. Халат, кстати, тоже: этот пусть и выглядит дорого, но явно видно, что он поношенный.
Из обронённой Джеффри фразы Франц чётко вычленяет два слова, которые заставляют его чуть ли не вздрогнуть: то, как ощущает себя глава СПЕКТРа сейчас, никак не вяжется с тем, что обычно он демонстрирует в привычной обстановке. Сейчас, когда приходится действовать столь грубыми — обычные пленники, конечно же, подвергаются куда большему воздействию, но ради Джеффри, ради сына и так сделано много исключений, — методами, которые применять категорически не хотелось, Оберхаузеру тяжело держать себя в руках. В столь деликатных вопросах, подобных отношениям между отцом и сыном, Франц не силён, но он прекрасно понимает, что так воздействовать на своего ребёнка не стоит: здесь необходим другой подход, менее топорный, более витиеватый и, что главное, терпеливый; сейчас же, глядя на растрёпанного и совершенно подавленного Кью, практически умоляющего (не хватает только преклонённых коленей), Оберхаузер понимает, что не этого он желал, направляясь сюда.
Однако, временами мелкими ожиданиями можно пренебречь в угоду более серьёзных и масштабных. «Цель оправдывает средства». Франца это немного успокаивает.
— Понимаю тебя: я тоже всегда беспокоюсь за своих котов, — отвечает Франц, протирая очки Кью о выуженную из внутреннего кармана пальто салфетку. — И верю, — он поднимает руки, чтобы надеть очки обратно, и замирает, когда сын непроизвольно отстраняется, словно подвергнувшись какому-то остаточному боязливому порыву. — Надеюсь, ты не предашь моё доверие.
Во взгляде, который встречает Франц в данный момент, словно что-то погасло: когда он видел своего сына впервые, даже после того, как он дошёл до точки, на дне зрачков Кью всё ещё плескался какой-то решительный огонь, какое-то горячее желание, известное лишь ему самому; сейчас же эти глаза больше похожи на глаза невероятно уставшего от жизни человека — даже Франц, несмотря на свой довольно приличный возраст, не замечал в зеркале такого выражения. И то, что он видит это в сыне, порождает любопытство. Возможно, точно также смотрит человек, который недавно потерял что-то важное, часть своей души, и пока не смог заживить эту огромную, кровоточащую рану. Почему-то Францу кажется, что причина может крыться в этом.
Он бегло осматривает Кью, нахмурившись, затем подцепляет пальцами края пояса, запахивая халат, и аккуратно завязывает. Когда Гаррет приносит телефон, Оберхаузер берёт его в руки и довольно быстро находит нужный контакт.
— Веди себя как обычно, — тихо говорит Франц, прикладывая телефон к уху сына. — У тебя две минуты, — добавляет он, поправляя чуть съехавший ворот халата.

Отредактировано Franz Oberhauser (2015-12-06 04:17:33)

Несмотря на свои слова относительно доверия, Оберхаузер всё ещё ждёт, что Кью может обмануть его: не предполагать этого было бы по меньшей мере глупо с его стороны. То, что сын всё ещё воспринимает Франца враждебно, очевидно, а потому не стоит делать поспешных выводов. В любом случае, если Джеффри вдруг решит позвать на помощь снова, Франц успеет прервать вызов и более не будет церемониться с сыном, с помощью Гаррета утихомирив нестерпимое желание Кью сбежать. Но дать ему возможность сделать то, что нужно, показать собственное доверие необходимо — тем более, именно этого хочет Франц. И он надеется, что такие действия смогут возыметь должный эффект.
По крайней мере, во время недолгого разговора по телефону никаких эксцессов не возникает.
— Прекрасно, — говорит Франц, кладя телефон на небольшую тумбочку в прихожей. Он не берёт его с собой по понятным причинам: есть вероятность, что по нему можно будет определить местонахождение, а быть обнаруженным Оберхаузер совсем не хочет. Тем более, вездесущими агентами MI-6, которые, узнай они о том, что Франц жив, не упустят возможности сесть ему на хвост. Зачем лишний раз подвергать себя такой опасности?
Один из котов Кью подходит к своему хозяину, ласково урча; Оберхаузер практически сдерживается о того, чтобы не приласкать кота, но в итоге не выдерживает и, опускаясь на корточки, треплет британца за ушами. Он вспоминает о том, что его собственные питомцы весьма своенравные существа, которые мало кого подпускают к себе на достаточно близкое расстояние, а уж о том, чтобы погладить, речи даже не идёт. Хель, конечно, куда более строптивый недотрога, чем короткошёрстный тайский по кличке Фрай, но именно он в первый вечер знакомства с Кью дал себя приласкать; Франц тогда промолчал относительного того, что от царапин перса не страдал только сам Оберхаузер, но удивление хорошо отпечаталось на его лице в тот момент, и Кью, конечно же, не мог этого не заметить. Возможно, что-то подобное сейчас испытывает и сам Джеффри, когда британец с красивейшим голубым окрасом и яркими оранжевыми глазами ластится к Францу, словно давно знает.
— Не переживай, твой хозяин скоро вернётся к тебе, — голос звучит очень тепло и ласково; нет той неестественности, которая обычно проскальзывает в разговорах людей с животными: Оберхаузер действительно любит этих странных существ и не боится это демонстрировать. Впрочем, это касается любого объекта его любви.
— Время, которое ты проведёшь со мной, — проследив взглядом за удаляющимся на кухню котом, произносит Франц и выпрямляется. — Целиком и полностью зависит от тебя самого.
Он смотрит в глаза Джеффри, и ставшая привычной мягкая улыбка так и не касается обезображенного лица Оберхаузера. Последнюю фразу можно воспринять как угрозу, как попытку донести до пленника, что его свобода целиком и полностью зависит от предоставленной информации, от полезности его сведений или же действий. Так всегда бывает, когда человека похищают. Люди Оберхаузера, в том числе стоящий у двери Гаррет, не раз выпытывали из похищенных людей информацию, говоря эти слова. Конечно, многие их тех несчастных, даже выдав все свои и временами чужие тайны, выкупали этим свободу... Только вот под этой самой «свободой» часто подразумевалось далеко не снятие наручников и дорога домой: люди Оберхаузера — в принципе, как и он сам, — любят недоговаривать, и для них та самая свобода — отпуск на дне водоёма.
Но сейчас Франц не применяет никаких уловок, не выдаёт желаемое за действительное и не играет с сыном, предлагая ему синтетическую надежду, которая будет задушена его собственной рукой тогда, когда Кью перестанет представлять для него хоть какой-нибудь интерес — сейчас Оберхаузер максимально честен и открыт. Сейчас он не говорит метафорами: он действительно вернёт Джеффри в эту квартиру тогда, когда он сам того пожелает.
И в этот раз не будет никаких уловок. Потому что, как Франц говорил в тот вечер за ужином, Кью — не пленник.
Но уже и не гость.
Обходя Кью со спины, Оберхаузер снимает с плечиков шерстяное пальто, которое на вид кажется далеко не дешёвкой: впрочем, как и халат; на ощупь же оно оказывается весьма грубым, таким же заношенным, и Франц сильнее сжимает ткань в ладони, когда накидывает его на плечи Джеффри.
— Не думаю, что выводить тебя на улицу в тапках — это хорошая идея, — он бегло оглядывается в поисках полки с обувью и, когда находит, кладёт руку на плечо сыну, мягко подталкивая его в сторону двери. Оберхаузер кивает Гаррету и охранник, разворачиваясь, выходит в коридор — проверить периметр на наличие пухлой соседки квартирмейстера, если та действительно услышала крики и решила проверить, что случилось. Франц, отпуская Кью, подцепляет первые попавшиеся (на самом деле самые чистые) ботинки тремя пальцами и ставит их перед сыном. Тот непонимающе разглядывает опустившегося на корточки главу СПЕКТРа сверху вниз, и Франц кивает Джеффри, прикрывая веки.
— Не хотелось бы тебя торопить, но это представление действительно затянулось, — он высоко задирает голову, чтобы лучше видеть меняющееся лицо сына. — Я помогу тебе одеться.
Оберхаузер терпеливо выжидает, пока квартирмейстер всё-таки соизволит отойти от культурного шока... Или, возможно, он решает, ударить Франца или нет? Может быть, пока охранник стоит спиной к ним — край его пиджака видно через слегка приоткрытую дверь, — у него будет ещё одна возможность сбежать? В комнате воцаряется тишина и Франц практически слышит, как в голове Кью работают невидимые глазу механизмы, как мысли копошатся в его голова, одна приходит на смену другой; он видит, как вздрагивают его кисти, когда он всё-таки опускает ступню за ступнёй внутрь ботинок, и словно ждёт чего-то, слишком внимательно вглядываясь в расчерченное шрамом лицо Оберхаузера.
Тот придвигается ближе, плавным движением отмахивая полы пальто с колен, и протягивает руки, чтобы завязать шнурки. В голове в этот момент слишком чётко всплывает позабытый образ, который Франц так тщательно пытался загнать вглубь своего сознания столько времени.
Он помнит, как его отец делал тоже самое, когда учил завязывать узлы.

Отредактировано Franz Oberhauser (2015-12-06 23:14:36)

Воспоминания об отце вызывают во Франце смешанные чувства. В принципе, реакция всегда была такой: невозможно вытравить из себя то, что связывает кровью, сколько ни пытайся; образ, безусловно, со временем сильно размывается, сложнее реализовать черты, сложнее вспомнить, какого цвета были глаза и насколько выдающимися — скулы. Болезненность, которая временами вспыхивала в груди, скорее относилась не к самому отцу, а к тому, что породило его отношение. Конечно, в основном все действия отца даже в более сознательном возрасте воспринимались Оберхаузером через призму ревности, максималистской ребяческой ревности, которая застилала глаза себялюбивому подростку. Он не мог понять и принять тот факт, что его отец променял его на кого-то — пусть по сути это было далеко от истины. Надуманная самим Францем вещь, которая, словно лесной пожар, разом охватила его сердце, стоило отцу поделиться толикой внимание с другим, не равным. Ганс же не переставал любить своего настоящего сына, но Франц слишком сконцентрировался на собственных ощущениях, на своих чувствах и эмоциях, чтобы заметить: ничего не изменилось. Да, Гансу приходилось делить своё время на двоих, но он никогда, никогда не забывал о том, кто его родной сын. И старательное подавление воспоминаний, касающихся того времени, когда Ганс был жив, всё-таки имело остаточный эффект.
Выпрямляясь, он поднимает взгляд на Джеффри: тот стоит так близко, что Франц чувствует исходящий от него отчётливый запах имбиря и бергамота, а также опаляющее щеку порывистое дыхание.
— Об одежде можешь не беспокоиться, — уверяет Оберхаузер, не отрывая глаз от архитектурного лица своего сына. — И о ключе тоже.
Франц, плавным движением прикасаясь к локтю Кью через ткань пальто, ступает в сторону двери; когда крупная спина Гаррета исчезает с прохода, Оберхаузер даёт ему указание выполнить просьбу Джеффри относительно ключа, а сам ещё раз оглядывает сына, мысленно что-то прикидывая.
Возможно, такое отношение Франца к собственному ребёнку продиктовано тем, с какими трудностями ему самому приходилось сталкиваться в детстве. Он успел выяснить, за то короткое время, которое они с Кью провели вместе в тот вечер, что его сын — крайне себялюбивая личность, и это сходство с собственной чертой характера не могло быть не замечено Оберхаузером; даже сейчас, будучи в весьма подавленном состоянии духа, Кью сохраняет достоинство: он не падает на колени, умоляя не забирать его; не рыдает в надежде, что его новоиспечённый родственник проникнется слезами и оставит его. Ему действительно тяжело соглашаться с тем, что ему предлагает Франц, и это ли не показатель силы? Это ли не показатель того, что человек готов идти навстречу своим страхам, сталкиваться с ними лицом к лицу — с его обезображенным лицом — и решительно противостоять... Или принимать?
Биться в истерике, рвать глотку и вырываться — не сила, по крайней мере в понимании Оберхаузера: для него настоящей силой является умение принимать взвешенные решения, прогнозировать и делать определённые выводы, сохраняя при этом лицо. И то, что он видит в поведении Кью сейчас, когда он, пусть и медленно, но с чуть вздёрнутым подбородком и решительностью в глазах ступает рядом со своим страхом, это не смирение, продиктованное беспомощностью и скованностью рук, не глухое повиновения или же слабость, которую показывают отчаявшиеся и измученные голодом пленники, еле волочащие свои тела перед неминуемой погибелью от рук палача.
И пусть со стороны всё выглядит иначе, пусть даже сам Кью может назвать это своей слабостью, её лучшим проявлением, Франц не считает своего сына слабаком. Хотя бы потому, что тот сохраняет достоинство даже в том случае, если ситуация выбивает из-под ног твёрдую почву.
Как всегда делает сам Оберхаузер.
...
Вишнёвый Мазератти Кватропорте, припаркованный во дворе, Франц быстро находит взглядом: эта явно выделяющаяся среди сплошных фордов и мерседесов красотка — одна из любимых машин Оберхаузера, которая отвечает практически всем запросам (для того, чтобы автомобиль был идеальным, Франц должен проектировать его самостоятельно) и является одной из первых новых приобретений. Гаррет водит довольно неплохо, но оказываемого начальником доверия недостаточно, чтобы тот сел за руль: глава СПЕКТРа считает, что каждый должен выполнять свою работу, а потому у него для этого есть водители.
Когда они подходят к машине, начальник охраны открывает дверь, и Франц, накрывая ладонью затылок Кью, чуть наклоняет ему голову, чтобы тот не ударился; волосы на ощупь чуть прохладные и мягкие, словно шёлк — такие же, как у Флоры.
Франц деликатно закрывает дверь — слышен лишь слабый, глухой щелчок замка, — и обходит автомобиль, в ответ на желание Гаррета помочь лишь мотая головой; он садится в кресло, и, как только своё место рядом с водителем занимает Гаррет, машина плавно трогается — так, что начало движения практически не заметно.
— Тебе не жарко? — спрашивает Франц спустя несколько секунд, выпрямляя руку и укладывая её на спинку кожаного сидения; он стягивает кашемировый синий шарф и садится полу боком — так, что из-под пальто немного видно его пиджак и ворот застёгнутой под горло рубашки. Он аккуратным движением немного оттягивает галстук и расстёгивает верхнюю пуговицу, проводя рукой по шее.
— Помогу снять пальто, если хочешь, — произносит Франц, поворачиваясь к Джеффри. Они въезжают в какой-то тёмный переулок, в надежде, что получится срезать. Оберхаузер любит потаённые уголки Лондона, в которых он ещё ни разу не бывал, и всегда с интересом разглядывает здания с прекрасной старинной архитектурой, которые не замыливают взгляд, как однотипные новостройки, штампованные, словно листы бумаги. В этот раз, правда, он быстро переводит взгляд обратно на сына, пока тот ещё не ответил на заданный вопрос; но зрительный контакт прерывается, стоит водителю слишком резко войти в поворот: кажется, кто-то не совсем в том месте стал переходить дорогу, да ещё и на плохо освещаемой улице. Франц практически вжимается во внутреннюю обивку дверцы, и ему на колени падает что-то. Что именно — он понимает уже после, когда видит явно обескураженное лицо Кью и его прекрасную во всех отношениях шевелюру, которые удобно устроились прямо на ногах Франца.
— Джеффри... — взволнованно произносит Оберхаузер, поднимая сына за плечи и поправляя его съехавшие очки. — Ты не ударился? — он быстро проводит рукой по волосам Кью, забирая растрёпанные и упавшие на лицо вихры назад, а потом прикасается рукой к щеке, заглядывая в глаза.
— Ещё один такой фокус — и мне придётся тебя уволить, — он переводит взгляд на стекло заднего вида, не отпуская Джеффри, и чуть хмурится, когда встречает несколько испуганный взгляд водителя.
— Простите, больше не повторится, — покраснев, бубнит водитель, и быстро отводит взгляд; теперь, после экстренной остановки, он едет гораздо медленнее.
— Я уже сбился со счёта, сколько раз я слышал эту фразу, — кажется, он говорит уже не с ними: голос смягчается, когда Франц снова обращает свой взгляд к сыну; он убирает руку, плавно проводя по щеке Кью, а затем отстраняется, бегло оценивая его лицо на наличие повреждений. — Внешне ты цел. Ничего не болит?

К сожалению, выход из машины оказывается куда более проблематичным, чем путь до неё: Кью, кажется, даже не может идти без помощи. Оберхаузер, поддерживая его за плечо, — также, как в тот вечер, когда помогал сыну сделать первые шаги до ванной комнаты — не сразу понимает причину внезапно возникшей слабости. Но стоит Джеффри, смотря прямо, настолько открыто и яростно, что Оберхаузер на короткий миг застывает, смотря в ответ, просит пощадить его, Франца осеняет практически мгновенно. Конечно, как он мог не догадаться: смерть ненастоящего, но все-таки любимого отца в авиакатастрофе не могла не оставить отпечаток на личности Кью. Он боится не самого факта смены дислокации, не того, что его заберут — он боится полётов. И Оберхаузер, не удерживая эмоции в узде, прерывает зрительный контакт и сильно хмурится; боль сковывает половину лица, напоминая о том, что не только у стоящего напротив сына есть потаённые страхи.
Когда они все-таки оказываются около трапа, Францу кажется, что он полностью контролирует перемещение Джеффри. А потому, стоит им оказаться в двух шагах от входа в салон, сильно удивляется, когда после истошного крика сына вместо его плеча кисть сжимает лишь ткань пальто; медленно опуская взгляд вниз, Оберхаузер видит, как Кью уже второй раз за этот вечер падает. Франц ловит взгляд Гаррета, который следует за ними, и наклоняется к нему, когда тот оказывается на нижней от Франца ступеньке; Кью не может услышать шёпот, которым Оберхаузер даёт охраннику указания.
— Посмотри на меня, — произносит Франц, когда Гаррет скрывается в салоне самолёта. — Джеффри, посмотри на меня, — Франц не может поймать взгляд сына, а потому нетерпеливо сжимает его подбородок пальцами, плавно поднимая голову квартирмейстера; он не видит слёз, но расширившиеся зрачки в свете, что исходит из салона самолёта, отчетливо различимы.
— Этот самолёт не упадёт, — голос Франца кристально чист, он не дрожит, он абсолютно ровный, и может быть убедительным уже потому, что вера говорящего в собственные слова очевидна. — Я летаю на нём так часто, что могу считать вторым домом. И, как видишь, я всё ещё жив, — он помогает Джеффри встать, чувствуя, как сильно его трясёт; Франц поправляет съехавшее с плеч сына пальто и снова кладёт руку ему на спину.
— Он не разобьётся, — повторяет Оберхаузер, сильнее стягивая ткань пальто на спине сына. — Я обещаю.
...
В салоне весьма приглушённый свет, который хорошо воздействует на зрение утомившегося за этот вечер Франца; он стягивает пальто с Кью, водружая его на плечики и вешая рядом с входом, а потом убирает руку в карман. Слышно, как бренчат ключи, очень знакомо и звонко, а затем до ушей доносится глухой щелчок; Франц складывает наручники во внутренний карман своего пальто и вешает его на вешалку рядом с одеждой сына. Он обходит Кью, слыша, как с характерным звуком закрывается основная дверь самолёта, а затем кивает Гаррету, который тут же быстро отходит от стола; он скрывается за шторкой, отправляясь к пилотам.
— Присаживайся, — мягко говорит Франц, указывая на кресло около небольшого полукруглого столика, на котором стоит два стакана и бутылка с темным янтарным содержимым. Он наливает виски в олдфэшн на половину и протягивает сосуд Кью.
— После этого станет легче, — он выжидательно смотрит на Джеффри, наклоняя голову набок. — Я отложил время взлёта на двадцать минут.

Франц с интересом наблюдает за тем, как трансформируется лицо сына; смотрит прямо, спокойно, даже бровью не ведёт. Не улыбается хитро, как бывает обычно, и не морщится от громкого смеха, который быстро заполняет собой всё пространство вокруг. Вопросы, сыплющиеся изо рта Кью, тоже не находят отражения ни в неизменно каменном лице Франца, ни в его позе, ни даже в глубине взгляда. Никакой реакции на то, с каким остервенением, контрастным его поведению, квартирмейстер выплёвывает слова — это не сравнится даже с тем, что было тем вечером в столовой. Тогда Джеффри держался, держался изо всех сил, ему приходилось это делать, потому что иначе он не мог, не мог потерять достоинство и показать свою слабость: вымученность каждого движения, их дёрганность, выдавали волнение, к которому даже не пришлось присматриваться. И то, что сейчас демонстрирует Кью, никак не вяжется с тем образом, который он являл до этого.
Коротким движением ладони Франц отсылает возникшего в салоне Гаррета — видимо, он решил, что Кью всё-таки прикончил Оберхаузера осколком от бутылки и теперь не может нарадоваться своему счастью, истерически смеясь, — и снова обращает абсолютно спокойный взгляд к откинувшемуся на спинку кресла сыну.
Франц, прерывая зрительный контакт и низко опуская голову, медленно подходит к столу. Он садится напротив и рассматривает Джеффри, несколько прищурившись, а затем, скользнув взглядом по створке иллюминатора, так и застывает.
— В прошлый раз я спросил у тебя, — начинает Франц, придвигая к себе второй стакан, пока ещё пустой. — Каким я могу быть отцом.
Он наливает себе примерно пятьдесят, а затем, отставив бутылку, выпивает залпом; он даже не морщится, когда напиток с непривычки обжигает язык, только быстрым движением облизывает губы и опускает уголки рта вниз, рвано выдыхая спёртый воздух.
— Видимо, ответив на этот вопрос, я смогу ответить и на все твои, — Оберхаузер снова удостаивает Джеффри взглядом, упираясь затылком о подголовник сидения. Он молчит, словно обдумывая ответ, но тот уже давно ему известен. Реакция Кью могла быть воспринята остро, могла быть отражена в пощёчине, что оставила бы на его фарфорового цвета лице яркое красное пятно; Франц мог бы сорваться, воспринять эти вопросы как личное оскорбление, как попытку надавить или же просто психологическую атаку. Защищаться, парируя, нанося удары снова и снова, Франц умеет мастерски и всегда делает это, даже если противник оказывается опытным. Пусть не рукой, но куда более тяжёлым, более тонким и режущим легче оружием — словом. Даже если и так, не обязательно наказывать за такое своими силами: отосланный ранее Гаррет был бы очень кстати, он бы с превеликим удовольствием выбил бы всю дурь из лохматой головы Джеффри — Франц знает об этом, он видит это желание в глазах охранника каждый раз, стоит Кью повести себя, как шкодливый щенок. Но Оберхаузер всё делает иначе, он каждый раз поступает не так, как того требует восприятие среднестатистического человека, каждый раз ломает устоявшийся стереотип, каждый раз преподносит новые сюрпризы, заставляет голову идти кругом — как будто он не понимает сам, насколько странно выглядит всё, что он делает. Кью сложно назвать недалёким, обычным, простым, но он всё равно не понимает, а потому задаёт вопросы.
И у Франца, к несчастью, есть на них ответ.
— Я плохой отец, Джеффри, — голос, всегда непоколебимо ровный, спокойный и мелодичный, сейчас несколько ухает вниз в конце фразы, и вместо конечного звука до ушей доносится сиплый хрип. — Нет, я просто не умею быть им. Только и всего.
Франц опускает голову, опираясь локтями о стол. Он закрывает обезображенную половину лица рукой и чувствует, как под пальцами словно что-то горит.

На ощупь шрам оказывается гладким, будто бы отполированным. Когда пальцы впервые после ранения касались рассекающей часть лица красной линии, Франц быстро одёргивал ладонь — боль заставляла морщиться, что лишь усиливало дискомфорт. Теперь же, когда рана зажила, прикосновения не вызывают физического отклика (шрам оказывается даже менее чувствительным, чем нетронутая часть лица), чего нельзя сказать об эмоциональной реакции. Общая слабость, напряжённое состояние, алкоголь — всё это обостряет чувство, из-за которого Оберхаузер даёт волю эмоциям, впервые показывая Кью хоть какую-то реакцию на происходящее. И потому слова, обронённые сыном, почему-то воспринимаются не как звучащие извне: Францу кажется, что это произносит его внутренний голос.
Да, он учится. И вслух признаёт тот факт, что такая наука даётся ему с трудом.
Реакция следует после того, как Джеффри до боли знакомым тоном предлагает... Нет, даже принуждает выпить. Франц поднимает голову, медленно опуская ладони на стол, и, на мгновение задержав дыхание, смотрит на сына снизу вверх; если бы не озабоченность неестественным для Кью жестом, Оберхаузер бы сильно удивился, почему квартирмейстер так и не воспользовался возможностью избавиться от своей главной проблемы с помощью осколка от бутылки.
— Я знаю, — произносит Франц, снова опустошая стакан залпом; сейчас он, пытаясь сосредоточиться, даже не смотрит на сына. — Ты не хочешь уезжать, не хочешь проводить со мной время, не хочешь подвергать свою репутацию неоправданному риску... Боишься летать. У тебя достаточно причин для того, чтобы не делать этого.
Тепло разливается по телу, принося странные и неестественные, но встречаемые весьма положительно ощущения: расслабленность мышц; лёгкое, едва различимое помутнение и нарастающее желание говорить. Но Франца, уже давно не ощущавшего столь многочисленный спектр эмоций за настолько короткий период времени, это действительно мало смущает. Особенно сейчас, когда он уже показал себя перед своим сыном с совершенно другой стороны, впервые действительно прямо ответив на его вопрос, признав своё несовершенство. Правда, как такое возможно? Помешанный на эстетике и идеализации Франц не смог бы смириться с тем, что его личность может не соответствовать не то что чужим, а даже своим собственным критериям. А уж говорить об этом кому-то, прямо резюмируя свои недостатки — подавно.
Но, когда начинаешь быть откровенным с кем-то, сложно остановиться и вновь перейти на методику уклонения от прямых ответов, коей пользовался Оберхаузер всё время до этого. Возможно, для того, чтобы добиться желаемого доверия со стороны сына, нужно начать взаимодействовать с ним на более личном уровне, дать ему возможность перестать быть безликим наблюдателем, дать ему волю, дать ему знания, в которых он нуждается? Так и есть. Но сейчас Оберхаузер впервые за всё время делает что-то не исходя из особенностей восприятия Джеффри, которые Францу удалось изучить весьма неплохо, и не в попытке надавить на нужные точки: он делает это ради своего успокоения.
— Но я прошу тебя дать мне возможность... — он затихает; дыхание перехватывает, и приходится резко выдохнуть, чтобы сбросить мимолётное наваждение, снова взяв свой голос под абсолютный контроль. — Показать, что я не безнадёжен.
Ладонь, покоящаяся на столе, формирует кулак; Оберхаузер ощущает, насколько сильно колотится его сердце, и эта пульсация болью отдаётся на всём протяжении шрама. Он поднимает голову и заглядывает Джеффри в глаза.
— Я исправлюсь. Если ты мне поможешь.

Франц не верит своим ушам. Он смотрит на сына, словно видит призрак, будто сомневается в его реальности, а особенно — в реальности его слов. Отчаяние имеет свойство подавлять надежду, затмевать её не слишком радужными эмоциями — страхом, сомнением. Ожидание угнетает, особенно когда мысли относительно будущего окрашиваются в тёмные тона. Джеффри слишком свободолюбив и себялюбив для того, чтобы поддаться и воспринять слова и действия Оберхаузера как нечто искреннее. Да, он играл с ним всё это время, демонстрировал множество образов, проверял, манипулировал. Изучал. Было бы вполне резонно полагать, что даже искреннее — а сейчас Франц, на лице которого впервые отражается внутреннее состояние во всей его полноте, не лукавит ни на миг, — проявление эмоций может быть воспринято как игра. Не было бы ничего удивительного в том, если бы Джеффри не поверил в этот, как бы он сказал, «спектакль»: даже сам Оберхаузер не до конца понимает, настоящие это эмоции или же усиленное алкоголем восприятие.

Франц действительно вздрагивает от неожиданности, когда пальцы Джеффри ложатся на его напряжённую ладонь; кисть распрямляется автоматически, под действием мягких прикосновений Кью. Его рука холодная, но такая же лёгкая, как и у самого Оберхаузера.

— Ты был там в прошлый раз, — наконец-то произносит Франц, когда квартирмейстер отстраняется и коротким движением расстёгивает верхнюю пуговицу пижамы; он сглатывает, низко наклоняя голову, и чуть отворачивает голову в сторону, словно закрывая свой шрам, впервые вспомнив о нём за время нахождения рядом с сыном: Кью слишком пристально смотрит, и Оберхаузеру кажется, что эта деталь раздражает квартирмейстера также, как и самого Франца. — Правда, теперь там всё выглядит иначе.

Он даже не рассчитывает на то, что Кью не догадается о чём-то, когда войдёт в замок: занавешенные зеркала в резных багетах, являвшиеся чуть ли не главным и основным украшением в доме Франца, не натолкнут на определённые мысли только абсолютно равнодушного человека. Оберхаузер знает, что Джеффри изучает его с не меньшим интересом, чем сам Франц — своего сына, а значит эта деталь не пройдёт мимо него. Возможно, он даже позволит себе задать вопрос относительно причины... И что же Оберхаузер ответит ему?

Конечно же, после всего этого, он может сказать только одно: правду.

— Самолёт скоро взлетит. Чем раньше это случится, тем лучше, — произносит Франц, лишь сильнее отворачиваясь от Кью. — Нет смысла оттягивать неизбежное. Ожидание убивает.

Бутылка на ощупь оказывается весьма тёплой, но Оберхаузера это не останавливает: он разливает часть оставшейся жидкости по стаканам, и мысленно недоумевает, как они успели столько выпить. Он подносит стакан к губам, а потом, замерев на мгновение, протягивает руку; в спёртом воздухе салона повисает гулкий звон, и Франц, чуть приподнимая олдфэшн, разворачивается к сыну прямо.

— За удачный полёт, — произносит Франц и выпивает виски залпом — варварским, совершенно не свойственным человеку с его воспитанием методом, но определённо действенным и эффективным; щёлкает кнопка на ручке сидения и разгорячённое лицо обдувает лёгкий, слегка прохладный воздух из кондиционера.

Нарастающий звук работы двигателей не раздражает Франца, а скорее умиротворяет. Как и то, что лицо Джеффри не белеет при этом, и сын лишь слегка напрягается, вжимаясь в кресло.

Франц не сразу понимает, что сын отключился. Он с минуту вглядывается в его лицо, прежде чем, удостоверившись в глубине сна Кью с помощью пары щелчков перед его носом, вызывает Гаррета. Тот входит спустя мгновение, бегло оглядев пленника, и только потом переводит взгляд на своего работодателя.
— Принеси плед, — вяло произносит Франц: выпитый алкоголь даёт о себе знать, и язык начинает потихоньку заплетаться; Гаррет, развернувшись, уже делает шаг, но Оберхаузер обрывает это движение начальника охраны на середине, продолжив говорить. — Нет, лучше два.

Под пледом и приличной дозой алкоголя полёт проходит весьма быстро. Франц, конечно, так и не сомкнул глаз, но зато успел сполна насладиться первым за два десятка лет опьянением; он чувствовал, как тепло разливается по телу, словно проникая в каждую клетку, в каждый уголок как физической материи, так и сознания. Дело, правда, было не только в виски: Франц прекрасно понимал, что таким благотворным влиянием обладает общество Джеффри — пусть тот на протяжении всего полёта так и не проронил ни слова, лишь негромко посапывая во сне. Франц никогда бы не подумал, что ему будет так интересно смотреть на спящего. Ему казалось, что наблюдать за поведением человека куда увлекательнее, чем лицезреть его не омрачённое ни одной из существующих гримас лицо. Но он, однако, нашёл ответ на свой вопрос: во время сна человек не может притворяться, не может надевать макси. Если ему снится плохой сон — он будет стонать, будет бояться, ежиться и дрожать. Эти чувства прекрасны в своей кристальной чистоте и, что самое главное, честности.

Кью всю дорогу то вздрагивал, словно взволнованный приходом хозяина щенок, то постанывал временами, сжимая кисти. Он спал неспокойно, и Франц видел это, но не мог оторвать взгляд. Когда самолёт остановился, он плавно поднялся с места, аккуратно складывая плед на полку, а затем вплотную подошёл к сидению квартирмейстера. Его волосы изрядно растрепались во время сна, и часть прядей вихрами застелила лоб. Оберхаузер, выдержав короткую паузу, наклонился ниже и, всматриваясь в лицо сына, коротким движением провёл от скулы к переносице и, очертив свод бровей, смахнул непослушные кудри назад; когда в салон вошёл одетый Гаррет, Франц уже начал натягивать на себя пальто. Он позвал начальника охраны к себе, подманив его пальцем, а потом снова обратил свой взгляд на Кью.

— Нужно донести его до машины, — Франц, не поднимая головы, застёгивает меховой воротник на пальто, который предварительно снял во время пребывания в Лондоне. — Только, пожалуйста, не как в прошлый раз: он ведь не мешок с картошкой. Живой человек как-никак.
Гаррет, мрачнея, молча кивает: он, видимо, уже привык к роли носителя, терпилы и няньки. Пожалуй, нужно будет сделать для него что-нибудь хорошее — повысить зарплату, к примеру. Или премию выдать. А, может быть, дополнительный выходной. Об этом Франц думает, пока грузный и очень крепко сбитый Гаррет максимально аккуратно — так, как это возможно при его силище и конституции тела, — поднимает Кью, поддерживая его за спину и под коленями, а потом укладывает на плечо... Словно действительно несёт мешок. Правда, чересчур дорогой мешок: скорее всего, у картошки какой-то особенно ценный сорт.

Франц же, пожимая руки пилотам, спускается по трапу вслед за Гарретом; обмякшее тело Кью оказывается настолько хрупким на контрасте с громилой-охранником, что, кажется, ещё немного, и руки Джеффри начнут телепаться на ветру. Казалось бы, Оберхаузеру было достаточно того времени, что он провёл вместе со спящим Кью во время полёта, но, тем не менее, даже сейчас он продолжает с интересом всматриваться в его лицо, наполовину скрытое шикарной шевелюрой. Она даже на вид кажется шёлковой — ничего удивительного, что Оберхаузеру каждый раз хочется прикоснуться к волосам квартирмейстера, ощутить их мягкость меж пальцев.

Чёрный электромобиль Тесла с водителем за рулём уже ждёт рядом с трапом; Гаррет быстро открывает дверь, предусмотрительно поддерживая голову Джеффри, чтобы не одарить его лоб очередной ссадиной. Франц забирается в авто самостоятельно, ёжась от холода: в Лондоне его раздражали частые дожди, но он не ожидал, что по сравнению с Австрией там будет настолько теплее. К хорошему, всё-таки, довольно быстро привыкаешь.

Что удивительно, Кью не просыпается всю дорогу: Франца же, прокручивающего их разговор в салоне снова и снова, это наоборот бодрит. По приезде в замок остатки хмеля совсем выветриваются на колющем щёки морозе; Оберхаузер, входя в арку вслед за Гарретом, всё-таки останавливает его и натягивает на голову Джеффри шапку: им предстоит пройти ещё пятьсот метров по парковой зоне, прежде чем они достигнут дверей, а за это время уши Кью легко могут подвергнуться обморожению. Так, по крайней мере, кажется Францу; Гаррет был бы и рад посмотреть на почерневшие и крошащиеся уши квартирмейстера, но он это желание — как, собственно, и многие другие, — тактично оставляет при себе.

В самой первой по расположению спальне Франц обычно читал: там хорошее естественное освещение, даже лучше, чем в библиотеке; она уютная и не слишком просторная — скорее всего, здесь Кью не будет чувствовать себя некомфортно и не к месту после пробуждения. Когда Гаррет укладывает его на кровать, Франц присаживается рядом, бросая через плечо:
— Принеси воды и аспирин.
Оберхаузер ждёт, пока начальник охраны удалится, а после развязывает ботинки Джеффри, ставя их на пол. Пару обуви и халат он устраивает в шкафу, оставляя Кью в его весьма смешной, по-детски милой пижаме. Накрывая его одеялом, Франц выходит из комнаты, прикрывая дверь: ему самому не мешало бы переодеться и выпить пару облегчающих существование таблеток. В коридоре он встречает Гаррета, уже несущего в руках наполненный водой стакан и отливающий серебром блистер.
— Будешь уходить — закрой дверь на ключ, — Франц вручает ему маленькие ключи, а затем кладёт ладонь ему на плечо. — Только не забудь. Ты знаешь, кому в случае чего придётся его ловить.

Франц задерживается: ему приходит не слишком приятное сообщение относительно местонахождения агента два нуля. Сейчас, конечно же, Оберхаузеру хотелось бы закрыть глаза на всё то, что он получил в подарок от Бонда — в том числе и на шрам, оставленный во время побега. Но что-то не отпускает. Обида, отчаяние... Или тот факт, что Джеймс всё-таки оказался в его руках, и Франц, ослеплённый собственным превосходством, дал ему сбежать. В принципе, причина всё никак не отпускающей одержимости не имеет абсолютно никакого значения. Никто из его подчинённых вслух не говорит об этом, но многие из них думают о том, что Оберхаузеру стоило бы бросить эту затею, отпустить — ведь 007 отошёл от дел, скрылся, и теперь его не сможет найти даже его альма матер. Франц, правда, не спешит сравнивать свою организацию с MI-6 — особенно после того, как они потеряли своего лучшего агента. Теперь дело даже не в этом.
Так почему его так расстроила весть о местонахождении Бонда? Потому что его попросту не могут найти.

Франц возвращается в комнату Кью, когда ночь уже вовсю очерняет небо, рассыпая по нему скоп мелких мерцающих звёзд; свет от луны, несколько прикрытой медленно плывущими облаками, просачивается в комнату и освещает край её кровати. Оберхаузер быстро привыкает к несколько приглушённому освещению в спальне, а потому быстро замечает сына, стоящего около раскрытого шкафа.
— Это одна из моих любимых, — тихо произносит Франц, глядя на то, какую рубашку из его гардероба выбрал квартирмейстер. — Она тебе подошла? Вещи в этом шкафу я уже давно не ношу. Какие-то из них приелись, — он подходит ближе, окидывая Джеффри заинтересованным взглядом. — Какие-то просто стали малы.

Он тихо посмеивается слегка хрипловатым смехом, а потом, смело делая шаг, враз нарушающий личное пространство Кью, аккуратно оттесняет его кисти от пуговиц, принимаясь вдевать их в петли самостоятельно.
— Можешь оставить её себе, если хочешь, — произносит Франц, оставляя последнюю незастёгнутой; поправляет оттопыренный воротник, разглаживая его, а потом отстраняется, наклоняя голову набок. — Тебе идёт.

Отредактировано Franz Oberhauser (2016-01-02 23:59:40)

Франц отвечает на первый вопрос Кью плавным кивком. Да, вся одежда в этом гардеробе действительно принадлежит ему. Даже несмотря на свою состоятельность и возможность менять одеяние по несколько раз в сутки, Оберхаузер не прощается с предметами, которые вышли из его употребления по той или иной причине. На некоторые не поднимается рука, с частью из них связано слишком многое, чтобы выбросить, или, тем более, кому-то отдать. Однако, если бы у него спросили прямо, зачем он держит все эти вещи в редко используемой спальне, Франц вряд ли смог бы внятно ответить на этот вопрос. Какие-то мысли, неоформленные и сырые, определённо возникали, но глубоко задумываться о природе этого непонятного желания Оберхаузер не собирался. Факт, тем не менее, оставался фактом.

Чёрная рубашка, которую выбрал Джеффри, что удивительно, в глазах Оберхаузера идёт его сыну гораздо больше, чем самому владельцу. В ней Кью выглядит куда менее беззащитно, чем в глуповатой пижаме и слегка потрёпанном халате. Чёрный цвет почему-то придаёт ему какой-то глубокой таинственности, преображает; в полумраке комнаты пуговицы отливают серебром, словно россыпь звёзд на ночном небе. Взгляд Франца прикован к нынешнему одеянию Джеффри, и он улыбается чему-то своему, опуская голову, словно смущается собственной улыбки или желает её скрыть.

Он знает, прекрасно знает, что дело не только в рубашке, которая, безусловно, придаёт образу его сына совершенно иной, не свойственный Кью вид: сам Джеффри изменился. Кажется, теперь Франц может найти достойное объяснение сохранению всех этих вещей в целости.

Этот гардероб ждал наследника.

— Ты всё ещё пытаешься найти какой-то подтекст в моих действиях, — с досадой произносит Франц, убирая руки за спину и рассматривая носки своих ботинок. — Мои желания и намерения, как мне казалось, весьма прозрачны.
Франц поднимает голову, прямо смотря на Кью. Возможно, эта «прозрачность» понятна только самому Оберхаузеру; Джеффри, несмотря на внешнее преображение, однозначно до сих пор подвержен страху, всё ещё видит подвох, пусть квартирмейстера уже убеждали, и не раз, что никакого подвоха нет вовсе. Главе СПЕКТРа пришлось приложить немало усилий для того, чтобы выстроить правильную стратегию завоевания доверия и принятия, а потому именно сейчас Франца начинает утомлять враждебность сына, его желание защититься, оградить себя от какого бы то ни было влияния своего биологического отца — например, скрестив руки на груди в оборонительном жесте, словно Кью не хочет больше ни прикасаться к нему, ни сокращать расстояние. Держаться подальше, словно от прокажённого.

Цепочка ассоциаций собирается слишком резво; Франц хмурится, но всё-таки одёргивает себя, не выказывает своё недовольство и проявляет чудеса терпения, разглядывая лицо Джеффри, частично опутанное полумраком спальни; мрак делит его ровно пополам, словно полотно.
Сейчас Кью, стоящий напротив, в этой одежде, с этой скрытой, тёмной стороной лица, слишком сильно похож на своего родителя.

— Я как раз собирался провести экскурсию, — тихий голос мягко, но быстро вспарывает брюхо воцарившейся тишине — так, что та даже не успевает спохватиться. — Думал, что возьму тебя под руку и мы пройдёмся по моим владениям, — Оберхаузер вскидывает подбородок, растягивая губы в мягкой улыбке. — Но я не думаю, что ты согласишься на это... И всё-таки мне не хотелось бы, чтобы ты шёл у противоположной стены.

Франц разворачивается к двери, которую предусмотрительно не запирал, и открывает её, делая шаг за порог.
— Я не настаиваю, — коротко добавляет он, оборачиваясь и бегло осматривая сына с ног до головы, а потом выходит из спальни, оставляя дверь открытой.

Услышав шаги позади себя, — тихие, плавные, словно за ним следует не человек, а кот, — Франц не оборачивается: он и так знает, что это не один из его пушистых любимцев, а Кью. И этот факт уже не вызывает удивления. Собственно, что ещё квартирмейстеру остаётся делать? Если он не желает сидеть взаперти на протяжении всего визита, то ни за что не откажется от предложения Оберхаузера быть ведомым. Пусть и за руку, но для Франца это уже многое значит.

— Так давно, что потерял счёт времени, — тихо произносит Франц, и его голос, несмотря на неплохую акустику в коридоре, звучит чисто, цельно, без призвуков. — Ты абсолютно прав, Джеффри. Когда я его купил, замок выглядел не так хорошо. Никто не хотел отдавать за столь старое здание настолько большие деньги. Всем подавай коттеджи с современной архитектурой, холодный и расчётливый минимализм, высокие технологии. Мне этого хватает вне дома.

Франц идёт плавно, мягкой поступью, будто бы плывёт; сын идёт наравне, и Оберхаузер не чувствует дискомфорта, который мог бы испытать, иди Кью либо слишком медленно, либо, наоборот, слишком торопясь.
— Это может прозвучать глупо, но здесь я отдыхаю. Душой, телом, глазами. Я очень сентиментальный человек, ты об этом не знал? — произносит Франц, а потом негромко смеётся; смех тихим рокотом распространяется по коридору, словно стены, встревоженные резким низким звуком, начали вибрировать.

— Нет, глаза и правда отдыхают, — добавляет он, заводя квартирмейстера в главную гостиную.

Франц, который уже давно не был в этой резиденции, во время такой экскурсии внезапно вспоминает о дополнительных помещениях, существование которых просто выпало из головы. В них, конечно, он Кью не ведёт. Там ведь нет ничего особенного, только средства первой необходимости в том случае, если придётся как-то выбираться из замка под штурмом. Склады с оружием, подземные ходы, лодки... Разве квартирмейстеру может быть интересно что-то в таком роде?
Если бы Франц произнёс это вслух, он бы снова весело рассмеялся. Хорошая бы получилась шутка.

Обойдя довольно большой круг, Франц начинает чувствовать неприятную ломоту в костях: после того взрыва, который серьёзно подпортил не только внешний вид главы СПЕКТРа, но и его душевное состояние, остались и другие напоминания. Например, резко возникающая боль в пояснице, периодически охватывающие всю голову боли, больше похожие на мигрень. К сожалению, как ни прискорбно это признавать, Франц — далеко не молодой мальчик. Он не как Кью, который полон жизни и, в силу своего возраста, не страдает ни от одной из старческих болезней. Поддержания своего тела в форме и соблюдения режима не всегда достаточно для того, чтобы сохранять прежнюю активность и подвижность. Перелёты даются тяжело, работа определённо сопряжена со стрессом, да ещё с каким! Франц может поблагодарить себя за то, что при таком существовании он до сих пор на ногах. До сих пор жив.

И сейчас, гордо вскидывая подбородок и останавливаясь у двери спальни Кью, Оберхаузер держит спину также ровно, вскидывает голову также высоко и смотрит с таким же ледяным спокойствием, как и всегда. Он не хочет казаться слабым. А старость — это одна из самых серьёзных его слабостей.

Франц возвращается к этой двери уже поздним вечером, который плавно начинает перетекать в ночь. Он прислушивается к звукам внутри комнаты, прикладывая ухо: в доме настолько тихо, что даже сквозь дверь слышно, как сопит Джеффри. Возможно, его всё-таки продуло, пока Гаррет нёс его через улицу. Франц отступает от двери, мягко прикасаясь к ручке. Она легко поддаётся, и он входит, замирая у порога и не давая свету проникнуть на лицо спящего сына. Сейчас Франц не хочет его будить — он представляет, насколько серьёзным для Кью оказалось это столь обычное для Оберхаузера путешествие. Но, пожалуй, ему придётся к этому привыкать: если квартирмейстер в следующий раз не взбрыкнёт, не поменяет место жительства или, что ещё хуже, не сбежит от своего родителя в другую страну, им снова придётся взбираться на трап, снова придётся переживать изменение давления... Франц боится, что даже его финансов может не хватить на такое количество алкоголя.

Вспоминая о перелёте, Франц вдруг начинает чувствовать лёгкий алкогольный шлейф: этот запах сложно назвать грубым словом «перегар», потому что он не настолько резкий. К тому же, кондиционер работает пусть и слабо, но достаточно для того, чтобы рассеивать запахи и уменьшать воздействие. Ко всему этому примешивается запах одеколона Кью, свежего постельного белья и грейпфрутового мыла, которым он, видимо, умылся перед сном. Оберхаузер, чуть прикрывая дверь и оставляя лишь тонкую полоску света, подходит к кровати и тихо садится на её край. На лицо Джеффри спадают волосы, и Франц, не долго думая, смахивает их назад, привычно мягким и почти невесомым движением.

Даже несмотря на то, что ему уже доводилось рассматривать угловатые черты лица сына, Франц не может оторваться от их созерцания и сейчас: как знать, может быть, воспользовавшись моментом, Кью сбежит в ночи, исчезнет, и тогда Оберхаузер больше никогда не сможет смотреть на него. Смотреть на то, как его сын спит.

Франц встаёт и садится в кресло сбоку от кровати. Его уже который час никак не может сморить сон, а потому он всё это время бесцельно блуждал по коридорам, пока не решил заглянуть к сыну. Нахождение рядом с ним, пусть и спящим, слишком благотворно сказывается на мыслях и общем состоянии Оберхаузера. Ему не хочется сосредотачиваться на себе, особенно сейчас, когда вид собственного отражения в зеркале вызывает отвращение — ему необходимо отвлечься. Красивое, правильно, чистое лицо Джеффри, казалось бы, должно раздражать своей идеальностью. Но на самом деле оно действует словно заживляющая мазь. Франц видит в своём сыне себя, и этого достаточно для того, чтобы успокоиться, расслабиться... И заснуть. Прямо в этом кресле.

Оберхаузеру редко снятся сны. Вернее, он практически не запоминает их: просыпается утром с совершенно чистой, пустой головой. Мысли начинают наводнять её постепенно, по мере пробуждения и отхода от сна приобретая достаточный вес. Сон Франца, даже несмотря на его весьма насыщенный по части стрессовых ситуаций образ жизни, остаётся неизменно глубоким и спокойным, словно он каждый раз глотает снотворное пачками. Но, зная о том, что медикаментозный сон не приносит должного восстановления, Оберхаузер брезгует таблетками, предпочитая ограничиваться расслабляющей ванной с лавандовой солью, мятным чаем или, на худой конец, несколькими капельками валерианы в стакан с водой.

Сейчас, правда, его сморила не только усталость после продолжительного перелёта, — смена давления в последние несколько лет стала отрицательно сказываться на Франце, — но и какое-то невесомое тепло, какой-то дурманящий запах; если бы, входя в комнату, Оберхаузер принюхался, он бы почувствовал, помимо, конечно, стойкого алкогольного амбре, ещё и нотки лаванды, и вспомнил бы, что здесь где-то завалялся пузырёк с лавандовой водой.

Но Франц спит, поверхностно дыша, и неестественно хорошо воспринимая меняющуюся реальность через сон. Даже Фрейд писал, что, воздействуя на человека во сне, можно поменять сценарий его сновидения. Франц спит чутко, и именно сейчас, находясь в не совсем удобной для дрёмы позе, видит сон. Не слишком красочный, затуманенный, будто бы кто-то приглушил слишком яркий свет лампы. Картинки сменяются медленно, плавно, будто бы проектором на гладкой поверхности стены показывают диафильм. Он сидит на стуле, с интересом всматриваясь в образы, но не может уловить ни единой знакомой детали; ему хочется подойти ближе, но что-то удерживает его, какая-то тяжесть, практически вдавливающая в мягкое сидение. В центре экрана формируется силуэт, человеческий силуэт, до ужаса знакомый, но подсознание Франца никак не хочет выпускать этот образ из себя, не хочет демонстрировать его, и Оберхаузер, понимая, что знает этого человека, не может назвать его имени. Из темноты, очерняющей силуэт, формируется выпуклость, которая расходится пятью отростками, в которых Франц узнаёт некое подобие человеческой пятерни. Он не может отстраниться, не может дёрнуться, не может закричать, и эта беспомощность пугает. Когда один из отростков сгустка касается лица, Франц чувствует невероятное жжение, и всё-таки вздрагивает, высвобождая руку из невидимых оков.

И просыпается. Сцепляет пальцы на чужом тёплом запястье, открывает глаза. Он пристально всматривается в темноту — взгляд долго не фокусируется, медленно привыкает к темноте, и Оберхаузеру кажется, что он всё ещё находится во сне, а этот силуэт теперь материализовался прямо перед ним. Франц смотрит яростно, смотрит зло и холодно, но, как только различает среди вихрей тёмной шевелюры лицо своего сына, тут же смягчается.
Он вспоминает имя.

— Джеффри, — хрипло произносит Франц, чуть ослабляя хватку, но не отпуская; прикосновение, во сне казавшееся обжигающим, теперь ласкает теплом, и Оберхаузер, не совсем отошедший от дрёмы, на мгновение прикрывает глаза, нежась в этом тепле. — Почему ты проснулся?
Франц смотрит на сына снизу вверх, бегло осматривает его; верхние пуговицы пижамы расстёгнуты. Может быть, ему стало жарко?

— Я могу открыть окно, — произносит Оберхаузер, не вставая, и мягко поглаживая запястье Кью подушечками пальцев, словно извиняясь за прошлую стальную хватку. — Тут нечем дышать.